Следуя за Альбертом на почтительном расстоянии вверх по склону, Фрида пыталась угадать, в каком из домишек живет он. Наконец ее новый знакомый свернул с дороги, прошел через садовую калитку к крыльцу крытого тростником домика, глянул по сторонам, прошмыгнул к боковому входу и заглянул в зарешеченное окно. Торопясь по вымощенной известняковыми плитами тропинке, Фрида думала о Ганзеле и Гретель, заблудившихся в лесу и наткнувшихся вдруг на леденцовый домик. Мешая сказочные сюжеты, она представляла Альберта принцем, разбудившим ее от долгого сна и спасшим от отца, который, как выяснилось, и не отец ей вовсе.
– Ты давно здесь живешь? – спросила Фрида, проходя за ним в дом.
– Нет, не очень.
Повсюду лежали восточные коврики и подушки. Альберт набросил на кресло тяжелый килим, сел и стал снимать ботинки.
– Это дом военного доктора, майора Шайбли. Он сейчас в лагере для перемещенных, ждет, когда его проверят и выдадут документы.
Фрида уже увидела фотографию доктора – тот сидел на мотоцикле посреди пустыни, в больших запыленных очках и шлеме с красным крестом. Под воротником у него поблескивал железный крест.
– Он герой войны, этот твой знакомый? – Она взяла фотографию, чтобы рассмотреть получше.
– Мы с ним не знакомы. Я просто пользуюсь временно его домом. Если британцам можно, то почему нам нельзя?
– Может, его посадят в тюрьму. Если он герой.
– Его отпустят, как только выяснят, что он служил у Роммеля. В любом случае мне нельзя оставаться здесь надолго. Меня и так уже многие тут видели. Другой дом я уже присмотрел. Поближе к тебе. На Эльбшоссе.
– Будем соседями.
Альберт кивнул.
– Так на чем разбогатела твоя семья?
– Мой отец – архитектор, а мамина семья была связана с судоверфями.
Глаза у Альберта вспыхнули.
– "Блом и Фосс"?
Она кивнула.
– А они не против, что ты болтаешься так далеко от дома?
– Мама погибла, а… Мне наплевать, что подумает отец.
– И он не станет тебя искать?
– Днем отец работает на заводе Цейсса, так что я могу приходить и уходить, когда захочу.
Альберт снял один ботинок и взялся за второй. Потом поднялся, прошел в кухню и принялся искать, чем растопить плиту. Ни в корзине, ни в лотке ничего не нашлось. Он осмотрелся и остановил взгляд на стоящем в углу трехногом табурете ручной работы. Подошел к нему, положил на пол и разломал на части тремя ударами ноги.
– Давно собирался сжечь.
Альберт сунул щепки в плиту и чиркнул спичкой, налил воды в большую кастрюлю и поставил ее на огонь.
– Как получилось, что вы по-прежнему живете в своем доме? По-моему, все лучшие дома заняли томми.
Фрида помолчала немного, нервно кусая ногти, а потом попыталась объяснить. Рассказала о странном решении английского полковника позволить им остаться в своем доме, хотя он запросто мог бы вышвырнуть их вон; о жене полковника, которая разговаривает сама с собой и у которой дрожат руки; об их сыне, который играет с ее кукольным домиком и повсюду таскает с собой тряпичного солдата. Она говорила и говорила, все больше распаляясь от злости, и Альберт слушал ее с неприкрытым интересом.
– И чем же занимается этот полковник?
– Он комендант Пиннеберга, а чем занимается, я не знаю. Его дома почти и не бывает. Позор. Раскатывает на такой же машине, на какой возили Гитлера, – добавила Фрида для пущей важности, но на Альберта эта информация впечатления не произвела. Он думал о чем-то другом.
– Так, значит, комендант?
Фрида кивнула. Альберт расхаживал по комнате, и она никак не могла понять, злится он или доволен.
– Хорошо. Очень хорошо.
В груди у нее потеплело. Унижение реквизицией воздалось сторицей, и теперь Фриде было что предложить Альберту. Он вернулся к плите, пальцем попробовал воду в кастрюле, разделся до трусов. Ни в движениях его, ни в телосложении не было ничего лишнего. В ее глазах Альберт выглядел совершенством. Даже со шрамом.
