Ангелы любви
Розочке
У каждой любви есть ангелы,
умиротворенные, как деревни,
их крылья потрескивают, как факелы
зеленых прохладных деревьев.
У озера Лебединого,
танцующих в полумгле,
я видел их не картинно,
я видел их на земле.
И - поверил в мечтания,
их сокровенность тая,
что к озеру прилетает
Лебедь одна моя.
Конечно, хотя я не принц,
но в этом у всех один принцип,
ее отыскав среди множества лиц,
я сам стал принцем.
И как-то все интересно
на что уж с базара лук
она принесет, кладет на место,
а он - как цветы из рук!
Такое - так просто не может,
ангелы существуют.
И в чувствах быть нужно построже,
они без любви тоскуют.
Но если вы мне не верите,
то сами сходите туда.
Вас ждут белокрылые лебеди,
вас ждут там они всегда.
Вам драться придется с волшебником,
там силу любви измерите.
Помогут любящему ангелы,
и вы в них, как я, поверите!
Утром набело переписал стихотворение и, чтобы впустую не предаваться рефлексиям (пойдет - не пойдет), отправился в редакцию. Никогда (ни до, ни после) так страстно не желал публикации - и чтобы непременно с посвящением. При самом лучшем раскладе оно могло увидеть свет только в следующем номере (во вторник, двадцатого августа). Но еще как-то надо было убедить Васю Кружкина, ответственного секретаря (в понедельник и пятницу редактор появлялся в газете после обеда), что стихотворение политически грамотно и его не стыдно предлагать в полосу.
Вася Кружкин, по кличке Еврейчик, до того, как стал ответственным секретарем, ведал отделом спорта. Когда-то, очень давно, он играл за сборную политехнического института по волейболу и часто приносил в редакцию, как нештатник, информации о спортивной жизни. В одной из заметок "Кто заменит дядю Гришу?" он прямо поставил вопрос о тренере волейболистов политехнического. С уходом дяди Гриши на заслуженный отдых волейбол оказался в институте не в чести.
Заметка имела общественный резонанс, ее заметил первый секретарь областного комитета ВЛКСМ. С его легкой и, что не менее важно, влиятельной руки Вася Кружкин был взят в штат газеты корреспондентом отдела спортивной жизни.
Двухметрового роста, белокурый и курносый, он вполне мог быть натурщиком, с которого один в один можно было бы писать портрет русского богатыря-забияки Васьки Буслая. С годами, погрузнев, он и на Илью Муромца потянул бы. Однако сам Вася Кружкин, при всей широте и доброте характера, начисто отрицал свои славянские корни. На одной из совместных вечеринок комитета комсомола и редакции он сообщил "по секрету", что его бабушка по материнской линии чистокровная еврейка, страшно умная женщина, всю жизнь, не выезжая, прожила на исторической родине, в Биробиджане. И ныне там. Он, Вася Кружкин, тоже писался бы евреем, если бы не притеснения по анкетным данным.
Вскоре Васю хотели уволить из газеты за творческую несостоятельность (уметь писать информации - маловато даже для корреспондента "Спортивной жизни"), но он опередил "мнение сверху". Как только заведующий отделом комсомольской жизни побеседовал с ним, Вася, недолго думая, прошел по всем редакциям газет (благо в одном доме) и сообщил во всеуслышанье, что от него хотят избавиться по пятому пункту анкеты.
- Откуда-то прознали в кадрах, что я - еврейчик, - простодушно жаловался Вася, чем привел в смятение многих сотрудников, у которых с анкетными данными все было в порядке и которые, в отличие от Васи, считались признанными золотыми перьями.
В общем, в довольно короткий срок произошли какие-то подземные, невидимые глазу смещения, натяжения и разломы, в результате которых Вася-Еврейчик неожиданно для всех был назначен заведующим отделом спортивной жизни, а позже и ответственным секретарем газеты.
