– Сколько пар?
– Пять или шесть должно хватить.
Рэйчел бросала ему свернутые в мячики носки, а Льюис ловил, соединив ладони, и одним ловким движением переправлял в чемодан. Глянув на хаос, царящий в нем, Рэйчел оттеснила мужа и аккуратно уложила вещи.
– Это что-то вроде повышения?
– Скорее наказание за то, что высунулся перед министром. Очевидно, сказал лишнее.
– На тебя не похоже. Кто тебя заменит?
– Баркер. Я попросил его заглядывать. Привозить почту. Вы с Эдом справитесь?
– А ты как думаешь?
Разумеется. Елупый вопрос.
– Когда я вернусь… думаю… мы могли бы куда-нибудь съездить. Вдвоем. Когда ситуация немного выправится. Например, в Травенмюнде. Или на один из этих роскошных курортов на Балтике.
– Да, было бы неплохо.
– Но… не в ближайшем будущем.
– Конечно.
Льюис не знал, что еще сказать, а Рэйчел не собиралась говорить за него.
– Ну, я, наверное, пойду. – Он закрыл чемодан и повернулся к ней.
Желая избежать неловкости, она поцеловала его в щеку, как отъезжающего гостя или случайного знакомого.
10
Бумажная папка, притиснутая к телу резинкой колготок, врезалась в грудную клетку. Фрида не знала точно, что в ней, содержимое было на английском, но слово "конфиденциально", красный ободок и фотографии промышленных и военных объектов подсказывали, что добыча из портфеля полковника произведет впечатление на Альберта. При мысли, что она отдаст ему это, ее распирало от гордости.
Табличка с буквой "R" в черном круге – знак реквизированного имущества – болталась на ограде особняка маргаринового магната. Фрида посмотрела направо и налево, проверяя, нет ли машин, и, убедившись, что все чисто, перелезла через низкую стену в том месте, где Альберт поставил деревянные санки на битое стекло, насыпанное Петерсеном, чтобы отпугивать воров. Острые осколки торчали даже из-под снега. Перед войной меры безопасности, предпринимаемые Петерсеном, ужасали его соседей. Мать Фриды, считавшая Петерсена обычным карьеристом, говорила, что ни один уважающий себя вор не станет ничего красть из дома этого выскочки: его семья сколотила состояние до неприличия быстро – вначале на сизале из восточноафриканских колоний, а потом на поддельном масле, – а деньги, как известно, "чем быстрее делаются, тем скорее уходят". Фрида была тогда еще слишком мала, чтобы оценить тонкое различие между деньгами новыми и старыми, но сейчас, шагая к самому большому дому на Эльбшоссе, видела, что пророчество матери сбылось: огромный, имеющий форму куба особняк Петерсена стоял печальный, безмолвный и пустой.
Фрида влезла в дом через низкое кухонное окно, как и велел Альберт, и, поднимаясь по черной лестнице на второй этаж, уловила запах горящего дерева и восковых свечей, услышала мальчишеские голоса. Она пошла на голоса в сторону гостиной в задней половине дома, где ей открылась сцена из сумасшедшего дома: комната, освещенная свечами и украшенная африканскими сувенирами – щитами, копьями, шкурами животных и масками. Четверо мальчишек сидели кружком и слушали пятого, стоявшего на бильярдном столе с коробкой, из которой выглядывало что-то похожее на щипцы для сахара. Он был в пробковом шлеме, наброшенной на плечи шкуре зебры и кричал, как торговец рыбой в Санкт-Паули.
– Прямо из Даммтора! – Мальчишка встряхнул коробку, взял пару щипцов и пощелкал их "челюстями". Свет свечи отбрасывал гротескную тень на стену – карлик с гигантским раком.
– Какой с них толк? У нас же нет сахара, – пропищал один из "зрителей".
– Смотри и учись, Отто. Для тебя они, может, щипцы для сахара, но для прекрасной госпожи… – Мальчик поставил коробку и, подняв щипцы, принялся щелкать ими, как пинцетом, делая вид, что выщипывает брови.
– Или… – Он открыл рот и показал, как использовать их в качестве стоматологических щипцов.
