Когда она уехала, Джек постоял у входа в отель, глядя на ночной Чикаго под дождем. Это было похоже на картину маслом с изображением ночного города, размытым, испещренным красными, как тлеющие угли, отражениями задних огней машин и ядовито-синими - неоновой рекламы. Тьма погасила башни домов, как тлеющие самокрутки. Что-то новое, холодное надвигалось от озера Мичиган, и ливень был только предвестием.
На другой день Джек расплатился в отеле и переселился в отцовскую квартиру. Он обошел все комнаты, зная, что в царстве этой маниакальной чистоты должна обитать тень отца. Джек верил в призраков, плавают ли они в аромате масла для волос или кружатся в хороводе пылинок, горящих под утренним солнцем, что висит над бескрайним озером. Что-то щелкнуло, включив давнее воспоминание, чувство застарелого страха перед стариком. Разбираться в этом было так же бесполезно, как пытаться, дунув носом, избавиться от феромона - какого-то одного из волны запахов, которые вызывают испуг или возбуждают желание. Джек всегда воспринимал это как сигнал, нечто среднее между запахом и белым шумом; сигнал, который отец посылал только в определенное время. Это было предупреждение.
Когда Джек в тот первый приезд к отцу, наскоро собравшись, покинул Нью-Йорк, он долго ломал голову, не в силах понять, что мог сделать или сказать такого, что не понравилось Чемберсу. Он выждал несколько месяцев, а потом написал ему, прося объяснить, чем провинился. Не получив ответа, позвонил. Тим Чемберс отнесся к его вопросу несерьезно, сказал, что Джек слишком чувствителен, и пригласил приехать снова, чтобы "еще прекрасней провести время".
Поймав его на слове, Джек наскреб денег и собрался лететь в Нью-Йорк. Когда он позвонил предупредить, что вылетает, отец на другом конце провода казался рассеянным, сбитым с толку и как будто с трудом вспомнил, кто такой Джек. Но Джек все же вылетел. На сей раз это был совершенно другой человек. Их первый разговор велся через хриплый домофон.
- Кто там?
- Джек.
- Какой еще Джек?
- Господи, да из Англии. Твой сын.
- Чего ты хочешь?
- Чего я хочу? Увидеться с тобой, вот чего я хочу!
- Зачем?
- Могу я войти?
- Сейчас неподходящее время. Приходи в другой день.
Джек швырнул на бетонный тротуар рюкзак и сел на него. Немного погодя снова нажал кнопку домофона, намереваясь откровенно высказать, что он думает по поводу такого приема. Но никто не ответил. Ничего не понимая, в смятении, Джек отправился к парню, с которым подружился в прошлый приезд, а на другой день вернулся к отцовскому дому.
Все повторилось в точности как вчера. Кипя от злости, чуть не плача, он сказал:
- Если не откроешь, я разнесу дверь.
Замок зажужжал и щелкнул, открываясь. Он вошел в подъезд.
Отец, сложив руки на груди, стоял посреди квартиры. На нем был шелковый китайский халат, ноги, как всегда, босые. Он, не отрываясь, смотрел на Джека.
- Не люблю, когда мне угрожают.
- Если не хотел меня видеть, тогда зачем звал?
- Звал?
- Мы говорили по телефону. И ты пригласил меня приехать.
Отец вздернул подбородок. Тогда-то Джек в первый раз уловил предупреждающий сигнал, исходивший от Тима Чемберса: белый шум, запах, металлический привкус во рту. Казалось, мозг Тима ожил, как ржавый механизм, в который капнули смазки.
- Тебе недостает знания человеческой психологии. Услышал несколько ободряющих и сочувственных слов и воспринял их как приглашение приехать.
- А как понимать твой тогдашний прием? - изумленно спросил Джек, имея в виду подарки, вечеринки, веселье.
- Снова незнание психологии.
- Значит, ты просто хотел несколько дней побыть отцом, так?
