То, что ей не придется одной оставаться в этих стенах, в этом доме, лишившемся Винце, доставляло ей невероятное облегчение; но в то же время было тревожно, что ее не окажется рядом, когда Иза будет грузить вещи на машину. "Ты только зря истерзаешься, - убеждала ее Иза. - Мало ты плакала? Я ведь лучше знаю свою квартиру, знаю, что там поместится, что нет, что будет лучше смотреться. Я хочу, чтобы с этих пор ты только радовалась жизни". Мысль, что теперь о ней будут заботиться, будут думать и решать за нее, снова потрясла старую до глубины души; слезы благодарности выступили у нее на глазах. Конечно, дочь и тут права: легко ли было бы ей собирать вещи Винце, смогла ли бы она, не надрывая сердце, укладывать в чемоданы до последней пуговицы знакомые старомодные костюмы, рубашки, смешные его шапки? Постарев, Винце ни за что не хотел ходить в шляпе и всегда носил только шапку с козырьком. Что ж, пускай Иза сама все уложит, а уж она потом, в Пеште, когда придет немного в себя, разберет вещи и аккуратно развесит все по шкафам. Винце словно бы тоже поедет вместе с ней к Изе; может, она даже будет иногда разговаривать с его палкой, стаканом из толстого стекла, с жестяной кружкой, в которой он зимой грел на плите воду для бритья. Старая втайне надеялась, может, удастся перевезти в Пешт вообще все имущество; Изе, когда она вышла замуж, они не смогли дать мало-мальски приличного приданого и немало корили себя, что смогли поделиться с ней лишь тем, что у них было. Теперь она с радостью отдала бы ей все, пусть увозит в Пешт. Старая с надеждой смотрела в лицо Изе: как дочь воспримет ее подарок; но та лишь головой качала в ответ: ни к чему матери забивать голову, пусть доверит ей все, что связано с переездом. Старой пришлось смириться. Иза всегда и во всем разбиралась лучше нее, вот и с этим, наверное, справится так, как надо. Выходит, все забрать с собой не удастся. Что ж, пусть дочь сама отберет, что годится им на новой квартире; остальное же…
О том, что станет с остальным, тяжело было думать, и старая отогнала эти мысли.
Сколько лет, сколько лет прожила она среди этой мебели, которая старела, изнашивалась вместе с ней; у каждой вещи здесь была своя история. Больно было и грустно, что не все они будут с ней до конца. Больно было, что она не может взять свой дом на спину и перенести его в Будапешт; в доме ей только одной было страшно, с дочерью же - лучшего жилья нельзя было бы и придумать. Но у Изы - квартира, зачем платить налог еще и за дом; права дочь, что хочет его продать. Интересно, кто его купит; кто бы ни был - не прогадает.
Как жаль всех тех мелочей, которые останутся здесь! Ну, да ладно, раз нельзя, значит, нельзя. Пока Винце был жив и здоров, все решал за нее он, теперь будет Иза. Как хорошо, что не ей приходится иметь дело с Бюро недвижимости!
Накануне похорон, в этот странный, неправдоподобный вечер, когда Иза на непротопленной кухне возилась с какой-то рыбой, - к ним снова зашел Антал. Старая сама впустила его: Иза занята была ужином и крикнула матери, чтобы та открыла ворота, она не может отойти от плиты. Шел дождь, как несколько дней подряд. Антал явился с непокрытой головой, с волос, со лба его стекала вода. Старая не помнила, видела ли его когда-нибудь в головном уборе; зимой голова у него была запорошена снегом. Иза, услышав шаги, выглянула из кухни. Лицо ее стало неподвижным и вежливым. Она извинилась, что встречает его в таком виде, и спросила, останется ли он поужинать с ними: еды хватит на всех. Антал поблагодарил: он уже поужинал. Скорее всего, это было неправдой, но сказать было нечего.
Не пускаясь в долгие объяснения, Антал спросил, дорого ли они продают дом: он хотел бы его купить. Иза на днях рассказывала в клинике, что дом продается. Он как раз собирался покупать квартиру; если они сойдутся в цене, он с радостью приобретет его.
