– Я бы попросил Вас – насколько могу любезно, – обратился к нему преображенный Хухры-Мухры таким образом, каким вообще в жизни никогда не обращался ни к кому: во-первых, на "вы", во-вторых, с изысканностью аристократа плоти и крови, – не торопиться задавать следующий вопрос, пока Вы не получили ответа на предыдущий.
– Да я уж и не чаял получить ответ на предыдущий, – пробурчал Карл Иванович, покосившись на примолкшую в стороне голую Бабу с большой буквы. Та сразу вздрогнула от нехорошего воспоминания.
– А вот и напрасно! – дружелюбно рассмеялся преображенный Хухры-Мухры. – Оскорбив голую Бабу с большой буквы (назвав ее своею женой, я имею в виду), Вы, тем не менее, не утратили права на то, чтобы получать ответы на все интересующие Вас вопросы. – Вас же, насколько я понимаю, интересует вопрос, почему эта особа обнажена. С удовольствием отвечаю на поставленный Вами вопрос…
– Вы стали просто вежливей меня, – против воли перебил его Деткин-Вклеткин, – а я, между прочим, еще недавно был самым вежливым персонажем в этом художественном произведении!
– Да полно, полно!.. – обезоруживающе улыбнулся Хухры-Мухры, в улыбке обнаружив ослепительно белые зубы, весело перемежающиеся со свежевставленными золотыми. – Если позволите, я продолжу отвечать на вопрос Карла Ивановича, внутреннего эмигранта. Так вот… данная особа обнажена потому, что она прекрасна, а все прекрасное должно быть голым, как данная Баба с большой буквы. Это было "во-первых" – если вдруг Вы начнете считать. Во-вторых, данная голая Баба с большой буквы вырубалась уже не тем новичком-неумехой, который вырубил во-о-он того стоящего в стороне окровавленного урода, но ваятелем со стажем…
Случайный Охотник, на которого Хухры-Мухры небрежно указал кивком монументальной своей головы, тут же прекратил осуществлявшуюся им подготовку к переходу в аттитюд и принялся так смотреть на Хухры-Мухры, что любой бы на месте Хухры-Мухры в гробу перевернулся. Однако тот не только не лег в гроб и не только не перевернулся там, но и вовсе не взглянул на Случайного Охотника больше ни разу. От этого у Случайного Охотника все поплыло перед глазами кролем, и с отчаянья он, изящно чередуя гекзаметр с пентаметром, даже сочинил песнь, полную неподдельного страдания, две первые строки которой звучали так:
Нет, не отец ты мне вовсе, ты жалкий и подлый обманщик.
Я бы тебя удавил – рук неохота марать!
Напевая эту песнь, Случайный Охотник стал так, чтобы Хухры-Мухры вообще не попадал в поле его зрения, и внимательно слушал злодея дальше. Кровь же он сразу старательно смыл, растопив часть снега в большом чане, который на протяжении всей главы был аккуратно закреплен у него за спиной и попросту не бросался в глаза.
– В чем на сей раз особенно проявилось мое мастерство, – продолжал Хухры-Мухры, игнорируя присутствие первого своего – неудачного, с его точки зрения, – творения (между тем, как остальные, глубоко проникшись искренним страданием отвергнутого сына, горько плакали над его печальной судьбой, на которую Хухры-Мухры время от времени чихал), так это в том, что мне впервые удалось добиться от ледоруба – неподатливого и, в сущности, грубого инструмента – поразительной точности. Ледоруб высек голую Бабу с большой буквы не только изо льда, но и из неприглядной одежды, покрывавшей бренное ее тело. Причем ни разу не коснувшись самого тела – и навеки сохранив его тепло и свежесть.
– Голой Бабе с большой буквы давно уже седьмой десяток пошел, – неизвестно зачем сказал Карл Иванович, внутренний эмигрант, неприятно удивив как голую Бабу с большой буквы, так, в общем-то, и всех остальных.
