Когда до ближайших домов осталось метров сто, дорогу преградило узкое, наполовину пересохшее озеро. Старушка пошла в обход, Колька же решил сократить путь и рванул на другую сторону по кочкам. Уже у самого берега нога соскользнула, и он, хватая зеленую болотную ряску, провалился в холодную жижу. По инерции дернулся разок-другой и, чувствуя, что проваливается все глубже и глубже, испугался.
– Бабуся, бабуся, помоги, провалился я!
Старушка мелкими шажками обежала болотину, у крайнего забора подняла с земли жердь, волоком подтащила к берегу и, обдавая жирными брызгами, стала пихать ее Кольке. Он схватил жердину одной рукой, а другой взгромоздил на нее книги. Старушка поднатужилась, потащила его к себе.
На берегу Колька стал счищать щепками с одежды жирную, налипшую толстым слоем грязь. Когда дошел до ног, вспомнил: на нем были сапоги. Он хотел броситься обратно, но старушка крепкими пальцами схватила его за рукав и показала глазами на выпрыгивающие из черной жижи пузыри, тихо сказала:
– Смотри, во второй раз не отпустит.
И Колька, напуганный даже не смыслом сказанного, а тем, как это было произнесено, дрогнул. Хоть и жаль сапоги, но себя жальче.
Так и пошли они по улице. Впереди бабка с балалайкой, за ней, загребая пыль грязными штанинами, босой Колька. Если бы сейчас встретила тетка Марья, да что там она – родная мать не узнала бы его.
Старушка привела к себе, налила в таз воды, он снял штаны, вымыл пахнувшие болотом ноги, затем вышел во двор, сел на истыканную колуном чурку и стал смотреть на распоротый угол дома: из прорехи до самой завалинки высыпалась земля, на крытую драньем крышу, на старуху, уже вовсю хлопотавшую по хозяйству. Чуть наискосок, за крохотным огородиком, из кустов темными окнами на него исподлобья смотрел обнесенный крепким тесовым забором бревенчатый дом.
– Бабуля, а где Марья Коршунова живет? – спросил он.
– Марья? Так она напротив.
– А это чей дом? – Колька показал большим пальцем через плечо.
– Этот? – старушка выпрямилась, проследила за Колькиной рукой. – Это Евсея Мартыновича Брюхина, хозяина и благодетеля нашего, – уже другим, церковным голосом, перекрестившись, ответила она.
Глава 4
Вечером, зажав под мышкой балалайку, Колька пошел к Марье.
– Дураков и в алтаре бьют, – выслушав его, совсем не зло сказала она. – Придет Коршунов, подумаем, что с тобой делать. – И, улыбнувшись одними глазами, добавила: – Коли принес балалайку, играй, артист из погорелого театра.
Обрадовавшись, что Марья не помнит зла, Колька не заставил себя долго упрашивать, ударил по струнам и запел свою коронную:
Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица.
По тебе никто не ходит, ни петух, ни курица.
Если курица пойдет – то петух с ума сойдет…
В городской, непривычной для Колькиного взгляда одежде тетка выглядела моложе, чем в деревне. В чем причина, он понял позже: теперь Марья молилась не на попа, а на механика с аэродрома.
Федор Коршунов – высокий, под потолок, молодой парень, поскрипывая хромовыми, собранными в гармошку сапогами, внимательно оглядел Кольку с головы до ног. Колька тут же выпятил грудь, ему захотелось выглядеть постарше, посолиднее.
Врастяжку, точно вытягивая из себя клещами каждое слово, Коршунов сказал, что так и быть, поговорит с начальством. Через пару дней он взял его на аэродром, там выдали форменную фуражку, поношенные сапоги и назначили аэродромным рабочим. В его обязанности входило мыть полы, подметать стоянки, убирать мусор. Чтобы не зависеть от своенравной тетки, жить он стал у монашки. Приглянулся он ей, за что ни возьмется – все ладится. И дров наколет, и печь затопит, а уж на балалайке начнет играть, так ноги сами в пляс просятся. Не квартирант – находка.