Старая смотрела на него с изумлением. Насколько она знала Антала, он не относился к людям, которые спешат обзавестись недвижимостью.
- Если, мама, вы какую-то мебель не возьмете с собой, - сказал Антал, - я и ее бы купил.
За все три месяца с того дня, как Деккер поставил свой страшный диагноз, лицо старой еще так не сияло. Она еще не знала даже, что Иза намерена продавать, что оставить, но заранее жалела вещи, которым предстоит попасть в чужие руки, жалела, словно они были живые: после долгой, спокойной жизни в их доме они лишатся крова, попадут неизвестно к кому и ночами, когда даже вещи обретают голос и способность чувствовать, будут глубоко и протяжно вздыхать, тоскуя по ее знакомым рукам. Антал, правда, ушел от них, но ведь когда-то он был им своим.
Пришлось-таки вызвать из кухни Изу.
Дочь пахла рыбой, горячим жиром - и от этого казалась странно чужой, непривычной. Иза всегда была чистой, прохладной, словно накрахмаленной, она так тщательно следила за тем, чтобы тела ее не коснулись кухонные заботы, кухонная копоть, что старая сейчас лишь глаза широко раскрыла, увидев дочь пропитанной жаром и запахами плиты. В Изе словно исчез ненадолго какой-то заслон и она, занятая более важными делами, позволила кухне победить себя. "Тут все зависит от того, как ты себя ценишь, - объяснила она однажды. - Если очень хочешь, то можно и в кухне прекрасно сберечь себя". На этот раз она себя явно не сберегла, сырые продукты, жир, лук, подливка ее одолели. Сегодня вечером Иза не думала о себе. О чем она думала?
Она стоя выслушала, чего хочет Антал. Позже старая много размышляла над тем, что мог означать ее странный взгляд. По какой-то причине Иза не радовалась идее Антала. Старая же дрожала и молилась про себя: только бы дочь согласилась, только бы не сказала "нет", что бы там между ними ни произошло. Если не они с Изой, так пусть хоть Антал останется здесь. Она не смела сказать это вслух: всю жизнь важные вопросы решал за нее кто-нибудь другой, - и лишь про себя повторяла, что уж она-то отдала бы Анталу дом хоть даром, только бы он не трогал драконью голову на водосточной трубе да старательно поливал цветы Винце. Антал всегда помогал Винце колоть дрова, он знает, что чурбан, на котором их кололи, зовут Толстяком.
- Собираешься начать оседлую жизнь? - сказала Иза.
Хотя голос ее был спокоен и совершенно лишен эмоций, даже мать заметила: в словах дочери таится другой, невысказанный, скрываемый изо всех сил вопрос. Антал не ответил, он доставал сигарету; Иза стояла. Старая пробормотала что-то; она поняла, что ей все же лучше уйти из комнаты, что Иза не будет сердиться, если она сейчас нарушит их молчаливый уговор, оставив их вдвоем. Вчера, позавчера им ведь и так приходилось, наверное, встречаться и разговаривать: Иза ходила в клинику благодарить Деккера и ту сиделку, Лидию, за доброту и заботу о Винце. Пробормотав что-то про ужин, она тихо вышла из комнаты. На плите шипел жир, хотя Иза уже отодвинула сковородку с огня. Старая вдруг почувствовала, что не сможет сегодня съесть ни кусочка, масленый бок рыбы блестел, как живой.
Она долго сидела на кухне и поднялась наконец лишь на зов Изы: та крикнула, что Антал хочет попрощаться.
- Договорились? - спросила она с надеждой.
Антал ответил утвердительно. Иза молчала; теперь она уже не была красной, и цветастый материн передник, который она повязала, чтобы готовить ужин, на ее узкой талии выглядел неуместно, даже легкомысленно в сочетании с черной одеждой.
Антал двинулся к двери; она теперь в самом деле не хотела оставлять их вдвоем и сама пошла его проводить. На пороге Антал остановился, заколебавшись на миг, словно хотел сказать что-то примиряющее, утешительное, - но так и не сказал; лишь поцеловал ее, поднял воротник пальто и вышел под дождь. Старая смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду; правда, ей хотелось видеть не столько Антала, сколько, пока еще можно, их знакомую, милую улицу, плавный изгиб поворота, освещенные окна домов, хвастливо высвеченную наивную витрину Кольмана. Шли, разбрызгивая воду, прохожие, блестели зонтики в лучах фонарей. Снова дул южный ветер; безлунное небо в тучах лежало, казалось, на самых крышах. Впервые за всю свою жизнь она ощутила, что земля не плоская, а круглая и медленно, но неуклонно уходит у нее из-под ног. Как могло, оказаться, что невзрачное тело Винце, все более усыхающее с годами, стало для нее столь надежной опорой? Она все стояла, прислонившись к воротам; даже ворота эти вот уже несколько дней казались ей какими-то призрачными, словно Винце унес с собой плоть камня и досок, оставив на месте их нечто неосязаемое, текучее, как мираж. В клубящихся, густеющих сумерках этого мартовского вечера, под унылый, нескончаемый плеск дождя она еще раз, напоследок уже, ощутила близкое присутствие Винце в его телесной реальности, седая шевелюра его колыхалась вокруг фонаря на маленькой площади в изгибе улицы. На город спускался туман, рыхлая, непрочная весенняя дымка; со стороны главной улицы слышался шум машин, на полном ходу разрезающих лужи.
На кладбище их отвезла машина Деккера. Профессор был настолько тактичен, что заказал себе такси, оставив Изу с матерью одних в машине. Старая хотела было ехать на кладбище задолго до начала обряда, но Иза воспротивилась этому; мать опечалилась: она так ждала минут, когда возле гроба не будет чужих. "Ты мой единственный родной человек, - сказала Иза, не сводя с матери серьезного взгляда красивых своих глаз. - Я твоя дочь и твой врач, мама. Покой нужен не только мертвым, но и живым. Я не хочу, чтобы ты вся исплакалась, сердце у тебя не железное, ты ведь не молоденькая уже. Я должна беречь тебя".
Сначала старая не плакала - но не от порошка, который Иза заставила ее выпить перед тем, как они вышли из дома: к боли прощания поначалу примешивалась какая-то неловкая затаенная радость: ведь она уже несколько дней не видела Винце - и вот теперь ей предстоит еще раз взглянуть на него, поцеловать его, поправить галстук. По дороге она не смотрела по сторонам, опустив глаза и подбирая слова, которые скажет ему. Он, должно быть, уже знает, что Иза решила забрать ее в Пешт, но план Антала, его предложение, может быть, нет еще. Она пообещает ему хорошо есть и попросит прощения, что не давала ему много обезболивающих: она ведь хотела, чтобы он жил, жил, пока есть хоть какая-то возможность. Она так готовилась к этому разговору, будто ей предстояло встретиться с живым, а времени на свидание было отведено совсем немного.
Но перед залом, где стоял гроб, она начала дрожать: ее напугала черная драпировка у входа и декоративные, не способные цвести деревья в черных же кадках. Войдя, она первым увидела Кольмана, который по такому случаю надел черный галстук - это доставило ей капельку радости, - и потом уже гроб на постаменте. Она замерла у входа, и слезы потоком хлынули у нее из глаз. Гроб был закрыт.