Чемберс быстро шагнул к нему, и Джек отскочил в сторону. Отец схватил телефон, набрал номер. Джек слышал, как он сказал в трубку:
- Вот что, тут у меня молодой человек, который заявляет, что он мой сын. Да, из Англии. Так. Так. Спасибо.
Чемберс невероятно осторожно положил трубку на место и повернулся к Джеку.
- Похоже, ты прав, утверждая, что ты мой сын. Так что прими мои извинения. Но скажу тебе вот что: я не музыкальный автомат. У тебя не получится заставить меня сыграть сентиментальную и отечески-ласковую песенку когда вздумается.
У Джека даже темя побагровело.
- Почему ты так со мной говоришь? Не понимаю, о чем ты!
- Кто ты? Знаю, ты Джек, и знаю, откуда ты. - Чемберс двинулся к двери, распахнул ее, ожидая, когда Джек уйдет. - Я хотел, чтобы ты вернулся. Действительно хотел. Но не раньше чем поймешь, кто ты.
Джек был уничтожен, сгорал от стыда и унижения. В этот момент ему хотелось сказать отцу что-нибудь оскорбительное, но голос не повиновался ему от ярости и боли за того брошенного маленького мальчика в нем, которого наконец-то поманили - лишь затем, чтобы дать пощечину. Он молча вышел, отправился в аэропорт и, прилетев домой, узнал, что, пока он отсутствовал, мать умерла.
Миновало двадцать лет, и теперь Джек стоял среди бездушной чистоты отцовской квартиры, ярясь оттого, что последние мысли матери были о сыне, улетевшем к презренному отцу. И он чуял отца - улавливал его ненавистное и неистребимое присутствие где-то в квартире, его запах и эхо его белого шума.
Джек серьезно отнесся к оценке имущества Тима Чемберса. Пригласил агента по продаже недвижимости и договорился о цене квартиры. Учитывая расположение дома - в пределах золотой мили Лейк-Шор-драйв, - он запросил шестьсот тысяч. Относительно мебели, картин и прочего, висящего на стенах, нужно было еще посоветоваться с Луизой.
Он принялся снимать картины, чтобы посмотреть, нет ли на обратной стороне каких-то сведений об авторе. На первой, которую он снял, в центре был намалеван темно-синий угорь на черном фоне. Полотно называлось "Невидимость 1", художник - Николас Чедберн. Джеку не нужно было быть дипломированным искусствоведом, чтобы догадаться: два других произведения, оставшиеся на стене, называются "Невидимость 2" и "Невидимость 3"; любопытно, однако, сколько отец заплатил за них. От картин на стене остались светлые прямоугольники следов. Наконец он снял двенадцатую картину, но ничего нового так и не узнал; впрочем, это было лишь начало.
Теперь предстояло испытание чуланом. Джек открыл дверь, увидел груду старых вещей и покачал головой. Потом нашел несколько черных пластиковых мешков для мусора и принялся наполнять их.
Он работал методично. Сначала разобрал кучи одежды; тут были фирменные шмотки, которые прекрасно подошли бы ему, но невыносимо было даже думать о том, чтобы надеть их. Отдам в благотворительные организации, решил он, укладывая вещи в мешки, проверяя содержимое карманов и с удовольствием представляя себе чикагских бездомных в одежде от Армани и Гуччи. Была тут и женская одежда - джинсы и белье, раскиданное как попало, поношенная обувь - пары не сыскать, кожа покрыта плесенью. Еще были стопки журналов по искусству, явно подписные и нечитаные. Их он выбросит.
Кроме того, нашлись фотографии, в основном такие старые, что почти полностью обесцветились; торшер; африканские маски; аудиокассеты со спутанной лентой; романы в бумажных обложках; лыжные крепления; магнитола; старое компьютерное железо; пустые деревянные рамки; дюжины пустых пузырьков из-под витаминов; засохшие домашние растения прямо в горшках… Все без разбора швырялось сюда.