– Вы это к чему? – хором спросили остальные. В хоре грудным меццо солировала голая Баба с большой буквы.
– К тому, что как тепло, так и свежесть тела голой Бабы с большой буквы весьма сомнительны, – на сей раз совсем прямо высказался еще и плохо воспитанный, оказывается, Карл Иванович, внутренний эмигрант.
– О таких вещах вообще не говорят вслух, – интеллигентно поморщился Деткин-Вклеткин. – Вношу предложение считать, что этого скотского замечания – я имею в виду только что прозвучавшее замечание об отсутствии тепла и свежести в теле голой Бабы с большой буквы – никто из присутствующих, особенно голая Баба с большой буквы, не слышал. Кто за это предложение, прошу голосовать.
Руки подняли все – включая Карла Ивановича, внутреннего эмигранта.
– Вам руку поднимать не надо было, – холодно (градусов эдак под минус 2527) заметил Деткин-Вклеткин. – Ведь именно Вы сказали об отсутствии тепла и свежести в теле голой Бабы с большой буквы. Мы же голосовали как раз за то, чтобы считать, будто мы ничего про отсутствие тепла и свежести в теле голой Бабы с большой буквы не слышали!
– Про что мы не слышали, простите? – переспросил тупой Карл Иванович, внутренний эмигрант, который, похоже, голосовал еще и автоматически, думая вообще о чем-то другом.
– Повторяю, – терпеливо отвечал Деткин-Вклеткин. – На повестке дня стоит вопрос: сохранились ли в теле голой Бабы с большой буквы, которой, как Вы бестактно заметили, уже далеко за шестьдесят, тепло и свежесть. Вы позволили себе хамски утверждать, что тело голой Бабы с большой буквы не тепло и не свежо более. От такой характеристики нас всех тут взяла оторопь…
– Меня тоже взяла оторопь? – решил поставить все точки над "i" Карл Иванович, внутренний эмигрант.
– Да что ж ты за дурак-то за такой! – не выдержал Случайный Охотник и с досады оторвал Карлу Ивановичу, внутреннему эмигранту, усы, которые – вот тоже нелепость! – оказались наклеенными. – Пойми же наконец: о тебе вообще речи нет! Ты уже сделал свое дело, то есть сказал, что телу голой Бабы с большой буквы не присущи тепло и свежесть по причине ее преклонного возраста! Мы же – остальные – голосуем за то, чтобы считать, будто мы – остальные – не слышали ничего про холодное и несвежее тело старой этой голой Бабы с большой буквы, неужели так трудно понять?
– А по-моему, – сказал Карл Иванович, внутренний эмигрант, – шестьдесят лет – еще не старость.
– Как же не старость! – возмущался Случайный Охотник. – Конечно, старость! Но говорить об этом в присутствии голой Бабы с большой буквы – свинство! А еще большее свинство – подчеркивать, будто, пребывая в этой глубокой старости, голая Баба с большой буквы имеет холодное и дряблое тело! Мы решили проголосовать, что мы от тебя про эту развалину вообще ничего не слышали, понял?
– Конечно, не слышали! – рассвирепел Карл Иванович, внутренний эмигрант. – Оно так и получается, что не слышали! Я всего-то и сказал, что тепло и свежесть ее тела под сомнением! А вы тут уже начинаете: развалина, тело холодное, дряблое… Что до меня, то, по-моему, тело это все равно прекрасно!
– Ты опять не понял! – рассмеялся Случайный Охотник. – Сам посуди, как может быть прекрасным такое тело? Голая Баба с большой буквы просто уже, считай, покойница, а тела покойников – я имею в виду не погребенные, не преданные, то есть, земле – не только холодные и дряблые, но еще и воняют страшно! А голосуем мы за то, что мы этого не слышали. Ты же голосовать не должен, понятно?
Карл Иванович, внутренний эмигрант, весь подобрался и побежал на Случайного Охотника, как зверь на ловца, – очень даже при этом набычившись. Случайный Охотник отскочил в сторону – и Карл Иванович, внутренний эмигрант, растянулся весь по поверхности Северного Ледовитого океана.