– Ты не рассказал мне о нем, – напомнила она.
Он потрогал шрам:
– Это знак сопротивления. Знак тех, кто не смирился с поражением. Посмотри.
Альберт вытянул руку. Она провела пальцем сначала по одной восьмерке, потом по другой, ощутила неровность рубца.
– Как тебе его сделали?
Альберт подошел к буфету, выдвинул ящик, достал пачку сигарет.
– Вот этим.
Он прикурил, глубоко затянулся и предложил сигарету Фриде. Она неловко зажала ее губами, вдохнула дым и тут же закашлялась. Альберт рассмеялся каким-то неожиданно ломаным, трескучим смехом – скорее как мальчишка, чем мужчина.
– Хватила лишнего! Тяни медленно. Вот так. Понемножку.
Он забрал у нее сигарету и показал, как это делается. Коротко затянулся и вернул сигарету. Фрида взяла ее, подержала, но курить не стала, а медленно, как фокусник на сцене, подняла руку и, добившись его внимания, повернула сигарету горящим концом вниз, к раскрытой ладони, и начала опускать.
Альберт схватил ее за руку и забрал сигарету:
– Не порти хорошее курево.
У нее защипало в глазах. Как же так? Только что она была истинной немкой, а теперь вдруг снова глупая девчонка.
Альберт повернул ладони тыльными сторонами вверх, показал ей:
– Видишь?
Фрида смотрела, не понимая.
– Что ты видишь?
Он придвинулся ближе, чтобы она могла рассмотреть кожу, костяшки, ногти. Фрида молчала, боясь сказать что-нибудь не то. Уж лучше ничего не говорить – больше шансов угодить. Здесь, в доме, Альберт изменился: внимательный и заботливый молодой человек стал кем-то другим, более твердым и напористым. Словно наружу проглянула истинная суть.
– Видишь ногти?
Как и у нее, ногти у него были черные от грязи руин. Ногтем большого пальца он выковырнул кусочек грязи из-под ногтя среднего и показал ей: слипшиеся частицы пепла и пыли.
– Пыль нашего города. Пепел наших людей. Посмотри. Здесь. – Альберт выковырнул еще немного грязи. – Это осталось от юной немецкой девушки. Видишь? – Он растер по ладони "останки юной немецкой девушки", поднес ладонь ко рту, слизнул и проглотил. Потом наскреб еще грязи и протянул ладонь Фриде. – Пепел невинных немецких детей, которые никогда не узнают то, что знаем мы, и никогда не увидят то, что видим мы.
Фрида взяла его руку, слизала "пепел невинных немецких детей" и приняла их в себя. Альберт взял ее руки. Раскрыл ладони. Пробежал пальцем по мягкой белой коже – от запястья до локтя и назад.
– Калеча себя, Германии не поможешь. Живя, где живешь, можешь принести пользу… делу. Нам нужны вещи, которые можно продать на черном рынке. Сигареты, медикаменты, ювелирные украшения, одежда. Все ценное, что можно продать. Поможешь?
Она кивнула.
– Кому нам?
– Сопротивлению. Ты познакомишься с ними.
– Вас много?
Альберт вдруг взял ее за подбородок и поцеловал, протолкнув язык между ее губ, она ощутила резкий вкус грязи. Ее и раньше целовали – в душном домике летнего лагеря, где Гитлерюгенд и Юнгмедельбунд жили вместе: власти поощряли подростков искать "благотворную радость бытия", но там было другое. Тот, совавший в нее свои пальцы, был мальчишкой, а его приятели, наблюдавшие за ними, вообще не испытывали никаких чувств. В сравнении с ним Альберт был мужчиной.
– Ты должна узнать кое-что о полковнике. Если он комендант, ему многое известно.
Фрида снова кивнула.
После этого поцелуя она, если бы он попросил, пошла бы даже в русскую зону.
Альберт притянул ее к себе.
– Никому обо мне не говори. Понятно? – Он сжал ее так, что стало больно. Фрида даже испугалась.
– Да.
– Меня нет. Повтори!