Вскоре Николай познакомился со своим одногодком и соседом Ленькой Брюхиным, крепким конопатым детиной. Тот, как и Рябцов, числился аэродромным рабочим, но Кольке до Леньки – как до луны. На Брюхине был форменный китель с медными пуговицами, на которых были выдавлены крылышки, слева на кармане прицеплен значок Осоавиахима. Вот форменную фуражку он почему-то не любил, носил шитую на заказ, в крупную клетку, модную кепку, из-под которой выпирал рыжий густой чуб.
Освоившись на Релке, Колька решил съездить домой, попроведовать отца с матерью. Купил новую рубаху, начистил форменные пуговицы на кителе, намазал дегтем сапоги, купил билет на поезд и поехал.
За ним пришли ночью, бригадир и еще двое хмурых мужиков, и до приезда милиции посадили в амбар. К утру младшие Колькины братья сделали под стену подкоп. Ободрав о бревно спину, он выполз на волю и, держась подальше от дорог, по тайге ушел к железной дороге. В пассажирский сесть побоялся, вскочил на товарняк, размазывая по щекам, вперемежку с угольной пылью, слезы, покатил обратно в город.
На сортировочной спрыгнул на ходу с поезда и, хоронясь в кустах, пробрался к Релке. Пока было светло, сидел в боярышнике, и лишь когда стемнело, заполз к бабке Наде в огород, спрятался в картофельной ботве.
Вечером, когда она вышла во двор, негромко окликнул ее. Баба Надя начала было причитать, но Колька приложил палец к губам, старушка молча выслушала его и ушла к Брюхиным.
На другой день Колька с попутным обозом шел в Качуг. За подкладкой фуражки лежала записка в Бодайбо к уполномоченному по заготовкам пушнины Рыхальскому. В ней Евсей Мартынович просил пристроить Николая.
В Качуге Колька попросился на баржу, которая шла вниз по Лене. Если бы не балалайка, пожалуй, не взяли бы его. Но своей игрой растопил он матросские души. Добравшись до Усть-Кута, баржа стала под загрузку, а Николая передали другой команде. Через месяц, голодный и оборванный, ступил он наконец на бодайбинскую землю, разыскал Рыхальского. Тот прочитал записку и отправил к горному инженеру Галееву. Инженер выслушал его, спросил, что он умеет делать.
Колька достал свою палочку-выручалочку балалайку, ударил по струнам. И здесь сработало. Галеев оказался большой любитель народных инструментов. Первое время держал он Кольку при себе посыльным, а весной оформил разнорабочим, бить шурфы у старателей. И полетело времечко: длинный-предлинный день и короткая, одно мгновение, ночь. Едва хватало сил дойти до нар. Тут уж было не до балалайки. О ней напомнил сын Галеева Аркашка. Отец взял сына с собой на участок, и тот, от нечего делать, слонялся по баракам. Он-то и наткнулся на нее. И Николай, вспомнив своих братьев, стал по вечерам обучать его игре на балалайке. А в свободные дни брал мальчишку в тайгу, показывал, как надо ставить силки, учил разгадывать следы. Привязался мальчишка к Николаю – без него ни шагу. Раза два Галеев на праздники брал Рябцова в Бодайбо, показывал балалаечника гостям. Тут уж Колька выкладывался от души.
А следующей весной в Бодайбо объявился Ленька, привез новости: в его отсутствие на Релку приезжал участковый, искал Рябцова. От известия засосало у Николая под ложечкой. Подумалось, захотят, найдут и здесь, куда бежать дальше – некуда.
– Не бойся, никто не знает, где ты, – щуря глаза, говорил Брюхин. – Будем вместе работать, меня Галеев ночным дежурным по участку взял.
– Шнырем? – воскликнул Колька. – Сразу в начальники.
– А ты как думал? Аркадий Халипович кого попало не возьмет. Он наш мужик – барабинский.
К зиме старатели начинали разъезжаться по домам. Николай оставался на участке заготавливать дрова на следующий сезон, а заодно охотился, сдавал пушнину и мясо Рыхальскому. Расчет за него получал Ленька.
Колька довольствовался тем, что сыт, одет, есть крыша над головой. Нетребовательный к себе, покладистый, он устраивал всех: Галеева и Рыхальского, не говоря уже о Брюхине.