– Или… – Он зажал ими нос и брезгливо скривился, словно от дурного запаха.
– Или… – Он наклонился и сделал вид, будто поднимает что-то с земли.
– Или… – Он полез в карман, достал сигарету и, зажав один конец щипцами, поднес ко рту и щегольски выпустил струйку дыма. – Дамы их с руками оторвут.
Однако на публику представление, похоже, впечатления не произвело. Хором критиков управлял мальчишка с копьем.
– Людям не нужны щипцы для сахара. Людям нужна картошка.
– Зря только перевел сигарету, Ози.
– Плохая сделка.
Ози вскинул руки:
– Ну держитесь. У меня есть кое-что особенное. Благодаря малышу томми. Кое-что совершенно особенное.
Он сунул руку под шкуру зебры и вытащил пузырек в форме сигары. Фрида узнала лекарство, которое принимал Альберт. Перватин, наркотик. Его давали молодым солдатам для поддержания духа в последние, горькие дни войны.
– Одна такая штучка придаст сил и согреет. Проглотил – и не чувствуешь голода. У Берти целая коробка, а я взял по тюбику для всех нас. – Он замолчал и повернулся к двери. – Эй, глядите-ка, кто тут.
– Это не для детей, – сказала Фрида, не переступая порог, – вдруг придется уносить ноги.
Беспризорник вскинул копье к плечу, и тонкое древко задрожало.
– Ты кто?
Другой, в пробковом шлеме, спрыгнул с бильярдного стола.
– Все в порядке – она девчонка Берти.
Мальчишка с копьем опустил оружие.
– Откуда ты знаешь, кто я? – спросила Фрида.
– Я тебя видел.
– Где видел?
– Видел, как ты… – Мальчишка сунул указательный палец правой руки в кружок из указательного и большого левой. Туда-сюда, туда-сюда. Его друзья захихикали.
Врезать бы наглецу. Где он видел их? В доме в Бланкенезе? Или здесь?
– Где он?
– Наверху, с другом.
– С каким другом?
Мальчишка помахал пузырьком с перватином.
Альберт был в хозяйской спальне, но не в постели – он танцевал под пластинку, крутившуюся на портативном фонографе. Любительницей таких грубоватых мелодий была Хайке, слушавшая их по "Радио Гамбург", – одни сплошные барабаны, грохочущие медные инструменты и полный сумбур. Видеть, как Альберт танцует под эту музыку, было неприятно. Голый по пояс, он и двигался расхлябанно, как марионетка, которую дергает за веревочки пьяный кукловод, и при этом беспорядочно топал ногами, будто давил муравьев на ковре. Поглощенный танцем, он даже не заметил, как она вошла. Ей стало неловко. Этот дергающийся, скачущий, подпрыгивающий парень не мог быть тем сдержанным, уравновешенным Альбертом, которого она знала. Сейчас он походил на одержимого.
– Альберт? Что ты делаешь?
Он повернулся, но ничуть не смутился и продолжал извиваться.
– Моя госпожа… истинная дочь Германии… – Он скользнул в ее сторону крадущейся походкой, пританцовывая, приглашая присоединиться. Кожа блестела от пота, зрачки расширились, глаза налились кровью – таким глазам она бы не доверилась.
Фрида вытащила из-под юбки украденную папку и протянула ему:
– У меня тут кое-что важное.
– Бенни Гудмен. Бенни Гудмен. Танцуй! – Он протянул руку. Настойчиво. Рука лоснилась от липкого пота. Шрам с двумя восьмерками на бицепсе судорожно подергивался.
Ей хотелось угодить ему, но она не умела танцевать.
– Я не могу.
– Можешь… ты же настоящая германская девушка.
Он положил одну руку ей на бедро, а другой повел. Фрида прижала папку к груди и задвигала ногами из стороны в сторону. Не получалось. Бестолковая музыка… слишком анархическая, слишком непонятная. И Альберт ей нужен… не такой! Чем больше он дергался, тем меньше она его узнавала.
– Я не могу!
Альберт попятился, пританцовывая, к фонографу. Снял иглу с пластинки.
– Так, так, так. Девочка не желает танцевать. Делу время, потехе час. Ну ладно, давай, подруга. Показывай, что у тебя.