Последнее назначение напрямую связывали с хорошим переводом первого секретаря обкома комсомола на другую работу. Он возглавил отдел культуры и пропаганды обкома партии. В одной из легенд о Васе муссировалось, что после своего назначения завотделом собрал на совещание в обком всех редакторов и зачем-то пригласил Васю. Когда совещание закончилось, заведующий как бы между прочим поинтересовался:
- Ну что, Василий, поддерживаешь связь с исторической родиной? Бабушка что-нибудь пишет?
- Сообщает, что плохо, - потупившись, ответил Вася.
- А в чем дело? - заинтересовался завотделом.
- Притесняют. Из коренного населения, может быть, и осталась одна бабушка на весь Биробиджан.
- Во как?! - удивился завотделом. - Перегибы, обычные перегибы по скудоумию.
Он резко сменил тему разговора, сказал, что в ближайшее время Василия пошлют в Высшую комсомольскую школу на курсы ответственных секретарей, так что уж пусть постарается.
Когда Василий ушел и разошлись все редакторы, заведующий отделом культуры и пропаганды обкома партии так громко разговаривал и весело хохотал, что секретарь-машинистка встала из-за стола, чтобы прикрыть дверь. Она думала (она сама так якобы рассказывала), что заведующий с кем-то по телефону обсуждал кандидатуру Василия Кружкина как претендента на учебу в Москве. Оказалось, нет, сам с собой разговаривал, восклицал: "Ну и Вася, ну и Кружкин! Кому хошь сто очков даст вперед, молодец!" Увидев секретаршу, вначале хотел объясниться, а потом махнул рукой: "Закрывайте, закрывайте, здесь побывал Вася!" - и опять стал громко смеяться, расхаживая по кабинету.
К удивлению многих журналистов, Вася обнаружил недюжинные способности в верстке и макетировании. Он, словно пианист-профессионал, чувствующий музыку кончиками пальцев, мог на лету безошибочно определять количество строк в материале без всякой измерительной линейки. Единственный недостаток Васи полнейшее непонимание политического момента. Но тут его выручали редактор и неукоснительная регламентация: первая и вторая полосы - для сообщений обкомов партии и комсомола (если нет срочных тассовских материалов), а уж третья и особенно четвертая полосы - спорту, просвещению, литературе, искусству и прочему, прочему…
Все это как-то само собой припомнилось перед встречей с Baceй, и я решил, что прежде всего поинтересуюсь, есть ли свободное место на четвертой полосе.
Свободного места не было. Я потоптался возле Васиного стола, сплошь заваленного газетными материалами, и уже хотел уйти, но он остановил:
- Кто это тебя так?.. - указал на опухший нос.
- Упал, - сказал я.
Он подал фотографию, на которой строго контрастно была проявлена смеющаяся старшеклассница в белом фартуке, пускающая мыльные пузыри.
- Оцени как поэт.
- Отличный фотоэтюд, просто замечательный! - искренне восхитился я. (Меня поразили окна домов и машины, отраженные в мыльных пузырях.) - Кто автор?
- Коля Мищенко, Николай Иванович. Знаешь такого? - в свою очередь поинтересовался Вася.
- Знаю, визуально, но лично не знаком, - ответил я.
- Великолепный фотоальбом подготовил о нашем городе - зарубили на корню.
- Почему?
- Известное дело - притесняют. Обычные перегибы…
Зная, что у Васи под всякими перегибами подразумеваются притеснения по пятому пункту анкеты, возразил, что этого не может быть: во-первых, Иванович, во-вторых, у него паспортные данные на лице, не спутаешь чистокровный русич.
Вася Кружкин встал из-за стола, взял чашку с чаем, стоявшую на тумбочке, и сразу в глаза бросился его гигантский рост (чашка, которую он держал на уровне груди, замаячила у меня над переносицей).
- Я тоже, как известно, Иванович…
Странно, но я впервые слышал, что он - Иванович. В памяти Василий Кружкин ассоциировался с Васей-Еврейчиком, но чтобы с Ивановичем - никогда!