Однажды Ленька остался на зимовку вместе с Рябцовым.
"И чего это он, – размышлял про себя Николай. – Ну, мне ладно, отсидеться надо. А ему зачем? Сидел бы дома в тепле, спал на простынях, как белый человек".
В начале ноября Ленька вызвался сходить на прииск за керосином. Взял собаку и ушел. Ночью собака прибежала обратно. Утром Николай пошел по следу, нашел Леньку совсем в стороне от прииска, в пятнадцати километрах от участка с вывихнутой ногой, еле живого.
– Не бросай… – прохрипел Ленька, увидев Николая. – Хотел напрямик и блуданул. Попал в наледь, ногу подвихнул.
"Кого ты, Шнырь, собрался обмануть? – подумал Николай. – Скорее всего хотел обойти милицейский пост, пронести и перепрятать золотишко. Дурак! Зимняя тайга стережет лучше любой охраны и милиции".
Взвалив на себя приятеля, Николай попер его обратно на участок. Почти месяц отхаживал Леньку, отпаивал разными отварами, можно сказать, вытащил с того света, но тайга зарубку свою оставила. С той поры охромел Брюхин, при ходьбе стал припадать на ногу.
Пока были в Бодайбо, Брюхин заискивал перед Николаем, но, едва вернулись на Релку, все стало на прежнее место: Ленька – барин, Колька – слуга. "Рябой – фартовый парень, – щуря желтые, как у совы, глаза, говорил он дома. – Его, как хорошую собаку, надо рядом держать".
Такая, с позволения сказать, дружба продолжалась недолго, на одной из вечеринок встретил Колька Зуеву Наталью, приехавшую из деревни на Барабу. Увидев черные смолистые косы, Колька понял: пропал, втрескался, как говорили в деревне, по уши. В тот вечер он превзошел себя: пел, плясал, не выпуская из рук балалайки. Приглянулся он и Наталье. Все бы ничего, да на Наталью положил глаз Ленька.
Меня сватал конопатый,
А рябой на перебой.
Я рябому отказала,
Конопатый будет мой,
– задираясь, пела Наталья.
Колька не оставался в долгу:
– Моя милка маленька,
Чуть побольше валенка.
В лапотки обуется,
Как пузырь надуется.
Кончился вечер тем, что Наталья начала сдаваться:
– Девки спорили в соборе,
У кого оборка доле.
Доле, доле у меня,
Полюблю Николку я.
Набычившись, Ленька подошел к Николаю, выхватил балалайку и – хрясь об колено. Николай не стерпел, закрутил пьяному Леньке руку за спину, вывел на крыльцо и пустил головой в сугроб. С тех пор между ними кошка пробежала, встретятся: у Брюхина глаза, как у быка, нальются кровью, пройдет мимо, голову в сторону, до хруста в шейных позвонках. А когда привел Николай Наталью к монашке в дом, так и вовсе объявил войну. Рябцов посмеивался. Но не уступил, когда Брюхины внаглую оттяпали пол-огорода. Николай вытащил столбы и поставил на прежнее место. Брюхины ночью вновь передвинули столбы, и, когда Николай начал восстанавливать демаркационную линию, старик Брюхин набросился на него с топором. Николай колом выбил топор, тот в дом за ружьем. Ленька вырвал у отца ружье.
– Че, хочешь, чтоб обратно в деревню отправили? – запальчиво крикнул он Николаю. – Могу пособить.
– А ты хочешь, чтоб я тебе другую ногу переломал, – отпарировал Рябцов. – Смотри.
– Пусть живет, – сказал Ленька. – Ты что, батя, из-за этого лаптя захотел срок схлопотать? Подождем маленько. Не уйдет он от меня, помяни мое слово.
Как-то поздней осенью возвращался Николай домой берегом Ангары. На самом безлюдном месте догнали его на лошадях и чуть не смяли. Бросился Николай с обрыва в воду. Его подхватило и понесло по течению. Несколько раз он подплывал к берегу, но не за что было ухватиться, между водой и твердой землей стоял лед. Кормить бы ему рыб, да услышала крик татарка Гульнара Ханова. Она ходила на Ангару по воду. У Николая уже не было сил, хорошо Ангара в том месте делала поворот, и его тащило рядом с берегом. Крючком от коромысла подхватила Гульнара утопленника за хлястик и вытащила на берег.