– Тебя нет.
Альберт отпустил ее, улыбнулся.
– Хорошо. – Он прошел к висевшей на спинке кресла куртке и достал из кармана что-то, похожее на склянку с таблетками. Вытряхнул одну, проглотил, запил водой. Прошелся по комнате. Сел на подлокотник кресла. Его как будто трясло. От недавнего самообладания ничего не осталось.
– Зачем ты принимаешь таблетки?
– Помогает бодрствовать.
Теперь он казался другим, испуганным и больным мальчишкой. Фриде стало не по себе – она уже привыкла к сильному и отчаянному мужчине. Внутри нее нарастало какое-то странное чувство.
Фрида коснулась его лица, погладила по щеке, как делала мама, когда она не могла уснуть из-за воя бомбардировщиков и страха сгореть заживо во сне. "Что, если я умру посреди сна?" – спрашивала она, и мать всегда отвечала: "Они ничего тебе не сделают".
Теперь то же самое шептали ее губы:
– Они ничего тебе не сделают.
Альберт вздрогнул, как вздрагивает живое существо, не знавшее и не понимающее таких прикосновений. Она погладила его еще раз и еще, а потом он отстранился и пробормотал, что ему надо смыть пыль. Что бы ни терзало Альберта, приручить его одним лишь прикосновением было невозможно.
Морганы сидели перед камином в холле и играли в криббидж, когда на лестнице появился герр Люберт. За ним, отстав на пару шагов, неохотно тащилась Фрида.
– Прошу извинить за вторжение, – сказал Люберт, лицо его было непривычно сурово.
Льюис поднялся:
– Герр Люберт. Мы как раз говорили… говорили… – не так ли, дорогая? – что вы должны как-нибудь составить нам компанию… поиграть и, может быть, посмотреть кино. У вас все хорошо?
Люберт кивнул и остановился, поджидая дочь. Она тоже остановилась за спиной у отца, так что ему пришлось повернуться.
– Мы пришли… Фрида пришла… извиниться.
Рэйчел перевела взгляд на девочку. Та стояла, потупив глаза, уронив одну руку, а другой нервно почесывая локоть.
– За что? – спросил Льюис.
– За это. – Люберт протянул голову Катберта.
– Вы ее нашли! – воскликнул Эдмунд.
– Фрида? – Люберт посторонился, давая слово дочери.
Последовала мучительная пауза. Рэйчел уже хотела сказать, что это неважно – что бы там ни случилось, но тут Фрида подала голос.
– Es tut mir leid, – едва слышно пробормотала она.
– По-английски! – рявкнул Люберт, державшийся принужденно.
– Извините, – сказала Фрида.
Сам факт того, что девочка говорит по-английски, и говорит хорошо, стал для Рэйчел откровением.
– Спасибо, что сказала это.
– Теперь Эдмунду, – потребовал Люберт.
– Извини. – Фрида посмотрела на Эдмунда.
– Все в порядке. Это ерунда.
– При всем уважении, Эдмунд, это не ерунда. – Герр Люберт протянул голову Катберта: – Это твое.
– Er gehort mir! – крикнула Фрида и, развернувшись, умчалась вверх по лестнице.
– Komm sofort zuriick! – крикнул вслед дочери герр Люберт.
Всем показалось, что он бросится за ней, но тут вмешалась Рэйчел:
– Герр Люберт, пожалуйста. С нее достаточно. Извинения приняты.
– Ox! – Люберт в отчаянии всплеснул руками. – Моя дочь… ее переполняют гнев и злоба. Я… прошу прощения.
– Герр Люберт. Я… мы… мы все ценим и принимаем извинения Фриды, – вступил Льюис. – Ей труднее, чем кому-либо.
– Такая беда… Может быть, нам лучше уехать… пожить у моей свояченицы в Киле.
– В этом нет никакой необходимости, – твердо заявила Рэйчел. – Будьте любезны, дайте это мне. – Она протянула руку, и Люберт отдал отрубленную голову. – Я сама пришью.
Люберт поклонился:
– Благодарю вас. – Он повернулся к Льюису и, сам того не желая, щелкнул каблуками. – Полковник. Примите мои извинения. Обещаю, ничего подобного больше не повторится.
6
– Тебе нравятся мои волосы? Только честно.
– Да.
– И ты не думаешь, что я похожа на пуделя?
– Нет, тебе идет.
– М-м. Что это значит, Рэйчел Морган? Звучит как сомнительный комплимент. Считаешь меня избалованной коровой? Неважно. Моя парикмахерша, Рената, говорит, что это самая модная сейчас стрижка. Под Кэтрин Хепберн. У нее ужасные зубы, и она вечно распевает модные американские песенки, да еще с таким смешным произношением, но по части укладки и бигуди она просто виртуоз. Обязательно попробуй.
– Думаешь, стоит?
Сьюзен Бернэм остановилась и с картинным раздражением уставилась на Рэйчел:
– Разумеется, думаю. Посмотри на себя – прямо-таки неухоженный сад. Ты даже не стараешься показать себя с лучшей стороны. И не забывай, что у тебя есть соперницы. В этом городе женщин вдвое больше, чем мужчин. Нам нужно защитить наших мужчин от них самих. Не дать им смотреть на сторону!
Тут миссис Бернэм сексуально козырнула, и Рэйчел услышала странный звук, какое-то злобное кудахтанье, совсем не похожее на смех, из-за которого Льюис, по его собственному признанию, и влюбился в нее.
Куда искренней Рэйчел смеялась во время двадцатиминутной поездки в магазин военно-торговой службы в центре Гамбурга. Они расположились на заднем сиденье пучеглазой, похожей на жука машины миссис Бернэм, нового "фольксвагена". Все вокруг, казалось, ездили только на машинах этой марки, и немцы даже прозвали проворный автомобильчик "колесами оккупации". Комфорта в них было не больше, чем на церковной скамье, шума не меньше, чем от биплана, так что пассажиркам приходилось перекрикивать стрекот мотора, но все равно обе улыбались.
Поездка больше напоминала экспедицию, чем вылазку за покупками. Сьюзен Бернэм сыпала шуточками ("Чудная малютка, похожа на божью коровку, но мне нравится" – о машине; "Мы как кролики" – об интимных деталях супружеской жизни) и только что не описывала непосредственно сексуальный акт. "Не знаю, в чем дело, но здесь определенно какой-то особенный воздух. А ты разве не чувствуешь? Здесь и ощущаешь себя по-другому, как будто нам все дозволено. Свобода". При всей вульгарности миссис Бернэм Рэйчел радовалась ее компании. Дерзкая – да, наглая – да, но и добрая, великодушная. Распутная – да, но и откровенная, искренняя. И кстати, говорила она только то, о чем другие думали. Миссис Бернэм, может, и намеревалась вскарабкаться по социальной лестнице, но, похоже, в любой момент могла эту лестницу оттолкнуть. И она никогда ничего не упускала.
– Ну а вы как? Наверстываете упущенное?
Рэйчел бросила взгляд на водителя, парня немногим старше Майкла, с такими же вихрами, как у ее покойного сына. У бедняги, наверное, уже уши пылают под шоферской фуражкой.
– Насчет Эриха не беспокойся. Он ничего не понимает. Верно, Эрих?
– Bitte, фрау Бернэм?
– Ничего.
Перегнувшись через Рэйчел, чтобы видеть себя в боковое зеркало, и придавив ее своей внушительной грудью, миссис Бернэм принялась подкрашивать губы. Эрих посмотрел в зеркало и поспешно отвел глаза; руки на руле едва заметно дрогнули.
– Так что? Как у вас?
– Доложить не о чем.
– Нет уж, Рэйчел Морган. Так не пойдет. Тетушка Сьюзен должна знать.
– Нет, правда…
– Что? Ничего?
– В общем, да, ничего. А как у вас обстоят дела с прислугой?
– Нет, нет, нет. Так легко ты от меня не отделаешься. Это нехорошо, Рэйчел. Совсем нет желания?
Никогда раньше Рэйчел о сексе не говорила, даже с доктором Мейфилдом, одержимым модными идеями о неврозах, маниях и либидо и подталкивавшим ее к откровенности. Она всегда считала, что секс, как и религия, не подлежит обсуждению ни с кем, даже с тем, с кем ты им занимаешься.
