Отсюда он отчетливо увидел себя маленького, худого, бредущего по тропе вслед за сестрой с тяжелым горбовиком на спине. Солнце палит макушку, в плечи врезаются лямки, тянут назад, а до дома еще далеко. Идут всей семьей: впереди отец, за ним – старшая сестра Людмила, затем – Нинка, Санька, Пашка. Замыкает шествие мать.
В детстве многое воспринимается через живот: набит под завязку – живем не тужим. Но чаще случалось наоборот. Семья у Храмцовых была большая, заготовленных на зиму припасов едва хватало до весны. А весной приходила на помощь тайга. Едва сползал снег, всей семьей шли на промысел. На теплых солнечных местах рвали черемшу, солили, закатывали ее в банки. В середине лета наступала пора земляники, чуть позже шла голубица, черника. В конце августа начиналась брусника, и уже перед снегом на болотах брали клюкву. Даже в самый неурожайный год Темная падь кормила староеланцев. На заготовку ягод и грибов ходили семьями, чуть свет отец будил ребятню. Наскоро позавтракав, вдоль Солонянки цепочкой, друг за другом шли они в тайгу. Часа через два были на месте. К вечеру набивали посуду и возвращались обратно. Санька вспомнил: бывало, за один раз собирали по двадцать ведер. Часть мать засыпала на зиму, а остатки выносила к поезду. Пассажиры покупали охотно – десять рублей ведро, разве это деньги? И даже после того, как переехали в город, отец с матерью по старой памяти ездили за ягодами в Темную падь.
Тихо, неслышно катила внизу воду Солонянка, точно стесняясь показать себя во всю длину, прикрылась кустами и дымом. Но Санька и так знал, что за чем следует и где находится – перед ним лежала страна его детства, которую он помнил и видел другим, спрятанным в себе, зрением. Санька попытался разглядеть дом деда – по прямой до него было около пяти километров. И ничего не увидел, мешал дым. И даже солнцу не хватало сил пробить его, оно угадывалось по яркому оранжевому пятну, можно было подумать, что дымит солнце и сизая копоть опускается прямо на землю.
– Крепко горит, – сказал Санька поднявшемуся на бугор Лахонину. – Если так дальше пойдет, чего доброго, из-за дыма сидеть придется.
– На Аракчее горит, километров тридцать отсюда, – тяжело дыша, ответил Лахонин. – Вчера шаманский лесничий приезжал, людей просил. Распустили пожар, а потом – выручайте! А сам что делает? Весной мы клуб надумали строить, я к лесничему: выпиши материалу. Он мне: я, говорит, лесом не распоряжаюсь, поезжайте к директору. А это – сто километров. За одной подписью. Ведь по соседству живем, выручать друг друга должны.
– Конечно, должны, – согласился Санька, поглядывая на староеланскую дорогу. – Что-то хозяева не торопятся. Так могут и самолет проворонить.
– А может, и правда, начнем у меня? – сказал Лахонин. – Я ведь и рабочих сюда привез, вон около будки сидят. Поля мои недалеко, можно летать с этого аэродрома.
– Сколько километров? – поинтересовался Санька.
– Отсюда километров десять будет, ну от силы пятнадцать. На самолете пустяк, это же не на машине трястись. Я сам с вами слетаю, покажу. – И, видно, поняв по Санькиному лицу, что поля все же находятся далеко, торопливо добавил: – За подлеты накинем чуток, чтоб вам не накладно было, так сказать, за перерасход бензина.
На все шел директор, лишь бы заманить к себе самолет. Санька чувствовал, еще немного, и согласится, но что-то сдерживало его. Он понимал: работу можно начать только к вечеру, нужно осмотреть поля, составить схему, порядок полетов, проинструктировать сигнальщиков, провести карантинные мероприятия. Но и упускать Лахонина не хотелось.
– Давайте так: начну в Елани и, если позволит обстановка, у вас, – предложил он. – Сами понимаете, начну я у вас, другие крик поднимут. А сейчас мне Адама Устиновича повидать надо.
– Что ж, на нет и суда нет, – вздохнув, проговорил Лахонин. – Авось и не сожрет нас гусеница, подавится. Давайте я вас подброшу, мне по пути.