И в самом низу - еще картины, ничем не примечательные на взгляд Джека, - целый штабель.
Джеку попалась газетная вырезка в прозрачной пластиковой папке. Заголовок привлек его внимание:
ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ХУДОЖНИКА
В короткой заметке говорилось об исчезновении молодого художника, который пропал накануне вручения ему национальной премии - диплома и денежного чека. В этой связи газета упоминала о "Марии Селесте", заявляя, что друзья художника нашли в его квартире остатки еды и полупустую бутылку вина. Случилось это два года назад. Заметку сопровождала фотография двадцатисемилетнего художника - темпераментного и нервного молодого человека в очках в тонкой оправе и с козлиной бородкой, надменно смотрящего прямо в объектив. Имя его было Николас Чедберн.
Джек отнес заметку в гостиную и сверил имя с подписью на обороте одной из картин, чтобы убедиться: художник был автором "Невидимости 1". Потом положил вырезку к остальным своим документам и закончил уборку в чулане.
Когда под вечер приехала агент по недвижимости, озеро было спокойным, а Джек уже наполнил старьем пятнадцать мешков. Женщина с блокнотом - волосы налакированы так, что можно порезать палец, - обращалась к нему почти как к родственнику, как к человеку, который наконец-то проявил здравый смысл и решил продать старую квартиру. Предварительная цена, названная Джеком, была, по ее мнению, слишком низкой. Она ушла меньше чем через полчаса, заверив его, что использует любую возможность, чтобы быстро продать квартиру, и перед уходом посоветовала Джеку повесить картины на место.
Джек позвонил Луизе и попросил совета относительно картин и мебели, надеясь воспользоваться предлогом и пригласить ее куда-нибудь пообедать. Она дала ему телефон мебельного перекупщика, сказала также, что большинство картин в квартире принадлежат неизвестным художникам, к которым Тим испытывал симпатию, и только на то и годятся, чтобы придать помещению более привлекательный вид. Наконец Луиза произнесла:
- Джек, я должна идти. Нужно что-то сообразить насчет еды.
- Еды? Я тоже, как переехал из отеля, не сообразил поесть.
- Не хочешь присоединиться? Мог бы поесть со мной и Биллом.
Билл? У Джека сжалось сердце. Первый раз он слышал о Билле.
- Нет.
- Не "нет", а "да". Прихвати бутылку вина.
Она назвала ему адрес, сказала, чтобы он взял такси, и, не слушая его возражений, положила трубку. В любое другое время, поставленный перед выбором - болтать с каким-то неведомым Биллом, втайне представляя себе, как раздеваешь его жену (которая, так уж случилось, сестра тебе), или в одиночестве жевать двухфунтовый стейк в тоскливом дешевом ресторанчике, - он предпочел бы полное одиночество.
К тому времени, как он вылез из такси где-то поблизости от Чикагского университета, настроение у него окончательно испортилось.
На кухне что-то готовилось. Луиза впустила его, приняла из его рук вино, которое он так тщательно выбирал, и, не глядя на этикетку, сунула в холодильник.
- Где Билл? - спросил он помимо воли.
- В другой комнате, - ответила она приглушенным голосом и ему показала, чтобы говорил потише. - Ты остаешься? Если да, то снимай пальто. А то у тебя такой вид, будто ты сомневаешься.
Квартирка была маленькая, но, как у Тима Чемберса, в ней царили чистота и порядок. Гостиная служила одновременно и столовой; Луиза зажгла свечу на столе, но еще не поставила третий прибор для Джека. В глубине комнаты на малой громкости туманно и грустно мурлыкала Этта Джеймс. Джек заметил на серванте знакомый диск цвета кости на кожаном ремешке. Талисман, который обычно носил отец.
- Я только что рассказывала Биллу о тебе. Я солгала и сказала, что ты был знаменитым в Европе футболистом. Ничего?
- Зачем? Разве он любит футбол?