Это было страшнее, чем минувшие четыре дня со всей их горечью. Иза взяла ее под руку, подвела к скамье. Она села; слезы просачивались сквозь пальцы затянутых в перчатки рук. Иза, сидя рядом, молчала, неподвижная, с прямой спиной. Мать знала, Иза хотела как лучше, знала, так гораздо разумнее, знала, Иза лишь оберегает ее, когда встает между нею и смертью; и все же так больно было, что ей не увидеть еще раз лицо, которое и четыре дня назад было таким чужим. Она проплакала весь обряд; ощущение, что люди вокруг обращаются совсем не к Винце, мешало следить за словами молитвы; в эти минуты мысль о могильном покое и о грядущем воскресении была ей гораздо более далека, чем когда-либо. Она рыдала упрямо, по-детски, ее не утешали слова о том, что после земной суеты для Винце настала блаженная тишина и вечный свет. Лишь в первые месяцы замужества, полные растерянности и страсти, любила она так сильно, как сейчас, тело Винце. Загробный мир был далек и ничего не давал взамен жизни.
Гроб повезли к могиле, и она, поддерживаемая Изой, двинулась следом, не видя, кто идет за ними, скорее чувствуя: провожающих больше, чем она думала. Катафалк оставлял две глубокие колеи в размокшей земле, моросящая сырость впитывалась в пальто. Винце за всю свою жизнь не сидел в такой машине, на какой теперь везли его тело, - такой величественной, черной, сверкающей, и никогда еще ему не оказывали такие почести. Все, что она готовилась сказать ему, оставаясь невысказанным, теснило ей грудь, и она не могла вот так, на ходу, связать слова в предложения, да и мешало то, что Винце не было видно, видна была лишь деревянная крышка, под которой он находился. Возле могилы священник с несколько обиженным видом выразил ей свои соболезнования, видимо, недовольный, что, несмотря на его слова о радостях вечной жизни, она так и прорыдала все время, пока сыпались в могилу мокрые комья. Могила у Винце вышла маленькой, гораздо меньше, чем она себе представляла. Не обращая внимания на окружающих, она опустилась на колени и поцеловала крест.
В этот момент, нагнувшись к кресту и вытирая безудержно льющиеся слезы, она увидела Лидию. Та была в черном пальто, взятом, видимо, у кого-то, плохо сидящем на ней; шляпка, перчатки на ней тоже были черными. Старая и прежде недолюбливала эту девушку, а сейчас ее особенно ранили и печальные глаза Лидии, и движение, которым она положила на могилу Винце букетик цветов.
Когда они возвратились в город, машина остановилась на главной площади, не доехав до поворота на их улицу. Старая сидела, глядя перед собой. Впереди желтело здание гостиницы, на первом этаже которого находилось то кафе с красными шторами, где три месяца тому назад они говорили с Изой о скорой кончине Винце; сквозь завесу дождя она видела рядом с кафе контору авиасообщений и "Маваут". На стоянке неподалеку стоял междугородный автобус, дождь мыл его большое синее тело.
Дочь вылезла из машины, подошла с шофером к багажнику, и в руке у нее оказался легкий коричневый чемодан, с которым она приехала из Пешта. Иза за руку попрощалась с шофером, и машина уехала.
- Сейчас выпьешь кофе и поедешь.
Мать смотрела на нее, ничего не понимая.
- Выпьешь кофе, ты совсем продрогла, потом сядешь на автобус. Через десять минут он отправляется в Дорож, вот твой чемодан.
- Так сразу?
- Ну да, - ответила Иза. - Достаточно ты уже плакала. А вернешься домой, увидишь комнаты и снова расстроишься. Я здесь закончу дела и приеду за тобой. Книжки и лекарства в чемодане, я звонила в санаторий, администратор поможет тебе заполнить анкету.
Мать шла за ней молча, послушно. В кафе было почти пусто. Кофе принесли сразу. Она смотрела на темно-коричневую жидкость, механически помешивала ложечкой в чашке. Все это походило на сон. Идет куда-то девочка с лукошком на локте, взрослая Иза ведет ее за руку; Иза, бледная, в черном платье, - ее мать. У Изы сильные руки и сильный голос, она говорит ей: "Не плачь!"
Неужели она никогда больше не увидит этот город, не увидит дом, где они жили с Винце?
Иза встала и расплатилась.