Шипицын сидел там, где и положено сидеть председателю – за длинным зеленым столом, – что-то быстро писал. Время, казалось, не брало его. На крупной, гладко выбритой голове играл солнечный зайчик, Саньке она напомнила матовую настольную лампу. Но это впечатление пропало, едва председатель поднял голову. Санька вспомнил тот ребячий ужас, который охватывал его, когда встречался с этим синим пронизывающим взглядом, ему почему-то казалось всегда – Шипицын видит насквозь.
Храмцов закрыл за собой дверь, подошел к столу и протянул руку.
– Здравствуйте, Адам Устинович!
– А я вам руки не подам, – глядя куда-то сквозь Храмцова, сказал Шипицын. – Нет ее у меня для вас.
В первое мгновение Саньке показалось: председатель шутит, может, это у него такая манера встречать гостей, но тут же понял: шуткой здесь и не пахло. Но, с другой стороны, у Шипицына не было причин сердиться на него. Был, правда, у Саньки перед председателем давний мальчишеский грех. Пятнадцать лет назад Шипицын снял его с крыши сарая, откуда он из рогатки высаживал стеклины колхозной теплицы. За день до этого ему натолкали в штаны крапивы, поймав в теплице, куда он залез воровать красные помидоры. Саньке бы на этом успокоиться, так нет, решил отомстить и попался самому председателю. Шипицын спустил Саньку на землю и отвел к деду, чтоб тот принял меры. Дед принял меры, применил испытанный метод – ремень. С той поры обходил Санька Шипицына, а если тот по каким-то делам заезжал к деду, прятался за версту от председателя на чердак.
– За что же такая немилость, Адам Устинович? – наконец-то нашелся Храмцов. – Кажется, ничего плохого я вам сделать не успел. Вот когда сделаю, тогда можете не подавать.
– Ах, еще не сделал! – выскочив из-за стола, протянул Шипицын. – А вот ваши коллеги сделали. Под суд вас, подлецов, чтоб не позорили авиацию. Такого урона враг не нанесет, какой сделали вы. Пожгли, потравили и невинные глаза делаете.
Размахивая рукой, Шипицын стал наступать. Круглая голова председателя, словно шаровая молния, надвигалась на Храмцова.
– Спокойно, спокойно. Давайте разберемся, – сказал Санька, на всякий случай отходя от председателя. Он все понял.
В начале июня в Старой Елани работал экипаж Падалкина. Обрабатывали они пшеницу, но каким-то образом гербициды снесло на соседнее поле с горохом. Скандал замяли, Падалкин сумел доказать, что технологию работы экипаж не нарушил, сослались на синоптиков, давших неправильный прогноз погоды.
"То-то сюда никто не захотел лететь, – подумал Храмцов. – Но при чем здесь я? Кричи на тех, кто виноват, зачем стричь под одну гребенку".
Вот уже третий год работал он командиром Ан-2. За это время насмотрелся всякого. Полеты с пассажирами – одно удовольствие: белая рубашка, рейсы по расписанию. Взлетел – сел. Тут тебе и гостиницы, и столовые. Все продумано, все налажено. Другое дело село – работа сезонная, все приходится начинать как бы с нуля. Хорошо, если председатель попадается толковый и хозяйство крепкое. А то, бывало, прилетишь, хоть в самолете ночуй. Или взять того же злополучного быка. Вызвали работать в Балахню, а на площадку коров выгнали. Прилетели, а на аэродроме стадо. Кружили над ним, кружили, нет пастуха. Вот и решил Санька разогнать коров, не возвращаться же обратно.
С гербицидами и другими ядами надо держать ухо востро. Не знаешь, где и как они могут ужалить. Год назад проводили в Максимовщине борьбу с сусликами, разбрасывали отравленное зерно. Чего-то недоглядели – передохла половина колхозных кур.
Собираясь к председателю, он не предполагал, что разговор примет такой оборот. Санька представлял эту встречу иначе: зайдет он к Шипицыну, а тот посмотрит на него и ахнет: "Не ожидал я, что к нам такой орел прилетит". Может, даже пожалеет, что когда-то неласково обошелся с ним. Но Шипицын вмиг опустил его на землю.
– Выходит, вы отказываетесь от самолета? – повысив голос, спросил Санька. – Я вас правильно понял?