- Не смеши меня. Хочешь с ним познакомиться? Проходи. Он, наверно, уснул.
Джек не был уверен, что хочет знакомиться с сонным мужем в неглиже, но Луиза, не обращая внимания на его протесты, потащила его в спальню. Билл в самом деле спал. В детской кроватке. Пухлые губки походили на землянику. Спал, сжав в крохотном кулачке уголок одеяла.
- Ну, хватит смотреть на него, - сказала Луиза.
- Я могу часами смотреть на спящего ребенка. Это как смотреть с моста на реку.
Пришлось ей тащить его за рукав.
- Пойдем поедим.
Она приготовила джамбалайю, притом так наперчила, что у него на лице выступила испарина.
- Сколько Биллу?
- Год. С половиной.
- Чудный малыш. А его отец?..
- Мне тридцать один. Я хотела ребенка, но не нашла подходящего человека. Так что выбрала одного посимпатичней, забеременела. В спутники жизни он не годился, и я дала ему отставку, когда убедилась, что он свое дело сделал. Он ничего не знал о Билле до последнего времени. Я тебя шокировала?
Да, Джек был шокирован, но, поскольку это был Чикаго и холод тут царил во всем, ответил:
- Нисколько.
- Правда? Это многих шокирует.
- Нет, вру. Это очень шокирует. Это очень по-современному. Очень по-американски.
- По-американски? Ты считаешь, это типично для Америки? Интересно. Разве англичанка не способна на что-нибудь подобное?
Он подумал и решил, что да, женщины в любой стране могут поступить так же, если захотят.
- Иногда я несу чушь, чтобы скрыть удивление, только и всего. До чего остро - во рту горит!
- Нравится?
Он не сказал, что ему нравится, только то, что джамбалайя чересчур острая, но взял еще вилку, желая показать, что не жалуется.
- И кто же отец ребенка?
Улыбка на ее губах погасла.
- Этого я не скажу. Иначе ты будешь знать то, чего Билл не знает.
- Не надо мне было спрашивать.
- Ничего, вопрос естественный. - Она встала, вспомнив о вине в холодильнике. - Просто я не как все.
Это правда. Как все она не была. Луиза снова села и разлила вино по бокалам; в ровном пламени свечи льющаяся струйка была такого же зелено-желтого цвета, как ее глаза. Он вновь заметил, что ее гложет какая-та забота, и знал: к заботам матери-одиночки это не имеет отношения.
- Ты в порядке? - спросила она. - Вид у тебя рассеянный.
- Да задумался о вещах, что остались в отцовской квартире.
- Я тебе сказала: картины принадлежат неизвестным авторам. Одна или две, возможно, представляют какой-то интерес, но это все в теории, пока не найдешь человека, который захочет их купить. Все по-настоящему ценное он обычно тут же продавал. Я это знаю, потому что я и занималась этим.
- Я нашел газетную вырезку об одном из художников, чьи работы висят в квартире.
Луиза слегка помрачнела и отложила вилку.
- Он был таким же, как те юнцы, которые обычно окружали Тима. Молодым последователем. Друзей-ровесников у отца никогда не было, а эти… Ему нужно было, чтобы они сидели у его ног и взирали на него затуманенным взором. И они были такими же, как он. Они узнавали в нем себя.
- Не понимаю.
- Все они были личности с неустойчивой психикой. Иногда квартира походила на палату в психбольнице. Депрессивные типы, жертвы, отщепенцы, всякого рода бродяги и заблудшие. Тим поощрял их и помогал воспринимать себя художниками, которые находятся в мучительных поисках. Покупал их картины, развешивал у себя в квартире. Они считали его богом.
- Почему ты говоришь, что они были такими, как он?
- Тебе стоит кое-что узнать о Тиме. В разное время он бывал настолько разным, что трудно поверить.
- О, кое-что я об этом знаю.
- Ты так считаешь? Да что ты можешь знать, так, самую малость!
- Мне нравится твой акцент.
- У меня нет акцента. - Смотреть, как улыбается Луиза, было все равно что смотреть на вспыхнувшую спичку. - Ты в Америке. Это у тебя акцент, малыш, а не у меня.
Она наморщила лоб. Допила вино и потерла глаза двумя пальцами. От него не укрылась ее усталость. Теперь он точно знал: дело не только в том, что как матери-одиночке ей приходится тяжело. "Отключи. - сказал он себе. - Отключи ты свой полицейский глаз".
- Послушай, я действительно устала, - сказала она. - Ты не против, если я сейчас вызову такси?
В Англии, отметил про себя Джек, в такой ситуации как бы случайно, поправляя ремешок, посмотрели на часы и, зевнув, изумились бы: господи, неужто так поздно?!
Пока они ждали такси, Луиза спросила, собирается ли он все же публиковать рукопись.
- Придется, иначе не получу вознаграждения.
Они еще поговорили об условиях, поставленных в завещании.
- Забавная это вещь, - сказала Луиза, снова зевая. - невидимый текст. Тем не менее работает. - Раздался звонок в дверь. Прибыло такси Джека. - Не так, как ты думаешь. Но поразительным образом. Открывает глаза.
- Как так?
- Попробуй, и узнаешь. - Она помогла ему надеть пальто. Потом удивила его, взяв за подбородок тонкой прохладной ладонью и коснувшись поцелуем щеки. - Спасибо, что зашел. Приятно было пообщаться.
Он пристально посмотрел в ее желтые глаза львицы.
- Иди, такси ждет. - сказала она.
6
- Привет, мам!
Луиза толкнула ногой заднюю дверь и положила на кухонный стол сумку с продуктами и подарками.
Мать Луизы жила в пригороде Мэдисона, штат Висконсин, долгий путь от Чикаго на север, если не ехать через Канаду. Из какого-то принципа, так до конца и не объясненного, она никогда не запирала заднюю дверь.
- А, привет, дорогая! - Дори Даррелл - от мужниной фамилии она избавилась, разойдясь с Тимом Чемберсом, когда Луизе было три года. - бросилась через всю кухню к дочери, звонко чмокнула ее в подставленную щеку и забрала у нее Билли. - Ах ты, моя радость! Моя радость! Он еще вырос, Луиза. Еще вырос.
И то, что Дори видела Билли только несколько дней назад, ничего не значило; Луиза навещала мать по меньшей мере раз, а бывало - и дважды в неделю. Дори души не чаяла в малыше, была прекрасной нянькой, обладавшей неистощимыми запасами материнского опыта и тепла. Луиза и она были привязаны друг к другу - как дочь и мать. Крепчайшая из привязанностей. Тем более что обе пострадали от одного человека.
- Не ждала тебя сегодня. - сказала Дори Биллу, приглаживая его волосы. - Пахнет кофейком, чувствуешь? - пропела она. (В доме Дори упоминание о кофе всегда подразумевало еще и домашней выпечки кексы и печенье, хотя готовила Дори ужасно.) - Просто захотелось тебя удивить.
- Ты, мам, на это способна, когда к тебе ни придешь. Ну-ка, посмотрим, что тут бабушка приготовила для тебя, какое печенье?
Билли понюхал протянутое ему печенье и нехотя взял одно. Они прошли в гостиную. Дори вытащила игрушки для Билли и убавила давление пара в новой системе отопления, как показали ей мусорщики. Она рассказала Луизе о скандале, который закатила по телефону "бездельнику", как она выразилась, в конторе, которая устанавливала систему. Когда Дори начинала что-то рассказывать, не всегда удавалось вставить словечко, прервав ее монолог, и хотя Луиза посмеялась и поддержала Дори, проехавшись насчет бездельников-в-конторах, ей было трудно сосредоточиться на словах матери. Сегодня она приехала обсудить кое-что серьезное, а не выслушивать ее обычную болтовню.