Когда началась война, Николай ушел на фронт; Леньку, по причине хромоты, в армию не взяли, и он вскорости уехал в Бодайбо. В конце войны за какие-то махинации ему дали срок, но после смерти Сталина была большая амнистия, он вышел на свободу и женился на красивой, похожей на цыганку, буфетчице с железнодорожного вокзала, взял ее с ребенком, с маленькой девочкой.
Николай Рябцов, демобилизовавшись из армии, снес монашкину избушку, и всей улицей, как говорили, помочью, построили большой засыпной дом с тремя окнами на дорогу. Уже в нем появились на свет Петр, затем Людмила, а в начале шестидесятых, как смеялись в доме, родился поскребыш – Сергей.
Принимала его Марья. Произошло это ночью. Когда у Натальи начались схватки, Николай побежал на мельницу за "скорой", но, как на грех, перед этим прошли дожди, и на Релку проехать было невозможно. Пока "скорая" крутилась на Барабе, пока добрались до дома, все свершилось. Марье пришлось принимать еще одного, – к утру наконец-то (после нескольких выкидышей) разродилась жена Брюхина – Клара.
К тому времени Релка расширилась, ей стало тесно на сухих пригорках. Образуя новые улочки и переулки, она, горбясь, начала теснить кустарник, мало того, безрассудно полезла в болото и, увязнув чуть ли не по ставни, выползла к тракту. Строили в основном засыпушки из обзола, но кое-кто ухитрялся из бревен; со стороны улицы забор, сбоку навесы, бани, на задах стайки – почти у каждого завелась скотина. Пережив страшную войну, солдаты-победители здесь, под боком у города, пытались обмануть судьбу. Вопреки грабительским налогам, всевозможным запретам и стесненности, и даже вопреки здравому смыслу старались устроить свою жизнь так, как жили в деревнях их отцы и деды.
Ранними летними утрами раздавался звук пастушьего рожка, люди выгоняли скотину за ворота. Выгнав пастуху коров, бабы с ношами, в которые входило по четыре, а иногда и по шесть четвертей, шли кто на железнодорожный вокзал, кто в город на базар продавать молоко, чтобы на вырученные деньги купить хлеб, сахар, соль. Релка так и не заимела ни собственного магазина, ни больницы, ни клуба – все это находилось за Барабой возле мелькомбината, в подвалах и домах, которые остались от взорванного Иннокентьевского монастыря.
В конце пятидесятых годов запретили держать скотину. Порезали, пораспродали люди коров, и вместе с ними ушла с улиц радость. С той поры поселок медленно, но верно начал умирать. Все чаще на улицах попадались пьяные, то и дело вспыхивали драки. Одурев от водки, мужики, в бессилии что-либо исправить, гоняли баб, ребятишек, срывали на них злобу.
С тех пор поселок стал вроде пересыльного пункта. Переезжали сюда ненадолго, чтоб через год-другой перебраться в город. Для себя Релка ничего не оставляла, держалась на стариках. Молодые уходили на Барабу или на станцию и бесследно растворялись в людском море.
Один раз улицу пробовали благоустроить, пригнали трактор, но он застрял в первом же болоте. Пригнали другой – провалился и он. Выручили военные, в поселок пробились тягачи. Солдаты навели гать, пропахали канавы, содрали с дороги траву. Вскоре канавы засыпали золой и мусором, а тут прошел слух: вот-вот начнут строить мост через Ангару, и все стали молить Бога, чтоб прошел мост через Релку. Расчет был прост: начнется строительство, снесут дома, дадут квартиры. Но обошли проектировщики Релку стороной, в двух километрах построили мост, от него в сторону Ново-Ленино отсыпали дорогу. И сразу же поднялась почвенная вода, начало топить огороды, подполья. Те, кому было суждено жить и умирать на Релках, сопротивлялись новой беде, как могли: завозили на улицу гравий, шлак, опилки, обсыпали дома, поднимали огороды, но болото все с той же равнодушной ненасытностью заглатывало подсыпку, и со стороны казалось, поселок топит в болоте себя сам.