Чтобы не пролить чай, Вася осторожно развел руки, приглашая внимательно посмотреть на него. (Богатырское телосложение, круглолицесть, голубые глаза, веснушки на вздернутом носу - все это никак не вязалось с тем, что он Еврейчик.)
Мне нечего было сказать, и я лишь промычал:
- Да-а!
Соглашаясь со мной, и он растянуто повторил: "Да-а!"
Глупейшая ситуация, чтобы хоть как-то разрядить ее, я возмутился:
- Какие обычные перегибы, если вся пресса в руках у прорабов перестройки?!
Вася загадочно и счастливо улыбнулся и, отхлебнув чай, сменил тему. Вынудил рассказать, почему я интересовался свободным местом на четвертой полосе. Я и думать не думал, что мое упоминание о прорабах перестройки он воспримет на свой счет и ни больше ни меньше - как заслуженный комплимент.
Когда по его настоянию машинистка перепечатала мое стихотворение и он самолично собрал на него отзывы всех завов нашей газеты, а потом попросил зайти к нему (я как раз опустошал ящики своего редакционного стола, забитые творениями литобъединенцев), первое, что он сказал, касалось именно прорабов перестройки и именно того, что вся пресса хотя и в их руках, не все так просто, как кажется. (Вася улыбнулся, продолжая отхлебывать чай, то есть с тою же улыбкой, но на этот раз вместо загадочности в ней проскальзывал трепетный свет многозначительного знания.) Вася стал распространяться о том, что мы привыкли жить по старинке и всякое новаторство нам - как нож к горлу. Да, пусть он - Еврейчик. Ну и что?! Он гордится этим.
Сев возле Васиного стола, я увидел, что мое стихотворение уже размечено для засылки в набор. Это казалось невероятным, все во мне возликовало - во вторник Розочка прочтет посвящение и, вполне возможно, вернется, и мы помиримся!
Васины разглагольствования я слушал вполуха. Загодя решил во всем соглашаться с ним. Наверное, поэтому, неожиданно даже для себя, вдруг встал боком и поддакнул, что и я горжусь.
Вася остановился (ходил по кабинету), и мы долго и как-то бессмысленно смотрели друг на друга: я - перпендикулярно в потолок, а он - вниз, как бы на носки своих полуметровых кроссовок. Тут я понял, что, слушая Васю вполуха, чересчур загружаю себя - надо не поддакивать, а просто бездумно молчать. И я молчал.
Между тем, возобновив хождение по кабинету, он стал рассказывать о своей бабушке в Биробиджане, которая, как Арина Родионовна, еще в детстве прочла ему всего Самуила Яковлевича Маршака.
Он опять остановился и, уронив голову на грудь, чтобы не выпускать меня из поля зрения, стал читать наизусть, точнее, декламировать:
Шесть
Котят
Есть
Хотят.
Дай им каши с молоком.
Пусть лакают языком,
Потому что кошки
Не едят из ложки.
- Замечательные стихи, просты как правда! - восхищенно сказал я и, встав, крепко пожал руку Васе-Еврейчику. - Спасибо!
Потом я снова сел и сделал вид, что не хочу смущать Васю, который действительно смутился моему рукопожатию, покраснел от удовольствия, точно ребенок. На самом деле, поддерживая голову, словно роденовский мыслитель, я мог беспрепятственно сосредоточиться на своем стихотворении, которое лежало по другую сторону стола. Помимо технической разметки, бросалась в глаза так называемая правка - вычеркивания.
Странно, что ему, а точнее, консилиуму заведующих отделами не понравилось? (После шести котят, которые есть хотят, я был уверен, сам Вася вряд ли бы решился на вычеркивания.)
Настроили, думал я о нем, а он в это время продолжал смотреть на меня из-под потолка. Чувствуя его взгляд, нарочно почесал темя - пусть думает, что и я думаю, потрясенный его бабушкой, "Ариной Родионовной".