– В чем именно проблема?
Рэйчел покачала головой и попыталась представить, в чем действительно ее проблема. Картина получилась незавидная: потолок спальни с узорчатым карнизом, лебединое крыло абажура и Льюис, зубами рвущий упаковку презерватива.
– Сказать по правде, мы очень мало видимся. У мужа много работы и…
– Да-да, конечно. Но ведь работают и все остальные. Тебе нужно взять дело под свой контроль. Нельзя полагаться на случай, так у вас никогда времени не будет.
У Рэйчел запершило в горле.
– Сьюзен, я бы не хотела обсуждать это.
– Ну, разумеется. Люди всегда смущаются, когда естественное и хорошее становится таким трудным и неловким. Но это важно. Так же важно, как работа, которую делают наши мужья. По крайней мере, это помогает им лучше справляться со своей работой.
– Это дело частное.
– Не могу согласиться. Нам нужно чаще об этом говорить. Здоровая сексуальная жизнь в браке влияет на людей намного сильнее, чем ты думаешь. Мир избежал бы многих войн, если бы люди тратили столько же времени на секс, сколько тратят на завоевания других стран. Я совершенно в этом убеждена. Этому мерзкому Гитлеру следовало бы обзавестись хорошей женой, а не секретаршей-проституткой. Сталин распутничал. У Муссолини была куча любовниц, но войну ведь в конце концов выиграли женатые мужчины, которые вели регулярную сексуальную жизнь. У меня нет на этот счет ни малейших сомнений!
Интересная теория. Рэйчел улыбнулась, но воображение уже развернуло странные образы: Гитлер в пижаме, Сталин в объятиях пышной грузинки и Муссолини с любовницей, избитые, раздувшиеся, висящие вниз головой…
– Так ты еще обвинишь меня в развязывании следующей войны!
– Пока мы подруги, я буду спрашивать. И приставать, и совать нос. Таков мой долг. Кит говорит, что на следующей неделе у них встреча с этим противным социалистом. Шоу, да? Льюис ведь тоже там будет?
– Он упоминал, что впереди у него трудные дни. Но вообще-то Льюис мало рассказывает о своей работе. Предпочитает, как говорится, оставлять работу за дверью.
– Ты уже проверила его переводчицу?
– А надо?
– Я настояла на том, чтобы Кит взял самую страшненькую, какую только можно найти, и теперь у него настоящая страхолюдина. Обязательно в самое ближайшее время пригласи переводчицу Льюиса на чай и хорошенько ее рассмотри. Если она хоть чуточку привлекательная, добейся, чтобы он ее уволил.
Сама мысль о том, что какая-то другая женщина может добиваться внимания Льюиса, странным образом подействовала на нее утешительно, ведь если Рэйчел и была в чем-то уверена, так это в том, что ее муж никогда не попадется на такой крючок.
– Ты должна взять все в свои руки. Я бы никогда не позволила Киту отделаться от меня фразой вроде "У меня впереди трудные дни". Что там такого, о чем нельзя рассказать? Стребуй с него все детали. И не отступай, пока не получишь свое. Я вот всегда в курсе, что там у них происходит. Знаешь, технике допроса Кит научился у меня.
– Ему нравится работа?
– Говорят, у него очень хорошо получается. Он терпеливый. Думаю, это важно. Из меня бы дознаватель не получился.
– А ты все ему рассказываешь?
– Все, что ему нужно знать. – Миссис Бернэм подмигнула, убрала губную помаду, поджала губы, почмокала ими и откинулась на спинку сиденья. – Не беспокойся. Твои секреты в надежном месте. Ему из меня ничего не вытянуть.
Легче не стало. Еще не рассказав ничего важного, Рэйчел уже казалось, что она выдала слишком много о себе и муже, открыв простор для всякого рода предположений и домыслов.
– У нас нет секретов. У нас все хорошо. Будет хорошо.
И тут Сьюзен Бернэм посмотрела на свою спутницу так, как взрослый смотрит на ребенка, объявившего, что сейчас слетает на Луну, туда и обратно.