Дома, что неосмотрительно залезли в болото, понемногу уходили в трясину, огороды пришлось забросить, только поваленные трясла да торчащие во вce стороны столбики напоминали о том, что здесь когда-то было жилье. Зимой все сравнивал снег, редко кто выглядывал на улицу, в основном сидели по домам – появился телевизор, и можно было прямо из дома смотреть на другую, красивую жизнь. Летом становилось полегче, повеселее. Оживала, выползала на улицу ребятня, купалась тут же между домов в наполненных дождевой водой песочных ямах. Те, кто постарше, шли на озеро Курейка или Иркут. Возвращаясь с речки, шарили по кустам, собирали землянику, кислицу, костянику. Чуть позже, осенью, рвали черемуху, дикую яблоню, боярку. У каждого были свои заветные места. Но вскоре и кустарник принялись мять бульдозерами: с одной стороны – садоводы, с другой – строители кожзавода. И Релка, потеряв все, что только можно потерять, смиренно, как брошенная на произвол судьбы старуха, покорно ждала своей кончины.
Глава 5
Не знал Сергей, что идет по той же дороге, по которой когда-то пришел со станции на Релку его отец, по ней же уходил и невредимым вернулся с фронта. Говорят, в жизни многое случается повторно, но известно и другое: если даже повторить чей-то путь, попадешь в свое, предназначенное только тебе, место.
Не одно стремление быстрее попасть домой вытолкнуло его на Сортировочной, но и не осознанное в первый момент желание вернуться домой той же дорогой, по которой два года назад шумной компанией провожали его в армию. Этим он как бы завершал неведомо кем придуманный ритуал, ему он приписывал, что остался жив, а значит, соблюдая его, как бы получал гарантию на будущее. В молодости то, что прошло, – не в счет, главное, что ждет впереди.
Он вдруг поразился тишине: едва сошел с насыпи, она окружила со всех сторон, придавила к земле. Через некоторое время Сергей начал тяготиться ею: он привык – тишина и сумерки таили в себе опасность, казалось, его кто-то пристально рассматривает, решая, что с ним делать дальше.
К своему дому он вышел, когда совсем стемнело. Начал накрапывать дождь, на улице было пусто и неуютно. Дом смотрел темными немыми окнами, холодно и отчужденно, точно знал свою судьбу намного вперед. Сергей попробовал открыть ворота, но они оказались запертыми изнутри, и тогда он легко, как в детстве, перемахнул через забор и очутился в ограде. Справа шелестела под дождем яблоня-дичка. Сергей выкопал ее и притащил из леса, когда пошел в первый класс, сейчас ей уже стало тесно во дворе. Поднявшись над забором, она одним краем легла на крышу, другим свесилась в огород. Сени были закрыты, но он знал, как открывать их. Засунул пальцы под дверь и потянул вверх. Дверь качнулась и провалилась вовнутрь. Сергей шагнул в темноту, на ощупь нашел дверную ручку, под ней висел круглый замок. Он помнил, ключ обычно лежал сверху, на притолоке. Пошарил – пусто. Сергей потянул пробой, и он вместе с замком вылез наружу. Дверь открылась сама, словно узнала его. Он шагнул через порог, привычно нащупал выключатель. Посреди дома тускло вспыхнула лампочка, осветив насыпанную прямо на пол картошку, старенький комод, круглый стол, табурет, угол дивана, у которого худыми ребрами выпирали наружу пружины.
Сергей поставил на пол вещмешок, присел на табурет.
Сколько раз он мысленно приезжал сюда, входил в двери, просыпался во сне вон на той кровати, которая, поблескивая темной пружиной панцирной сетки, одиноко стояла в углу. Под кроватью разглядел желтую, чем-то напоминавшую пополам разрезанную дыню, балалайку.
И вдруг перед глазами встал другой вечер: лето, открытое окно, а у окна сидит на табуретке отец, и в руках у него бьется балалайка. Было ли так, или он все придумал?..
Сергей решил растопить печь, поджарить картошку, в поезде он жил на пирожках – кончились деньги. И вообще с огнем как-то веселее. А к брату можно будет поехать и завтра.