Она вручила ему папку. Альберт остановил музыку, но продолжал дергаться под звучащий в голове рваный ритм. Взял папку, погладил.
– Конфиденциально… Это хорошо. – Он снял резинку, открыл папку и стал читать, беззвучно шевеля губами. Потом одобрительно кивнул. – Где ты это взяла?
– У полковника.
Альберт почитал еще, довольно мурлыча под нос.
– Годится?
Он отложил папку и посмотрел на нее уже по-другому, жадно. Фрида видела, как сильно и часто бьется жилка у него на шее, чувствовала его возбуждение. Помня о той власти, которую имела над ним раньше, она начала расстегивать его ремень. Он опять что-то замурлыкал и, дернув ее на себя, поднял юбку, а она стащила вниз колготки и трусы и прислонилась спиной к спинке кровати. Проталкиваясь в нее, он постанывал от наслаждения, и она снова наливалась гордостью, ощущая свою власть. Она тоже начала стонать, чтобы сделать ему приятное, а потом поймала себя на том, что делает это непроизвольно, не только для него, но и для себя. В этот раз ему потребовалось гораздо больше времени, чтобы дойти до финиша, и она успела испытать новые удовольствия. Кончив, он привалился к ней, обмякший и податливый. Потом отступил и застегнул брюки. Чувства обострились, казалось, она видит и слышит все в комнате и за пределами дома.
– Ты сделаешь мне метку?
Он засмеялся и бросил в рот еще одну таблетку перватина.
– Хорошо.
Вытащив сигарету из пачки на прикроватной тумбочке, Альберт прикурил, затянулся и подошел к ней.
– Будет больно.
– Мне все равно.
– Где ты хочешь?
Она протянула руку и обвела мягкое место на предплечье.
– Можешь выпить таблетку, тогда ничего не почувствуешь.
Фрида покачала головой:
– Я хочу чувствовать.
Альберт крепко схватил ее за запястье, вдавил горящий кончик сигареты в руку и держал до тех пор, пока сигарета не погасла. Фрида постаралась не вскрикнуть и лишь с шипением втягивала воздух сквозь стиснутые зубы. Он снова зажег сигарету и сделал еще одно "О" над ожогом, чтобы завершить восьмерку. Фрида посмотрела на свежую отметину, два красных кружка, пульсирующих болью. Как странно пахнет горелая кожа. Фрида представила горящую мать – все тело одна сплошная огненная метка – и кивнула Альберту. Он попытался прикурить ту же сигарету, но она так сплющилась, что не зажигалась. Он взял другую и сделал следующее "О" рядом с первой восьмеркой. На последнем "О" Фрида вдруг поняла, что стонет от удовольствия, прямо как несколько минут назад. Когда Альберт закончил, Фрида взяла его лицо в ладони, как делают взрослые, – а она теперь, конечно же, взрослая – и заглянула ему в глаза. Бездонные зрачки дергались, а ей хотелось, чтобы они видели только ее.
– Зачем ты принимаешь наркотики?
– Мне нужно бодрствовать. Столько надо обдумать. Они помогают выполнять задания.
– Ты не рассказываешь мне об этих заданиях. И о своих планах.
– Всему свое время…
– Ты постоянно это говоришь. Не доверяешь?
– Конечно, доверяю. Но… тебе лучше не знать. Ты очень… помогла.
Но ей хотелось большего.
– Ты называешь себя солдатом. Но… я не вижу, чтобы ты воевал. Вижу только, что ты танцуешь. Принимаешь наркотики. Больше ничего.
Альберт напрягся и отстранился.
– Не волнуйся, моя госпожа. Я знаю, что делаю. – Он покровительственно улыбнулся.
– Разве? Говоришь об армии, но где же она? Я вижу только этих Trummerkinder.
Альберт прищурился, пытаясь взять ее в фокус.
– Это как волна бомбардировщиков. Как "бам-бам-бам" зениток. Не бойся. Я знаю, что должен сделать. Я уже видел это. Видел все. – Он постучал себя по голове, показывая, где видел. – И это будет о-го-го.
