Магазин для семей британских военных располагался в аккуратном, совершенно целом двухэтажном доме возле Альстера. По пути туда "фольксваген" миновал здание оперы, от которого остался лишь фасад, и кинотеатр "Астра", где днем крутили "Генриха V" с Лоуренсом Оливье – на английском, а вечером того же "Генриха V" с тем же Лоуренсом Оливье – на немецком. О чем сообщали две одинаковые афиши.
– Через час, Эрих, – сказала миссис Бернэм, когда они остановились перед магазином. – Zuriick in einer Stunde.
Навстречу им брела группа немок с плакатами на груди. Сначала Рэйчел подумала, что женщины против чего-то протестуют, но, подойдя ближе, увидела, что к плакатам приклеены фото мужчин – мужа, брата или сына – и написано, кто это, а также адрес и просьба сообщить хоть какую-то информацию о пропавшем без вести. Внимание Рэйчел привлекло лицо на первом плакате. Мужчину звали Роберт Шлосс, он работал кассиром. На голове обыкновенная пилотка. Очки в оправе. Линия подбородка и открытое выражение лица напомнили ей Майкла. Ей вдруг захотелось узнать больше об этом человеке. Узнать все. Контактный адрес…
– Bitte? – Немка с надеждой посмотрела на нее. – Haben Sie ihn gesehen?
Рэйчел оторвала взгляд от плаката и посмотрела на женщину. Элегантная шляпка удерживалась на голове завязанным под подбородком шарфиком, но загнутые вверх поля придавали ей сходство с капором, и в результате женщина выглядела как крестьянка. Отчаяние в ее глазах мешалось с надеждой, что Рэйчел каким-то непостижимым образом узнала что-то о ее пропавшем муже и приехала сюда именно для того, чтобы сообщить хорошие новости.
– Haben Sie ihn gesehen? – повторила немка.
Миссис Бернэм решительно взяла Рэйчел за локоть.
– Конечно нет! Lassen Sie sie in Ruhe! – Она отмахнулась от женщины в шляпке и пробормотала: – Не забывай, они охотятся за нашими мужчинами.
Миновав то, что в обычной жизни было бы парадным входом, они прошли к неприметной боковой двери. Посторонний никогда бы не подумал, что входить в магазин надо через эту дверку. Закрашенная витрина не позволяла ничего рассмотреть внутри.
– Считается, что немцам лучше не видеть, что там есть, чтобы не знать, чего они лишены, и не завидовать, – объяснила миссис Бернэм. – А по-моему, от этого только хуже.
Рэйчел согласилась. Прятать – только дразнить прохожих. Уж лучше открыто признать, что товары, лежащие за стеклом, недоступны большинству горожан и что, как бы ни утверждала обратное Контрольная комиссия, в зоне существует двойная экономика: одна – для проигравших, другая – для победителей.
– Знаешь, что я думаю на самом деле, – продолжала миссис Бернэм. – Я думаю, Контрольная комиссия хочет, чтобы немцы считали, будто мы богаче, чем оно есть на самом деле. Вопрос чести – страна-победитель должна выглядеть могущественным богачом.
Содержимое магазина лишь подтверждало эту циничную точку зрения. Непроницаемой для взглядов витриной британцы прикрывали не роскошь, не богатство, а их отсутствие. Привелись немцам заглянуть сюда и увидеть предлагаемый ассортимент, они немало удивились бы его скудости и, возможно, задумались о том, как может управлять ими страна, которая едва кормит себя саму.
– С этим магазином меня примиряет только одно: я знаю, что выбор здесь лучше, чем у моей сестры в Ист-Шине. В Англии сейчас даже хлеб по карточкам. Ты можешь этому поверить? Карточки на хлеб! Этого даже в войну не было!