Молчание затягивалось, тем не менее поднимать глаза к потолку не хотелось. И все же пора было поддерживать разговор, пора. Я вторично почесал темя и со всей доступной мне глубокомысленностью изрек, глядя в стену:
- Маршак - это Маршак!
- А Осип Мандельштам, а Константин Симонов, а Борис Пастернак, а Иосиф Бродский, наконец! - не по-кружкински быстро включился Вася.
Удивительно, но банальнейшей репликой я неожиданно попал в самую сердцевину Васиных мыслей. Мне даже стало неудобно, почувствовал, что уронил себя перед Васей, - все же не он, а я пытаюсь стать поэтом. Позабыв о последствиях, встал боком и сказал бесстрастно, словно робот:
- Лично я всегда считал названных поэтов русскими.
В глазах Васи мелькнула некая тень. Он обошел стол, молча сел в кресло. Нет-нет, это была не тень испуга, скорее, тень тревоги и еще чего-то, что не имело слов, но она отозвалась во мне жалостью, и, уступая ей, я бросил Васе спасательный круг:
- А что, разве и они (чуть не ляпнул - "из Биробиджана", но вовремя спохватился), разве и они как ваша бабушка по материнской линии?
Вася не сказал ни "да", ни "нет", а только, закрыв глаза, согласно кивнул. Потом, перейдя на "вы", спросил:
- Вам никогда не приходилось задумываться над тем, что все они (а Мандельштам этого и не скрывал) во что бы то ни стало хотели стать именно русскими писателями? Так сказать, голубая мечта…
- Нет, - сказал я. - У нас полнейший интернационализм, рабоче-крестьянское взаимопроникновение всех наций и народностей в одну международную нацию - советский трудящийся.
Разумеется, ответ был заученным и в памяти всплыл потому, что Васин вопрос показался подозрительным, задай кто другой - я бы воспринял его как провокационный. Но, слава Богу, задал его Вася по кличке Еврейчик, всей своей жизнью наглядно демонстрирующий взаимопроникновение. Отбарабанив ответ, я подивился - надо же, как четко сработал инстинкт самосохранения!
Зазвонил телефон, звонил дежурный из типографии. По разговору я понял, что на свободное место на первой полосе Вася планирует фотографию школьницы и мое стихотворение.
Я не верил своим ушам - неужели на первую полосу мое стихотворение и фото школьницы, пускающей мыльные пузыри?! Это казалось невероятным.
Однако его рассуждения о новаторстве… Если он считает себя прорабом перестройки - вполне возможно… Но есть еще редактор… Я пытался хоть как-то урезонить поднимающуюся из глубин радость, но - тщетно. Воображение услужливо подсовывало ликующую картину Розочкиного возвращения.
Вася положил трубку и, словно отвечая на мои мысли, сказал: до вторника он за редактора и готов рискнуть - поставить мое стихотворение на первую полосу при условии, что я заменю название и посвящение.
Радости как не бывало. Мною овладела апатия, публикация теряла смысл. А Вася доказывал, убеждал, что всякая смелость имеет границы - "Ангелы…" в комсомольской атеистической газете, да еще на первой полосе?! "Нас не поймут", - горячился Вася. А мне было наплевать, я предложил вообще убрать название. Он воспротивился:
- Название тянет на пять строк, если убрать - дырка будет, которую ничем не закроешь.
Сошлись на названии "У Лебединого озера".
- Конечно, просто "У озера" было бы лучше, - сказал Вася. - Но оно вызовет ассоциации не в нашу пользу, потому что с подобным названием есть старый фильм Сергея Герасимова о Байкале, и получится, что поэтическая Лебедь - Лебедь байкальская, а этого не надо.
Вася явно показывал не свою эрудицию - заведующих отделами.
- Разумеется, не надо, - согласился я. - Тем более что Лебедь манчестерская.