В автобусе пахло бензином, пассажиров почти не было, перед ними на высокую ступеньку с трудом поднялась женщина с палкой. Дочь положила чемодан в сетку над сиденьем. Собирала она его, должно быть, ночью, пока мать спала; но когда она успела поговорить с санаторием?
Они даже не успели попрощаться: автобус отправлялся. Иза отступила назад, и кондуктор захлопнул тяжелую дверь. Дождь все лил, густой, настойчивый, сквозь мокрое окно мать скорее угадывала, чем видела, темную фигурку Изы под аркой гостиницы. "В Дорож?" - спросил кондуктор. От слова этого пахнуло летом, цветами, за ним был Винце; затем, словно его отдернули, Винце начал скользить назад и растаял, растворился в дожде. Автобус уже мчался по эстакаде, над кварталами железнодорожников. Видны были белые стены вокзала, под эстакадой пыхтели паровозы. С неба лил дождь.
- В Дорож, - ответила старая.
На ветровом стекле из стороны в сторону ходил механический дворник.
2. Огонь
I
Хотя старая видела не одну открытку с видами Дорожа, он оказался совсем иным, чем она представляла.
Еще девушкой она однажды сопровождала тетю Эмму в Сентмате, и образ Сентмате на всю жизнь определил для нее понятие курорта. Колокольный звон на главной площади, духовой оркестр в полдень, источник с минеральной водой в тени платанов; у подножья двух склонившихся друг к другу гор старомодная громоздкая гостиница с жалюзи на окнах и большими воротами для экипажей, на берегу озера курортный поселок, лиловые, травянисто-зеленые, металлически-серые, порой темно-красные волны, тройной бордюр белой пены у берега в ветреную погоду. Деревня Сентмате находилась в горах, улицы там карабкались по склонам, словно постоянно пытаясь убежать на вершину. Когда они гуляли по деревне, из-за изгородей, где на кольях, вместо горшков и кринок, висели сохнущие сети, здоровались с ними сухопарые угрюмые мужчины, внимательно смотрели вслед курортной публике темнолицые женщины с узкими глазами и босоногие ребятишки, гоняющиеся за курицами. Аисты на соломенных крышах, твердое, холодное небо над деревней, вдали - конусы крохотных вулканов, в витрине лавки - липкая лента и желтый сахар.
Почты в деревне не было, почта была, только в курортном поселке, там же был и врач, и аптека; мастерская гробовщика находилась на главной улице деревни, рядом с будкой сапожника, выставляя на всеобщее обозрение свои голубые и кофейно-коричневые гробы. В курортном поселке похоронное заведение Каммерманна выглядело бы довольно неуместно.
Дорож был равнинной деревней, стоял на песчаной почве, в кольце обширных лесов и не походил не только на Сентмате, но и вообще ни на одну из тех деревень, которые она помнила со времен своей молодости. В окне автобуса промелькнула кондитерская, кино, стадион, поликлиника; проехали и мимо большого здания, у входа в которое висели афиши, - здание напоминало театр. В выложенной кафелем витрине мясной лавки краснела гора парной корейки; старая отвернулась: вид свежего мяса смущал ее сейчас, она сама не знала почему. За стеклами оранжерей зеленел ранний перец, салат, на крышах, вместо аистов, торчали антенны, кое-где и телевизионные, в витрине промтоварного магазинчика виднелись синтетические скатерти, садовый опрыскиватель, нейлоновые чулки, стиральная машина, бочонок. Маленькая площадь перед школой была запружена детворой, у девочек поверх синих тренировочных костюмов повязан был чинный вышитый передничек, в косичках торчали широкие шелковые банты. Старой почему-то казалось, что все здесь ходят в сапогах; но у мальчиков на ногах были лыжные ботинки или бордовые туристские туфли с толстой подошвой. Школьники выглядели толстощекими и ухоженными, щебет, которым они приветствовали полдень и конец школьного дня, звучал вполне благовоспитанно. Молодая мама везла коляску, глубокую, розовую, обтекаемой формы. Старая подумала, что молодежь теперь совсем не похожа на прежних крестьян, и долго размышляла над этим.