В это время остальные быстро проголосовали, за что хотели, и Хухры-Мухры начал отвечать на второй вопрос Карла Ивановича, внутреннего эмигранта.
– Начинаю отвечать на второй вопрос, – так и сказал Хухры-Мухры. – Сначала позволю себе напомнить содержание вопроса. Вопрос был сформулирован так: разве Вы не эскимос больше? Нет! – скажу я с полной определенностью. Не эскимос я больше. Я теперь дитя мира.
– Почему дитя? – неаккуратно спросил Деткин-Вклеткин. – По-моему, как дитя Вы крупноваты.
– Я не Ваше дитя, – нашелся Хухры-Мухры. – Не Вам и судить.
– Я тоже дитя мира, – сказал вдруг Карл Иванович, внутренний эмигрант.
Деткин-Вклеткин на сей раз смолчал. А Хухры-Мухры, наоборот, не смолчал. Он изучил пристальным взглядом художника внешний вид и внутренний мир Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и сделал медицинское заключение:
– Допускаю, что Вы тоже дитя, как и я. Только я дитя талантливое, а Вы бездарное. – Потом он хорошенько подумал и добавил: – Наверное, я буду Вас дразнить. Боюсь, что даже бить буду. Но потом. Сейчас у меня другая задача.
Не назвав задачи, Хухры-Мухры тут же приступил к немедленному ее исполнению. Он взял ледоруб наперевес, как винтовку, и трусцой направился к стоящему в отдалении Случайному Охотнику, с полных губ которого срывались и улетали на юг проклятия. Подбежав к нему, Хухры-Мухры замахнулся ледорубом и – …
…Описывать убиение Случайного Охотника автор собирается долго и чрезвычайно подробно. Он предполагает нарисовать картину, равной которой по силе и убедительности не знает мировая художественная литература. Для этого мгновенный процесс вонзания острого, как чилийский соус, ледоруба в горячую человеческую плоть будет разложен на практически бесконечное количество составляющих, каждую из которых автору удастся назвать точным именем и показать во всей ее грубой неприглядности. Вместе с ледорубом автор коснется тела жертвы и вместе с ледорубом станет проникать в живую ткань – миллиметр за миллиметром продвигаясь вперед, ко все более внутренним органам, и фиксируя по мере продвижения реакцию каждой клетки агонизирующего организма. Страницы художественного произведения зальет кровь… много крови, каждая капля которой будет объектом отдельного внимания и каждой капле которой будет посвящено целое предложение – нет, целая глава, отслеживающая историю капли… "О, – взмолится читатель, переходя к очередной главе, – нет, нет, нет! Пропусти, пропусти описание хотя бы одной, только одной этой капли!" – но тщетны будут его мольбы. Ни одной капли пропущено не будет! Ни одного разорванного ледорубом сосуда не минует педантичный автор – более того, некоторые (жизненно важные) сосуды он рассмотрит даже по два, а то и по три раза – сиречь в двух или трех главах: в разных ракурсах, с точки зрения разных людей, в разное время суток. Дойдя же до внутренностей, автор и вовсе перестанет сдерживать себя. Подобного знания анатомии человека читатель не найдет ни в одном учебнике, предназначенном для студентов и аспирантов высших медицинских учебных заведений, а также для всех, кто интересуется проблемами современной хирургии. Вместе с ледорубом читатель посетит живописную область брюшной полости, остановится в брюшине, совершит волнующую прогулку по диафрагме, полюбуется красотами селезенки и ее восхитительными окрестностями, насладится близостью поджелудочной железы, ознакомится с самобытным районом тонкой кишки, повеселится среди надпочечников и, обогнув жемчужину брюшной полости – левую почку, окажется возле впечатляющего мочеточника, откуда открывается незабываемый вид на тонкую, толстую и слепую кишки, после чего наконец прямым курсом проследует в сокровищницу брюшной полости под названием…
– Не надо дальше, – робко сказал Деткин-Вклеткин, беря автора за руку, и совсем уже еле слышно прошептал: – Нехорошо…
– Это почему же нехорошо-то? – нарочито громко осведомился вконец распоясавшийся автор.