Почему так сказал - бог весть! Вася никакого внимания не обратил на мою иронию, а то бы, наверное, воздержался от сравнений.
- Розочке!.. Согласись, звучит будто "козочке"! Вот посвящение действительно надо убрать.
- Ни за что, - раздраженно сказал я. - В крайнем случае давай заменим инициалами - Р. Ф. С.
Вася отмел инициалы, они напомнили ему рассказ Гайдара под названием "РВС". В общем, торг не удался. Мы расстались довольно холодно, я был уверен, что стихотворение не напечатают. И слава Богу, думал я, включу его в коллективный сборник. Я притащил из редакции едва ли не мешок рукописей, которые, не откладывая, решил перелопатить и, отобрав лучшее, засесть за составление сборника. Повторюсь - тысяча пятьдесят рублей по тем временам были очень большие деньги, и издаться за счет авторов представлялось вполне возможным.
Глава 9
Почти две недели, до следующего заседания литобъединения, я корпел над рукописями. Сидел на хлебе с молоком. Если кто вздумает сочувствовать напрасно, на хлебе с молоком я вырос. Кроме того, Розочка оставила почти непочатую бутылку растительного масла, и для разнообразия я поджаривал черствый хлеб, а потом ломтиками крошил в миску с молоком, и получалось что-то в виде супа с гренками.
В общем, в питании я не знал недостатка. С тишиной и спокойствием тоже не было проблем - никто не тревожил. Вообще с понедельника началось что-то чудесное, даже шайка алкашей куда-то исчезала с утра, а по вечерам буквально все ходили на цыпочках и избегали друг друга, чтобы ни о чем не разговаривать. Земной рай, да и только: сиди и трудись - никто не мешал.
Единственное, в чем можно было посочувствовать, - чтение рукописей. Залежи, которые я извлек, представляли собой целинный архив, к которому уже много лет не прикасалась рука человека.
Вначале я попытался рассортировать произведения по жанрам - не удалось. Основная масса творений не укладывалась ни в какие жанры. Романы на трех страницах, повести - на четырех и рассказы с пересказыванием каких-то космических событий на какой-то планете Ялзем (Земля) среди "в натуре безголового народа (без голов)" на ста пятидесяти страницах приводили "в состояние такой глубокой задумчивости или краткосрочного анабиоза", что, очнувшись, я какое-то время действительно чувствовал себя безголовым ялземцем. Кстати, краткие разъяснения в скобках возле каждого иноземного слова просто умиляли своим неукоснительным присутствием.
В произведениях приключенческого жанра (я рассортировал прозу по направлениям) главными действующими лицами почему-то были представители творческой интеллигенции, причем обязательно поэтические личности. Это настолько поразило, что для приключений выделил отдельную папку. Я был уверен, что в свой срок внимательное чтение порядком позабавит меня.
Разобраться в поэзии вообще не представлялось возможным. Ни одна поэма не называлась собственно поэмой, а стихотворение - стихотворением. В подзаголовках предпочтение отдавалось в основном музыкальным жанрам: от баркарол и интермеццо до ораторий и симфоний.
Особенно сбивали с толку либретто для совершенно неизвестных произведений, которые представлялись авторами либретто как произведения широко известные и очень великие, но еще не написанные. Одно из таких сочинений (оратория для академического театра) заинтересовало. В письме (да-да, письме), предваряющем будущее произведение "Песня песен диктатуре пролетариата" или "Дуэты вождей и великих отщепенцев", автор, Незримый Инкогнито, сообщал соучастнику, то есть предполагаемому соавтору, что данное произведение однажды приснилось ему на новой кровати. Дальше автор спрашивал соучастника, имеет ли он поэтические и музыкальные способности, а главное, знает ли ноты. Если "да" - читай либретто. Если "нет" - передай тому, кто уже овладел нужными способностями. (Знание нот - обязательно.)
Конечно, я не имел морального права читать либретто, но любопытство пересилило - перелистнул страницу.
Действие первое