Микки-Маус стоял на перекрестке с одним только зонтиком. В поисках убежища он постучал в дверь дома, но крыльцо обвалилось, открыв еще одну, распахнутую дверь. Ветер раскачивал дом из стороны в сторону, чуть ли не срывая его с фундамента. Когда Микки вошел, дверь позади него захлопнулась. Щелкнул замок. По комнате заметались летучие мыши, и перепуганный насмерть Микки прыгнул в горшок, а уже потом вылетел с криком "Ма-а-а-ма!".
Все в доме, за исключением Греты, которая отказалась от приглашения, собрались вокруг патескопа "Эйс" и смотрели последний вечерний фильм, "Дом с привидениями Микки-Мауса". Проектор Рэйчел подарила Льюису давным-давно, на десятилетний юбилей их свадьбы, но с таким же успехом могла подарить его сыну, поскольку именно он пользовался аппаратом больше всех и с превеликим удовольствием. И сейчас Эдмунд был в своей стихии: киномеханик, продавец сладостей, дипломат, переводчик. Он раздавал леденцы на палочках и имбирно-коричное печенье, он предупреждал о каждом смешном эпизоде ("Вот здесь сейчас будет здорово, вам понравится"), и он же смеялся, но обрывал себя, дабы убедиться, что остальные смеются тоже. Под завораживающее мерцание этих нелепых картинок домочадцы достигли счастливого единения: поначалу смущавшаяся Хайке хихикала, уже не сдерживаясь; Рихард, больше интересовавшийся всей этой механикой, начинал похохатывать над разминающим мускулы морячком Попаем; даже на невозмутимом лице Фриды проступала тень улыбки при появлении Бастера Китона, а ее смех, когда такое случалось, так напоминал отцовский.
Люберт хохотал от души – интеллектуал, наслаждающийся простыми радостями. Рэйчел гадала, вправду ему так весело или он просто подстраивается под остальных. Чувствует ли он, как она, что все это лишь прелюдия к чему-то более интересному? Когда картинка оборвалась и экран зарябил, их глаза встретились, и ей показалось, что она видит в нем то же нетерпеливое ожидание.
– Конец! – провозгласил герр Люберт и громко захлопал.
Эдмунд щелкнул выключателем, и все заморгали от яркого света.
– Спасибо, Эдмунд. Вот тебе твое будущее. Думаю, когда-нибудь ты будешь снимать кино. Фрау Морган, а вы как считаете?
Эдмунд, до сих пор думавший только о том, чтобы стать военным, как отец, взглянул на мать – согласится ли она с таким диковинным выбором профессии.
– Думаю, да, – отозвалась Рэйчел, и Эдмунд преисполнился гордостью от этой двойной поддержки.
– Попай-моряк, – сказал Рихард и, усмехаясь, поиграл бицепсами.
Хайке приложила руку к груди, молча выражая свою признательность, и присела в книксене. Рэйчел была уверена, что слышала, как она шепнула Эдмунду: "Вкусный".
Молчала только Фрида.
– Фрида, скажи спасибо Эдмунду и фрау Морган.
– Спасибо. – Фрида посмотрела на Рэйчел и попыталась улыбнуться. – А теперь я хотела бы пойти спать, – добавила она по-английски.
– Конечно, Фрида. Frohe Weihnachten.
– Мам, можно мы посмотрим Микки еще раз? Пожалуйста? – взмолился Эдмунд, перематывая ленту.
– Думаю, на сегодня хватит, Эд. Чем быстрее ты ляжешь спать, тем скорее откроешь свои подарки.
– А разве мы не откроем их сейчас? Как делают в Германии?
– Я думал, мы делаем все на английский лад, – подмигнул ему Люберт.
Откладывать такое удовольствие ради будущей награды не хотелось, но Эдмунд уступил Люберту.
– Ну ладно, – вздохнул он и поцеловал мать. – Спокойной ночи, мама.
– Спокойной ночи, дорогой.
Хайке начала убирать посуду.
– Оставь, Хайке, – сказала Рэйчел. – Я сама уберу.
Хайке заколебалась и взглянула на Люберта в ожидании указаний.
– Возьми на вечер выходной, Хайке, – сказал Люберт, без труда входя в прежнюю роль хозяина дома.