– Да, правильно, – отрезал председатель. – Вы нам не нужны.
– Чего же вы тут тогда на меня раскричались? – взорвался Санька. – Я у вас зарплату не получаю. Не хотите работать, пожалуйста. Есть другие хозяйства, самолет сейчас нарасхват. Вон соседи ваши просят, что там просят, умоляют. Зачем ссылаться на предшественников? Пожгли, с них и спрашивайте.
Увидев потемневшие глаза Шипицына, Санька сбавил тон и уже миролюбиво закончил:
– Кто виноват, тот и должен отвечать.
– Скажите, а что вы час назад делали на станции? – ледяным голосом неожиданно спросил Шипицын. – Я вот сейчас позвоню куда надо, чтоб вас упекли за хулиганство. Что вы там забыли, а? Все село на дыбы поставили.
– Ориентировку восстанавливали, – чувствуя, как внутри все холодеет от страха, соврал Санька. – Дым, видимость плохая, думали, проскочили Елань, а потом определились и сюда, к вам.
– Понятно, – протянул Шипицын. – Еще раз залетите туда – приму меры. Сам. Поставлю мужиков с ружьями, в два счета они вас снимут.
Санька молча смотрел на Шипицына: каким был, таким и остался. Он пожалел, что сорвался на крик, такого не перекричишь, каши мало ел. Действительно, чего навязываться. Но уходить выпертым в шею не хотелось.
– Можно, я от вас Геннадию Васильевичу Лaxoнину позвоню, – показав глазами на телефон, спросил Храмцов, – машину вызвать?
– Зачем звонить, я даю свою, – уже мягче сказал Шипицын. – У меня свободна.
– Не надо. Как-нибудь без вашей машины обойдусь, – буркнул Санька, снимая телефонную трубку.
"Ну что, убавилось бы у председателя, если б он подал руку?" – ожидая машину, думал Санька. В детстве случалось и похуже, и ремнем его драли, и словами разными ругали, но то время шло по иной мерке, и его он не брал в счет, тем обидам и цена-то детская. Он-то понимал, председатель обидел не его – всех летчиков обидел. А за что, спрашивается?
Летая по колхозам, Санька не задумывался, нужна ли его работа. Раз вызывают – значит, нужна. Отлетал в месяц положенную норму, а там хоть трава не расти. Потом в бухгалтерии переведут часы в рубли – вот и вся арифметика. Часто он даже не видел результатов своей работы. Летаешь, льешь на поля химикаты, специалисты говорят, помогает, ну и слава богу. Он подозревал, что и колхозников не очень-то волнует, попала на поля химия или нет. Для себя он уяснил главное: работать без происшествий, а на все остальное можно было найти тысячу объяснений, например, почему сорняки как стояли, так и остались стоять. Летчики хорошо знали все эти тонкости и, не утруждая себя, обрабатывали края, затем – пара полетов наперекрест, как говорили, "запечатывали конверт", и принимались за другое поле. Неделю в одном колхозе, неделю в другом. За сезон наберется десяток колхозов, работа, как у пчел, с цветка на цветок – и никаких претензий, да и какие они могут быть к летчикам? И вот впервые отказались от самолета.
Пытаясь отвлечься от неприятных мыслей, Санька стал рассматривать Старую Елань. Взгляд то и дело натыкался на постройки, которые появились в его отсутствие. Вдоль реки шел ряд новых, сложенных из бруса, домов. На месте старого магазина стоял новый – бетонный. Смотрел он на площадь широкими стеклянными глазами. Напротив все так же стояла белая церквушка, вокруг которой, как на оси, сидело все село.
Подлетая к Старой Елани, Санька, прежде всего, разыскал именно ее. Дед говорил, что раньше Старая Елань была центром всей волости. Но когда в конце прошлого века чуть стороной проложили Транссибирскую магистраль, село остановилось в росте, дорога, как насос, выкачала народ.
"Хорошо, что Адам Устинович не перенес правление на станцию, а то бы конец Старой Елани", – хвалил он Шипицына.
Раньше Старой Елани не везло на председателей, сменялись они каждый год, как тренеры футбольной команды, а дела шли все хуже и хуже. Еще немного – и поразбежались бы староеланцы по другим колхозам. Дошло до того, что должность председателя стала наказанием, никто не соглашался на нее. Шипицын согласился. Он и тут не изменил себе, взял круто, как привык на фронте. Рассказывали: в первый же день, когда его избрали председателем колхоза, предложил Шипицын привести в порядок поселок: проложить тротуары, починить заборы, покрасить ставни. И поставил условие: не выпускать без присмотра скотину со двора.
– Смотрите, кто нарушит, приму самые строгие меры, увижу – пристрелю на месте, – пообещал он.
Колхозники посмеялись: чудит председатель, но предложение поддержали. Через неделю смотрит председатель: неподалеку от клуба возле памятника погибшим односельчанам свиньи пасутся, чешутся боками о штакетник. Шипицын не поленился, сбегал домой за ружьем и всадил заряд дроби в поросенка.
– Уголовника выбрали, – орала хозяйка поросенка. – Так, глядишь, и по нам стрелять начнет. Жаловаться надо!
Но с той поры все поняли: Шипицын слов на ветер не бросает. Ругали его по-за глаза, костерили, называли самодуром, но на очередном собрании избирали вновь.
Многое Санька забыл, а вот это помнил.
Открыв дверь в кабинет председателя, Санька как бы приоткрыл дверь и в свое детство. Он вдруг разом вспомнил: раньше все разговоры в доме начинались и заканчивались Шипицыным. Где-то там, в районе и еще дальше, была власть и законодательная, и исполнительная, здесь же, в Старой Елани, он был и тем и другим в одном лице.
Неподалеку от правления под забором в тени, высунув языки, лежали собаки и лениво смотрели на прыгающих около крыльца воробьев. То знаменитое распоряжение о скотине почему-то не распространялось на собак. Санька хорошо помнил: староеланские собаки славились не меньше председателя, вреднее их не было собак в округе, они без промаха узнавали чужих и не давали прохода. Вот и сейчас с каким-то угрюмым любопытством они нет-нет, да и поглядывали на него, казалось, узнали, что он приезжий, и ждут минуты, когда он спустится с крыльца.
Сверху смотрело на село тяжелое июльское солнце, и Санька, стараясь не замечать собак, сошел с крыльца. "Каков поп, таков и приход", – поглядывая на всякий случай на собак, думал он.
Из-за угла, как мальчишка, выскочил "газик", надув серую выцветшую брезентовую рубашку кузова, понесся к правлению и, чуть не зацепив штакетник, резко затормозил. Гнавшаяся за ним пыль проглотила машину и, миновав стороной крыльцо, зацепила Саньку. Из кабины высунулся крепкий, в куртке защитного цвета, чем-то похожий на свой "газик" парень.
– Вот ты где, – громко сказал он. – А я тебя на аэродроме ищу. Ну что, садись, поехали!
Хозяйский поощрительный тон парня не понравился Храмцову. В другой раз он и не обратил бы на него внимания, но после стычки с председателем обозлился.
– А я и не терялся. Чего меня разыскивать, – нахмурившись, ответил Санька. – Кстати, а где Лахонин? Он вроде сам обещал за мной приехать. Заодно и свои поля показать.
– Ты это, наверное, насчет мотылька? – Парень коротко хохотнул. – Чего их показывать? Шпарь напропалую – не ошибешься. Они нынче вместо зерна гусениц сдавать будут.
– А ты что радуешься, – оборвал парня Санька, – тебя что, это не касается?
– Меня? – Парень согнал улыбку в уголок рта, пощупал Саньку зелеными кошачьими глазами. – Постольку-поскольку.
Санька уже внимательнее посмотрел на него. Лицо парня показалось ему знакомым, были они примерно одного возраста. Но Санька никак не мог припомнить, где и когда он видел эти зеленые нахальные глаза.
– Так, значит, ты Храмцов? – Парень загадочно, точно знал что-то нехорошее про Саньку, улыбался.
– Да, Храмцов! – отрезал Санька. – Что, фамилия не нравится?
– Верно, Храмцов, – протянул парень. – Даже паспорта не надо – фирма. Ну что ж, будем знакомы еще раз. Анатолий Храмцов, твой, так сказать, двоюродный брат. Только не надо драться, ладно? Я этого с детства не люблю.
Наконец-то Санька догадался, что разговаривает с Толькой – сыном Вениамина Михайловича. За всю жизнь они виделись с ним раза два, не больше. В последний раз лет десять назад, да и то мельком, на железнодорожном вокзале. А вот родителя его, Вениамина Михайловича, Санька знал хорошо.
Венка, как говорили в родне, пошел по торговой части, которая, как известно, требует особой хватки, разворотливости и, как говорила Санькина мать, полного отсутствия совести. Дядька счастливо сочетал все эти качества, два раза был судим, но каждый раз ему удавалось выйти сухим из воды. Санька даже не мог припомнить, где они жили, Вениамина Михайловича постоянно перебрасывали с одного места на другое. Мать частенько посмеивалась: наш Вениамин, как заяц, путает следы. Так же легко менял он и жен. Толька был от первой – Капитолины. Остальных жен Санька не помнил.
– Здорово, – остыв, буркнул Санька. – Я-то тебя, честно говоря, не признал. Лицо знакомое, а вот как отшибло.
– И я не признал. Важный, при форме, ну прямо генерал. На хромой кобыле не подъедешь.
– Это к вам не подъедешь, – усаживаясь в кабину, кивнул головой в сторону правления Санька. – Зашел к Шипицыну, а он как с цепи сорвался. Я бы мог спокойно у Лахонина работать, так нет, мне, дурню, в Старой Елани захотелось. Свои, думаю, им в первую очередь помочь надо.
– Ты что, Адама не знаешь? – рассмеялся Анатолий. – Плюнь. Мы-то с ним всю жизнь – и ничего, живем. А ты сегодня здесь, завтра – в городе. Насчет своих – ловлю на слове. Я как раз насчет этого и приехал. У нас в лесхозе для вас работа есть, кустарник прореживать. Мы звонили Митасову, он говорит, закончите с мотыльком – берите экипаж. Я ведь в Шаманке лесничим работаю.
– Я не против, – пожал плечами Санька. – Можно съездить, посмотреть твой кустарник. Ну и оформить все.
– Что, серьезно? – Анатолий всем телом развернулся к Саньке. – Тогда поехали, директор как раз в Шаманке. Мигом оформим все, как полагается, договор заключим. Я тебя с Катериной Ивановной, со своей женой, познакомлю. Она здешняя, еланская. Да ты ее должен знать. Помнишь Толмачевых со станции?
– Помню, – медленно проговорил Санька. – Как говорится, были знакомы.
О Кате, о той ее жизни, в которой не было его, Саньки, он знал мало. Говорили: вышла замуж за курсанта, родила, разошлась, потом, значит, вышла снова – за Анатолия. Хотя поначалу он как-то не сразу понял, о ком идет речь, вот если бы Толька сказал, что его жена Катя Толмачева, то он сразу бы сообразил. Екатерина Ивановна – звучало, ну прямо как императрица. Он несколько раз про себя, точно примеривая, произнес Катино имя и отчество, и ничего не отозвалось в нем. Сочетание этих слов появилось уже без него и еще раз подтвердило тот факт, что все в мире меняется.
Анатолий резко тронул с места прямо на лежащих около забора собак, под визг и злобный лай круто развернул "газик" и, набирая скорость, понесся вдоль улицы. Перескочив железнодорожный переезд, оставив слева станцию, дорога пошла под уклон. Жаркий горьковатый воздух рвал брезент кузова, временами пытаясь сдернуть с Санькиной головы форменную фуражку. Вскоре из-за бугра показался пруд. Он наплывал навстречу, обещая прохладу и отдых.
– Давай искупаемся, – сглотнув слюну, предложил Санька. – Жарко, я весь вспотел.
– Там сейчас не купаются, – не поворачивая головы, ответил Анатолий. – Испоганили пруд. Предшественник Лахонина, Кушеверов, свалил в овраг удобрения. Хранил их под открытым небом. Зимой снег, весной дожди – все смыло в речку, а оттуда в пруд. Вся рыба всплыла. Не вода – рассол. У гусей перья вылазят. Какое там купание. Было специальное постановление – запретить купаться в пруду.
– Ну и что, наказали Кушеверова? – поинтересовался Санька.