– Потому что… нехорошо. Подумайте о Марте, об Окружности!
О Рединготе…
Автор сделался нервным и неожиданно для себя произнес:
– В Редингота стреляли. Молодая женщина. Из маузера.
– Я знал! – чуть не задохнулся (но не задохнулся) Деткин-Вклеткин. И, смахнув с обмороженной щеки горячую, как путевка, слезу, тихо повторил: – Так я и знал, что не прав был Гегель! Уроки истории учатся наизусть…
Этот еле слышный диалог между Деткин-Вклеткиным и автором прозвучал над ледяной пустыней, как гром среди ясного до очевидности неба. Сжался в плотный комочек Карл Иванович, внутренний эмигрант. Уронила голову на грудь, чуть не разбив ее об нее, голая Баба с большой буквы. В ритуальной позе детоубийцы замер над окаменевшей жертвой Хухры-Мухры. И все они негромким хором потерянно спросили:
– Что же теперь будет?
…Ах, если бы знать! Если бы знать…
ГЛАВА 14
Забытый персонаж без лишних слов вторгается в фабулу
…и в этом, надо сказать, нет ничего удивительного! Персонажи, они такие. Успенуться не оглеешь, как тот или иной персонаж уже сидит у тебя на шее, да еще и понукает: давай, дескать, старик, поддай жару! Удивительно наглый это народ – персонажи. И не дай Бог забыть кого-нибудь из них: такое начнется, хоть цветы выноси… как говаривал один теперь уже взрослый ребенок, продолжающий время от времени говаривать так по сей день. Они, персонажи, почему-то считают, будто автор постоянно им что-то должен! А автор между тем ничего никому не должен – даже Самому Читателю. Это автор говорит сейчас на всякий случай, чтобы Сам Читатель чего-нибудь такого себе не навоображал. Например, автор имеет полное право взять и поставить точку – вот прямо сейчас.
Демонстрирую:.
И хоть вы мне кол на голове тешите (если, конечно, представляете себе, как это делается)! А точка стоит и стоять будет. Века и царства минуют, но точка пребудет вечно. Как знак всевластия автора. Так что "цыц!" у меня тут.
Хотя… с другой стороны, извините, конечно. Чего нам отношения-то портить? Свои же, в общем, люди – договоримся как-нибудь. Ну, не нравится что – так прямо и скажите. Не нравится, как героиня одета? Переоденем! Вы во что предпочитаете – в голубенькое? В голубенькое и переоденем, будьте покойны. Как захотите – так и будет. Захотите, чтоб голая Баба с большой буквы была голой бабой с маленькой буквы – ради Бога! Получите: голая баба с маленькой буквы. С крохотной просто – причем настолько крохотной, что практически вообще без буквы. И не потому, что автор так уж стремится угодить читателю – просто автор ведь у читателя в постоянном долгу. Это автор говорит сейчас на всякий случай, чтобы читатель не дай Бог не забыл ненароком! Например, автор не имеет права даже точку поставить без ведома читателя.
Демонстрирую:
И никакой точки! Так что вы мне кол на голове не тешите, пожалуйста: пусть вы даже и знаете, как это делается. Не стоит точка и стоять не будет. Века и царства минуют, но точки так и не появится. Как знак покорности автора. Так что процветайте у меня тут!
Опять же и персонажи… не такие уж они и наглые, как на первый взгляд может показаться. А что на шею садятся – так кто ж не садится-то? Для того и шея, чтобы на ней всегда кто-нибудь сидел.
Короче, без лишних слов вторгается в фабулу Сын Бернар – и правильно, между прочим, делает, черт бы его побрал! Пора наведаться к отеческим гробам, как сказал поэт. Тем более что гроба (гробы?) пригласительно стоят открытыми. Заглядывая в них, Сын Бернар морщит нос и говорит:
– До чего же противное зрелище!..