– Тогда спокойной ночи, – пробормотала она, поклонилась и попятилась, лицо ее покраснело.
Ожидая, пока все уйдут наверх, в свои комнаты, Люберт делал вид, что осматривает линзы проектора, а Рэйчел составляла тарелки. Наконец скрип половиц стих и единственным звуком в доме осталось потрескивание углей в камине.
– Что ж, было просто здорово, – сказала Рэйчел. – Так приятно видеть, как все смеются.
– Чудо Микки-Мауса, – согласился Люберт. – Возможно, он принесет всем нам мир.
– Как насчет ночного колпака?
Люберт замялся, не понимая, что это значит.
– Так мы называем последний стаканчик перед сном, – объяснила Рэйчел. – Чтобы лучше спалось.
– Выпивка у англичан никогда не бывает просто выпивкой.
– Ну так как?
– Bitte.
Рэйчел налила в два стакана виски, плеснула в каждый немного воды, вручила один герру Люберту, вытащила скамеечку для ног и села перед камином, оставив место и для него. Сидя бок о бок, в нескольких дюймах друг от друга, они молча смотрели на языки пламени. Огонь сам по себе театр, а этот был громким и живым, полным интригующих фабул и побочных сюжетных линий. Рэйчел не отрывала глаз от верхнего угля, налившегося оранжевым сиянием.
– Мне нравится, как вы отмечаете канун Рождества, – сказала она. – Я всегда предпочитала рождественский пост.
– Вы религиозная женщина?
Рэйчел покачала головой – скорее задумчиво, чем уверенно.
– Но мне нравится рождественская сцена.
– А сама религия? Без прикрас?
– Думаю, мою веру – какой бы она ни была – вырвала из меня война.
– Наверное, нам не стоит говорить о таких вещах.
– Нет, стоит, – возразила Рэйчел, чувствуя потребность высказаться. – Мы редко говорим о том, что важно. Обходим такие темы стороной. Думаю, это пережиток викторианства. Или слишком многих войн. Не знаю. Если говорить о будущем, я бы хотела, чтобы люди в нем не боялись обсуждать друг с другом то, что действительно важно.
Часы в кабинете пробили полночь.
– С Рождеством, – сказала она.
– Prost, – отозвался Люберт, подняв свой стакан.
– Prost.
– За новую эру разговоров о важном, – предложил Люберт.
Но то, что было важно, по-прежнему оставалось невысказанным.
– А вы? – спросила Рэйчел. Назвать вещи своими именами она была еще не готова. – Вы верите?
Люберт смотрел на огонь сквозь стакан, виски пламенело и вспыхивало.
– В Бога, который является в облике младенца? Это трудно. – Он наклонил стакан, и золото в хрустале преломилось. – Легче поверить в сильного человека, чем в слабого Бога.
Разговор все еще оставался танцем, в котором никто не вел. Рэйчел заметила, что порез на лбу Люберта почти зажил.
– Полковник сказал, что едет на Гельголанд, – произнес Люберт. – Святой остров. Туда обычно отправлялись святые.
– Значит, он будет там как дома. – Это вырвалось прежде, чем она успела остановить себя. Рэйчел снова посмотрела на языки пламени. От верхнего сияющего уголька жар перекинулся на соседние.
– Когда полковник сказал мне, что уезжает, я… обрадовался.
Рэйчел покрутила виски в стакане. В душе что-то происходило, какие-то скрытные, хитроумные маневры.
– Я тоже.
Линии. Грани. Границы. Она уже пересекла несколько, но эти два слова показались самым большим прыжком.
Люберт взял ее руку в свою, холодную в теплую, и нежно поцеловал. Рэйчел сжала его ладонь и потянула к себе. Он откликнулся сразу же и поцеловал, глубоко и крепко. Ее потрясло, как быстро и легко все случилось. Когда они оторвались друг от друга, Люберт попытался что-то сказать, но она остановила его еще одним поцелуем. Если они станут обсуждать то, что происходит, если придется опять думать об этом, она может не решиться. Когда они отстранились во второй раз, она хотела поцеловать его снова, но он воспротивился, отвел голову.