Чего здесь было много, так это джина. Целая стена: "Гордон’с", "Лондон драй", "Бут’с". Присутствие знакомых марок вселяло уверенность; проблемы, преследующие прочие отрасли, похоже, обошли стороной производителей алкоголя. Судя по всему, проверенные временем напитки били из земли, подобно нефти. С ними проблем не было. Джин, как прекрасно знал каждый комиссар, генерал и комендант, способен скрасить жизнь даже на самом унылом аванпосте и поднять дух самым отчаявшимся слугам империи.
Именно к полкам с джином и направилась миссис Бернэм в первую очередь.
– Кит жалуется, что без тоника у него вкус парафина, но, как говорится, бедняки не выбирают. Одному богу известно, когда еще мы попробуем тоник. Но пока есть вермут, будем пить джин с ним. Пока есть "Ангостура биттерс", будет розовый джин, и, конечно, если есть апельсиновый сквош, то будет и джин с апельсиновым соком! Так что жаловаться не приходится. Продержимся, а там и парни с тоником появятся. А до тех пор будем изобретать. Посмотри, как все дешево! Четыре шиллинга за бутылку! Они же явно хотят, чтобы мы все тут упились. Что ж, пойдем им навстречу. Кроме того, думаю, губернаторской жене пора бы приступить к своим общественным обязанностям. – С этими словами миссис Бернэм схватила за горлышко четыре бутылки и опустила их в сумку.
В магазине никто даже не пытался выложить товары покраше. Продукты и напитки просто стояли рядами в ящиках. На Рэйчел подобное убожество подействовало, как ни странно, успокаивающе. Ей никогда, в общем-то, не нравилось ходить по магазинам, а здесь процесс был предельно упрощен: в одном ряду лишь один продукт. В этом было что-то футуристическое. Как и в том, что расплачивались за покупки купонами или восьмиугольными "монетами" из картона, что только усиливало ощущение неправдобности.
Между тем в торговом зале царила атмосфера едва прикрытой истерии. Некоторые из женщин разоделись так, словно отправились в театр. Сама Рэйчел тоже постаралась принарядиться, облачившись в костюм-двойку, чуть более щеголеватый, чем того требовала ситуация, дополнив его нейлоновыми чулками, капелькой парфюма и гигиенической пудрой, но все равно чувствовала она себя не в своей тарелке, причем не из-за дискомфорта и даже не из-за "фрагментации личности" – этот диагноз поставил доктор Мейфилд. Просто магазины всегда выбивали ее из колеи.
– Готова ко второму этажу?
Миссис Бернэм увлекла Рэйчел к лифту, перемещавшему покупателей из "Продуктов и напитков" на первом этаже в "Одежду и игрушки" на втором. Это был просто подъемник с открытой платформой. Ничего подобного Рэйчел прежде не видела и замешкалась, испугавшись, что оступится и окажется на "ничейной территории" – между лифтом, уже начавшим движение вверх, и площадкой перед ним. Мальчик, стоявший с ней рядом, катал по ладони игрушечную машинку "динки".
– Красивая у тебя машинка. Откуда она у тебя?
– Оттуда, сверху. Это "лагонда туэрер". – Мальчик поднял машинку, чтобы Рэйчел рассмотрела ее получше. – А сегодня у меня будет еще "авто юнион гран-при". У них здесь всегда новые модели.
За все утро Рэйчел впервые вспомнила об Эдмунде, оставшемся дома заниматься с худым как скелет и немного устрашающим герром Кенигом, и укорила себя за невнимание. В последнее время она слишком небрежна с сыном, и пусть внутренний голос и пытался уверить, будто предоставленная свобода вполне компенсирует Эдмунду нехватку тепла и заботы, Рэйчел понимала, что слишком отдалилась от сына и, если так будет продолжаться, может потерять его. На втором этаже она купила игрушечный автомобильчик и почти бегом вернулась на улицу к ожидавшей их машине.
– Осторожнее, тут скользко! – предупредила миссис Бернэм. – Лучше сядь с другой стороны!
Рэйчел передала Эриху тяжелый бумажный пакет, набитый бутылками джина и виски и сигаретами, но подарок для Эдмунда оставила у себя.
– Не хочешь заглянуть в "Карлайл-клаб"? Выпить кофе? Прихватить свежий номер "Вумен’с оун"?
– Вообще-то я хотела бы поскорее вернуться… домой, – сказала Рэйчел и сама удивилась, что употребила именно это слово.
– Хорошо. Давай посмотрим твой дворец.
Проезжая мимо вокзала Даммтор, они снова увидели немок с плакатами, образовавших подобие воронки, в которую затягивало каждого мужчину, сошедшего с поезда, – женщины вытягивали шеи, вертели головами, высматривая, не их ли пропавший плывет в хлынувшей из поезда реке. Рэйчел увидела, как какой-то мужчина вдруг рванулся вперед и обнял одну из женщин, потом упал на колени и поцеловал висевшее у нее на шее фото. Выпрямившись, он подхватил женщину на руки и закружился вместе с ней.
– Смотри вперед!
Миссис Бернэм ошибалась, если думала, что подруга вот-вот поддастся непатриотическому сочувствию. Никаким состраданием здесь и не пахло – Рэйчел испытывала самую обыкновенную женскую зависть. Зависть к этой воссоединившейся и самозабвенно кружащейся паре. Если бы Льюис пропал без вести, вышла бы она с плакатом на шее, чтобы часами стоять у железнодорожной станции под холодным ветром и ждать? Может быть, и нет.
– Ich heisse Edmund. Ich bin englisch.
– Englander, – мягко поправил Скелет.
– Englander. Ich heisse Edmund. Ich bin Englander.
– Классный у тебя акцент.
Скелета била дрожь, и он, чтобы скрыть ее, постоянно потирал ладони и сцеплял пальцы, как делают священники. Эдмунд видел старика насквозь, но из уважения и сочувствия притворялся, что не замечает парафинового запаха разложения. Хотя в комнате и в доме было тепло – как в любом британском доме Гамбурга, – Кениг весь урок просидел в пальто, словно старался сохранить тепло на потом или, может быть, растопить засевший где-то глубоко кусочек льда. Несколько раз он тайком поглядывал на кекс и стакан молока, которые принесла ему Хайке. Обычно она делала это после урока, но сегодня принесла раньше и оставила на столе, и Кениг явно страдал, поглядывая на угощение.
– Хотите съесть кекс сейчас? – спросил Эдмунд. – Kuchen?
– Господи, да, – прошептал старик по-немецки. Потом, уже громче, добавил по-английски: – Спасибо.
Эдмунд встал, взял стакан с молоком и тарелку с кексом и поставил перед учителем. Герр Кениг тут же схватил стакан и осушил его в несколько глотков, не пролив ни капли. Потом поставил стакан, деликатно облизал испачканные усы и принялся за кекс. Съев его, старик опустил указательный палец в стакан, стер молочные капли и провел пальцем по тарелке, собирая крошки, как собирают магнитом железные опилки. Тарелка после этого засияла, точно вылизанная собакой.
Отец сказал, что когда-то Кениг был директором школы, что он человек больших талантов и настоящий эрудит, и Эдмунд изрядно удивился, в первый раз увидев изможденного, неряшливого человека. Такой старый, такой жалкий человек не мог быть директором, в нем не было ни намека на властность, авторитет, эрудированность. Но уже после нескольких занятий его мнение об учителе изменилось. Отец не ошибался – Кениг оказался не только прекрасным математиком, но и хорошо знал историю и английскую литературу. А еще он был очень осторожный. Будто лесной зверь. На теле его не осталось ни грамма жира, а в речи – ни одного лишнего слова; он тщательно обдумывал и фильтровал все, что собирается сказать. Эта выверенность в словах да едва угадываемый намек на былую респектабельность составляли скромное достоинство, с которым держался Кениг.
– Давай посмотрим атлас.
Предложение посмотреть атлас означало переход к последней части занятий, смеси истории и географии. На немецком. Эдмунд взял свой старый атлас и открыл на общей карте мира. Кениг попросил называть цвет страны, на которую он будет указывать, и коснулся пальцем Канады.
– Rosa.
Соединенные Штаты Америки.
– Griin.
Бразилия.
– Э… Gelb?
– Хорошо.
Индия.
– Rosa.
Цейлон.
– Rosa.
Австралия.
– Rosa.
– Waram sind sie rosa? – спросил Кениг.
– Потому что это части Британской империи.
– Хорошо. Ты быстро учишься.
– Папа говорит, что Британская империя уменьшится из-за войны. Говорит, что у нас не осталось денег и что самые сильные теперь – Америка и Советский Союз.
– Да, на атласе многое изменится, и таким розовым он уже не будет.
Интересно, что герр Кениг на самом деле думает о британцах и их империи? Только ли из вежливости он указывает на ее огромные размеры? Шанс был да уплыл – палец Кенига двинулся дальше, игнорируя коричневую Японию, желтую Италию и, что особенно примечательно, синюю Германию, изображенную в границах, определенных Версальским договором, огромную страну в центре Европы. Удивительно, но лишь несколько других стран – Танганьика, Того, Намибия – были окрашены в такой же синий цвет.
– Гитлер завидовал нашей империи?
Кениг внезапно напрягся, неестественно выпрямился, отчего в шее у него что-то хрустнуло.
– Мне не стоит рассуждать об этом.
Эдмунд кивнул:
– Не бойтесь. Мамы дома нет.
Кениг молчал, и вид у него был несчастный.
– Вы боитесь, потому что вы ждете, пока вас заверят? – спросил Эдмунд.
– Проверят, – поправил Кениг. – Нет, просто немцы не любят говорить о том времени.
– Но вы же были директором школы. У вас все должно быть хорошо, да? Вам ведь выдадут белый сертификат?
– Надеюсь, что да.
– Вы получите Persilschein?
– Ты знаешь это слово?
– Узнал от друга.
– Твой друг – немец?
Эдмунд кивнул:
– Он говорит, что все немцы хотят получить Persilschein.
Кениг снова потер руки и сцепил пальцы, как будто хотел выжать из них что-то.
– Да. Все хотят быть как свежевыстиранное белье. Без единого пятнышка.
– Некоторые покупают свидетельство на черном рынке. Стоит четыреста сигарет.
– Ты очень хорошо разбираешься в этих вопросах.
– Я мог бы достать его вам.
Герр Кениг вскинул руки:
– Nein. Все должно быть так, как полагается.
Конечно. Кениг ведь был директором школы, а директор всегда соблюдает правила.
– И тогда вы снова станете директором?
На лице герра Кенига проступило новое выражение, грусть. Он посмотрел на атлас, на большую grim страну за голубой водой.
– Брат приглашал меня в Америку. Он уехал туда после Великой войны. Изобрел машину для дойки коров, которая работала быстрее других, и теперь ездит на "бьюике" и живет в доме с прудом в Висконсине. Висконсин почти такой же большой, как Германия. Брат говорит, что в Америке все больше, чем здесь. Коровы. Еда. Машины. У его "бьюика" на капоте бараньи рога.
Эдмунд и сам мечтал о путешествиях.
– И вы тогда уедете?
Герр Кениг посмотрел на атлас. Дотронулся до Висконсина.
– Слишком поздно.
– Почему?
– Мне вот-вот шестьдесят.
Для Эдмунда все взрослые за сорок были на одно лицо. И он не мог оценить разницу между человеком сорока одного года, еще полным ожиданий и амбиций, и человеком пятидесяти девяти лет, чья жизнь клонится к закату, кто уже ощутил убыль сил и жизненной энергии, дыхание болезней и немощности, кто вынужден ограничивать себя и усмирять. У Кенига есть шанс уехать в Америку, так при чем тут возраст?!
– Но вам будет столько же, если вы останетесь в Германии.
Кениг улыбнулся, он молчал, лишь дыхание его сделалось учащенным, с присвистом.
– Это слишком дорого, да?
– Вопросы, вопросы. Как в Fragebogen. Нет. Брат готов оплатить переезд.
– Тогда… вы ведь поедете, да? – С приятным волнением Эдмунд представил, как его учитель отправляется в Америку, он даже испытал гордость – это ведь он вдохновил Кенига отправиться за океан, к новой жизни.
Но сам Кениг с мечтаниями, похоже, уже расстался – поерзал, меняя позу, сел еще прямее, как бы напоминая о своем статусе наставника.
– Все… сложно. – Он закрыл атлас, ставя точку на дальнейших объяснениях.
И Эдмунд не стал терзать его новыми вопросами. Обычно такие слова означали, что разговор окончен.
Часы пробили полдень, нарушив неловкость момента.
– Пора, – с облегчением произнес герр Кениг. – Завтра мы займемся населением и природными ресурсами. А также поработаем с большими числами.
– Спасибо, сэр. С удовольствием.
Обычно герр Кениг выходил из дома через заднюю дверь, но ночью ее замело снегом, а расчистить дорожку Рихард еще не успел. Поскольку взрослые отсутствовали, Эдмунд сам проводил учителя к передней двери, у которой Кениг тщательно нахлобучил шляпу, для надежности обвязав ее шарфом, продемонстрировав при этом сноровку и проворство, какие проявил, расправляясь с кексом. Ворвавшийся в открытую дверь холодный воздух швырнул в холл пригоршню колючего снега. Выходя, герр Кениг наказал побыстрее закрыть за ним дверь, дабы не растратить зазря драгоценное тепло, но Эдмунд замешкался. Ветер был такой сильный, что пришлось бы с силой толкнуть дверь едва ли не в спину учителю, чтобы закрыть ее, а Эдмунд вовсе не желал выпихивать наставника. Навалившись всем телом на приоткрытую дверь, он смотрел, как Кениг удаляется быстрыми мелкими шажками, словно по льду, стараясь сохранить равновесие, – серо-черное пятно в белоснежном покое Persilschein.
Взбежав по лестнице, Эдмунд заскочил в комнату родителей – за сигаретами. Обыскивая отцовские мундиры, он наткнулся на серебряный портсигар, который отец обычно носил с собой. Портсигар был пуст, наверное, отец не успел переложить в него содержимое пачки. Внимание Эдмунда привлек не сам портсигар, а две фотокарточки, удерживаемые широкой резинкой. На первой мать сидела на пляже в Пемброкшире, а чуть в стороне они с Майклом возились с песочным замком. На втором фото, спрятанном под первым, с потрепанными уголками, был Майкл – в их саду в Амершаме. Такой живой, в любимом его вязаном джемпере, с веселой ухмылкой, как будто обменивается шутками с фотографом – скорее всего, с матерью. Воспоминание о том дне всплыло в памяти яркими картинами: вот мама вытирает щеку в саду, вот отец, с трудом сохраняя спокойствие, прощается с ними перед отъездом, вот он сам едва сдерживает слезы, не желая, чтобы кузены видели, как он плачет. И снова внутри Эдмунда словно образовалась распирающая его пустота – будто внутренности поднялись куда-то вверх, к горлу, к глазам. Но пустота эта была связана не с Майклом, а с ним самим. В отцовском портсигаре его фото не было. Почему? Может, его карточка хранится в бумажнике? А может, она отцу без надобности, потому что Эдмунд жив? И ему тоже надо умереть, чтобы его карточка попала в эту секретную галерею? Эдмунд представил, как погибает, красиво, геройски – в пожаре, в бою, в метель, – на фоне тревожных переливов "Лесного царя", плывущих из-под пальцев матери, представил, как отец роется в коробке из-под обуви, отыскивает карточку бедного Эдмунда, аккуратно обрезает по краям, чтобы уместить в серебряный портсигар.
Эдмунд захлопнул портсигар и опустил в карман мундира, втянув плотный, болотистый отцовский запах. Эдмунд любил отца, и это чувство было простым и ясным, как прямая дорога. Он любил и мать, но путь к ней лежал через лабиринт. Любить того, кого нет рядом, почему-то всегда легче.