И он прав. Тысячу раз прав. Зрелище не из приятных. Но что ж поделать, если город вымер: такое часто случается с городами!
…Сын Бернар бежал по улицам вымершего Змбрафля и не постигал, как мог город так преобразиться. Час от часу (не легче!) повторял он одну и ту же фразу:
– Да чтоб их всех!
Кого конкретно Сын Бернар имел в виду, понятно: конкретно Сын Бернар имел в виду всех. Ибо за время своего отсутствия на страницах настоящего художественного произведения Сын Бернар неукоснительнейшим образом осуществлял контроль за всеми вообще и двойной контроль за теми, кто уходил из-под контроля автора. Поэтому, как бы это помягче (постлать, чтоб пожестче поспать), Сын Бернару очень и очень было что рассказать людям. Под "людьми" я подразумеваю и читателей, если у кого-то на сей счет возникают сомнения, потому как читатели, в конце концов, тоже люди!
Правда, встретить Сын Бернару вообще никого не удавалось. Нет, мертвецы, конечно, попадались, но Сын Бернар не любил мертвецов. И, когда кто-то из них начинал подавать признаки жизни и обращался к Сын Бернару с тем или иным замечанием, тот прямо так обобщенно и говорил:
– Ой, мертвецы, отвяжитесь, не люблю я вас!..
И мертвецы отставали. Кто на метр, кто на два, а кто и на все сто. Наконец, устав носиться по мертвому городу, Сын Бернар снизошел до вопроса к одному из мертвецов:
– Скажи мне, мертвец, живые-то все – где?
К сожалению, мертвец не снизошел до ответа, а просто отправился к праотцам, которые обитали неподалеку. Сын Бернар проследил за мертвецом и тоже увидел праотцев, которые баловались холодным чаем и сухим хлебом.
– Не балуйтесь! – сделал замечание Сын Бернар, в ответ на что праотцы быстро съели сухой хлеб и уселись как ни в чем не бывало, скрестив руки с ногами и получив причудливый гибрид, очень жизнестойкий. Пронаблюдав за его быстрым развитием в суровых климатических условиях Змбрафля, Сын Бернар завел беседу с праотцами, причем завел ее в тупик.
– Праотцы, – назвал он их по имени, – ну как у вас тут?
– Нормально, – ответили праотцы. – Только народ поганый.
– Да и везде так, – поделился опытом Сын Бернар.
– Мы знаем, – обменялись с ним опытом праотцы. – Все люди братья, и все люди сволочи.
– Из этого следует, – подумав, заключил Сын Бернар, – что все братья – сволочи.
– Печальное, печальное следствие!.. – завздыхали праотцы, почувствовав-таки себя в тупике.
Сын Бернар рассмеялся от радости и сказал: – Я и сам не ожидал, что мы так скоро окажемся в тупике!
– Как же быть теперь? – спросили праотцы.
– Забудем следствие и разберем посылки, – предложил Сын Бернар, и послушные праотцы тут же забыли следствие. – Причем разберем только одну посылку, а именно "Все люди сволочи", потому что насчет братьев я не уверен. Но вот что касается сволочей, это уж точно. Знаете ли вы, например, праотцы, как плохо ведется работа на местах?
– Знаем! – замахали руками праотцы. – На местах работа всегда ведется плохо, таков закон.
– Имеются случаи неповиновения, – сообщил на ухо праотцам Сын Бернар.
– Да что Вы говорите! – всплеснули руками праотцы. – Неужели даже… неповиновения?
Чтобы убедить их, Сын Бернар рассказал про Йемен, где свободолюбивые йемцы и йемки вышли на улицы и площади городов.
– Господи, зачем они это сделали? – ужаснулись праотцы.
На этот вопрос ответил не тот, к кому обратились, а опять же Сын Бернар: