Редингот тоже смутился, словно его уличили в чем-то постыдном. Помедлив, он собрал все свои силы и мужественно произнес:
– Я твердо знаю, что я не женщина, – но вот что касается того, мужчина ли я… Видимо, этот вопрос неуместен, как и вопрос о том, женщина ли Вы, Марта. Вы определенно не мужчина – и довольно с Вас.
– Почему же, интересно, этот вопрос неуместен? – спросил номер 157.
– Потому что в жизни не так уж много ситуаций, когда ответ на него насущно необходим, – нехотя отозвался Редингот. – Вот представьте себе, что Вы завтракаете… – важно ли в данном случае, мужчина Вы или женщина? Или принимаете ванну, или пылесосите комнату, или заводите часы, или кормите собаку, или сажаете цветы, или зажигаете свечу, или затачиваете карандаш, или включаете отопление, или засыпаете, или вспоминаете, или… А вот случаев, когда женщина Вы или мужчина имеет принципиальное значение, раз-два и обчелся! – Тут Редингот почему-то с грустью посмотрел на Марту и заключил: – Таких случаев на страницах этого художественного произведения у нас еще не было… Данный случай тоже не тот. Стало быть, вопрос, поставленный Вами, дорогая моя Марта, неуместен – или пока неуместен… слава Богу!
Погрузив банковских воротил в только что разверзшуюся перед глазами читателей философскую пропасть, Редингот обнял Марту и сказал:
– И пусть вопрос этот как можно дольше не встает остро… а?
– Пусть! – беспечно отозвалась Марта и вдруг ойкнула: – Ой!
– Что? – тревожно взглянул на нее Редингот. – "Кто-то сидел на брегах Невы?"
О, как он знал Марту!
– Хуже… – тихо сказала она.
Редингот растерялся: ничего хуже, чем "кто-то сидел на брегах Невы", он себе не представлял.
– А мы – мужчины? – невпопад спросили банковские воротилы, наконец озаботившись коллективной своей половой принадлежностью.
– Да погодите вы! – Редингот отмахнулся от бесполых пока особей и взял Марту за локоть. Локоть дрожал.
– Марта, – со всею своею нежностию сказал Редингот, вложив в это слово даже больше себя, чем у него с собой было. – Вы… Вы не пугайте меня.
– Я люблю Его, – спокойным голосом испугала-таки Редингота Марта. – Я знаю теперь, что люблю Его. Он прилетает, как вихрь: задержится ненадолго и – прочь.
– Кто – Он? – спросил Редингот мягче-не-бывает.
– Человек в трусах… Это Он – Он, а не кто-то! – сидел на брегах Невы. Я поняла.
– Я тоже человек в трусах, – безнадежно сказал Редингот, понимая, что не трусы красят человека.
Марта внимательно посмотрела на Редингота:
– Это не Вы… Вы милый и родной, но там – другое. Там… там принципиальный случай: там я женщина, я чувствую.
– Сейчас чувствуете? – впал в панику Редингот.
– Всегда чувствую, – усугубила Марта. – Всегда, когда Он заявляет о себе… как вихрь.
– С каких же пор? – от меры участия в голосе Редингота можно было свихнуться, но Марта не свихнулась.
– Со Змбрафля… Или нет – раньше! С… урны – помните человека в урне, того, который не видел моей шубы? А потом, в Змбрафле, тот же человек вошел в зал заседаний и выбрал Северный полюс? Ни возле урны, ни в зале заседаний я не знала, что это был Он. Я только сию секунду поняла это… Потому что женщиной я почувствовала себя именно тогда…
– В зале заседаний?
– Нет, возле урны!
– Как это ощущается? – осторожно осведомился Редингот, вспомнив наконец неказистого человека в трусах и не поняв причин, по которым тот может заставить кого бы то ни было почувствовать себя женщиной.
Марта смутилась:
– Сказать?.. Даже если мне неловко говорить?
– Сказать. – Редингот вдохнул и не выдохнул. – Сказать обязательно, потому что… потому что я милый и родной. – Выдох наконец, слава Богу, состоялся, хотя и сильно запоздал.
– Скажу, – решилась Марта. – Когда чувствуешь себя женщиной, начинает казаться, что… что на тебе трусики в горошек…
– Так у меня не было, – признался Редингот. – Впрочем, я и без того знал, что я не женщина.
Банковские воротилы дружно вскочили со своих мест, спустили штаны и придирчиво оглядели себя и друг друга. Когда они опять надели штаны, вид у большей, чем половина, половины был самоуверенный и наглый, в то время как меньшая, чем половина, половина стремительно выбросилась в окно и без единого слова утонула в волнах, качавших "Поплавок". Так эмпирическим путем было установлено, что, если что-то и отличает банковских воротил друг от друга, то это – нижнее белье.
– В нашем полку заметно убыло, – обернувшись на шум, констатировал Редингот и снова обратился к Марте: – А приятно ощущать, что на тебе трусики в горошек?
– Очень! – серьезно сказала Марта и закрыла глаза. Когда она открыла глаза, это была уже прежняя Марта.
– Мы мужчины! – нарочито грубыми голосами тут же обрадовала ее большая, чем половина, половина банковских воротил.
– Вы? – рассмеялась Марта. – Какие же вы мужчины? Вы школьники. А мужчина на свете только один, на Северном полюсе. – И, сухо взглянув на банковских воротил, она добавила: – Сдайте оружие, хватит баловаться!
– Вихрь умчался прочь? – улыбнулся Редингот.
Марта кивнула.
Мужчины вокруг горячо заобсуждали, возможно ли это – подчиняться приказу женщины, – Марта, поняв их справедливые сомнения, тут же успокоила банковских воротил такими словами:
– В данный момент я не женщина, господа. В данный момент я власть!
И, целомудренно подняв юбочку, она продемонстрировала всем присутствовавшим безупречно белые панталончики без каких бы то ни было горошков или прочих – обычных в подобных случаях – сентиментальностей. Снежно-белые панталончики, значит, шелковые…
– …ее упругие шелка! – неожиданно взревел номер 17, схватил со стола документ под названием "Недоброе", бросил его на пол и растоптал тяжелыми ботинками от Хьюго Босса. – Das EwigWeibliche Zeiht uns hinan[]!
– Мы победили, – горячо шепнул Редингот Марте и, обращаясь к номеру 17, спросил: – Хотите тысячу швейцарских франков?
– Нет, нет и нет! – впал в экзальтацию номер 17. – Да здравствуют духовные ценности! Да здравствует Абсолютно Правильная Окружность из спичек! Мир, труд, май! Пролетарии всех стран…
– Спасибо, достаточно, – остановила его Марта.
Надо ли рассказывать, с каким удовольствием однополые бандиты принялись выносить через заднюю дверь запасы оружия и сбрасывать их в молчаливые волн только что поглотившие меньшую, чем половина, половину банковских воротил, чье нижнее белье оказалось недостаточно мужественным!
Так опасная швейцарская группировка была обезврежена.
Что касается Пропасти во ржи… да стоит ли об этом? К чему будоражить тени забытых детей из бедных семейств! Ну, проложил Редингот спички… непосредственно по воздуху, значит, и проложил, а когда его спросили – как, он только загадочно улыбнулся и сказал:
– Есть такие два слова – "надо позарез"!
А больше ничего не сказал, сколько его ни пытали, прикладывая к животу раскаленный утюг. Хохотал, да и всё! И, конечно, Марта смотрела на него непременно влюбленными глазами клоуна, хотя обмануть Редингота уже было нельзя: теперь-то он знал, что она любит один вихрь, а потому время от времени, когда тот налетает, Марта становится женщиной… Что касается самого Редингота, то сам Редингот отнюдь не был уверен в том, что он мужчина: вспоминая о Ласточке, Бог весть когда улетевшей в дальние страны, он не мог рассказать ничего такого уж особенного о своих ощущениях как мужчины, ибо ощущал он себя птицей – только птицей и никем больше. Марта, узнав об этом, принялась беспокоиться и беспокоилась отныне все время, то и дело спрашивая Редингота:
– Как это ощущается – быть птицей?
Однако Редингот только и делал, что бессвязно бормотал: они-не-сеют-не-жнут-и-не-собирают-в-житницы, от чего у Марты сильно кружилась голова, потому как на ум ей постоянно прилетала одна и та же жирная невская чайка, которая именно что сеяла, жала и собирала в житницы – а к тому же была еще швец и на дуде игрец, что претило Марте.
Но потом они с Рединготом все равно уехали в Париж, и там Редингот опять вел себя как не фунт изюма и стопроцентный человек – так Марта забыла, что на самом деле он птица, хотя он-то уж совсем явно не сеял, не жал и не собирал в житницы…
ГЛАВА 21 Драматизм повествования переходит в его же эпизм
В группе слов "лиризм", "драматизм" и "эпизм" самое неприемлемое – последнее. Ужасно, конечно, не хотелось бы ничем таким заниматься, но иногда приходится… Горько то, что при этом сам себе противен бываешь, а все равно занимаешься как миленький, причем иногда целыми днями – и заниматься будешь, никуда не денешься. Так уж человек устроен – тянет его на всякие гадости. Заглянет, бывает, старый, как патефон, знакомый, поглядит на тебя подозрительно, да и скажет:
– Эпизмом, небось, занимаешься?
И отрицать бесполезно, потому что на лице у тебя оранжевым маркером Swan на трех языках написано: "Он занимается эпизмом".
Что касается конкретно меня, то я изо всех сил клянусь тебе, совесть моя читатель, что раньше я никогда эпизмом не занимался, – более того, сама мысль об эпизме была мне противна! Честно сказать, началось это со мной только недавно – каких-нибудь лет десять-пятнадцать назад… то есть, к стыду моему, еще при жизни. Как уж оно так получилось, сам не знаю, но одно могу сказать твердо: получилось у меня это совершенно против воли. Я и сам не заметил, как порок завладел мной: сидел я за письменным столом однажды и вдруг поймал себя на том, что вот уже битый час занимаюсь эпизмом. Но хуже всего было то, что я, оказывается, и накануне им занимался – не ведая, что творю… Понимаете мое состояние? Застукав себя за столь постыдным занятием, я, конечно, немедленно прекратил его и сказал себе: "Руки бы тебе оторвать, вахлак!" Но в ответ услышал знакомое: "Ой, да уж чья бы корова!.." – и тут же получил по шее. Поскольку противник был явно сильнее и коварнее, сопротивляться оказалось бесполезно – и с тех пор я, падая все ниже, то и дело ловил себя на преступном этом занятии. Вот и сейчас, уже после смерти… эх, да что говорить! Простишь ли, простишь ли ты меня, о читатель!..
Хотя, с другой стороны, чего это я так уж перед тобой унижаюсь да раскаиваюсь-то? Неизвестно еще, чем ты, милый мой, занимаешься, когда тебя никто не видит! Может быть, эпизм рядом с этим просто невинная детская забава, да и все! Между прочим, нет хуже однонаправленной коммуникации: когда ты, наивный автор, изливаешь свою душу кому попало – притом что этот кто попало может оказаться таким отщепенцем, которому и вообще не место в демократической структуре нашего общества. А поскольку так оно часто и бывает (оговорюсь, что этим я отнюдь не хочу замарать честь читателей, чья этика высока, как температура на экваторе!), позволю-ка я себе все-таки сказать даже с некоторым вызовом: "Да, мой читатель! Я занимаюсь эпизмом – прими это как должное". И скажу я так потому, что пришло Время: хватит распускать лирические слюни – пора действовать с эпическим размахом! Деткин-Вклеткин в опасности – раз, Хухры-Мухры в опасности – два, Случайный Охотник в опасности – три. А от тебя, читатель, все равно никакой помощи не дождешься!
Итак…
Прямо в этот момент в дверь автора и позвонили – причем аккуратными такими звонками: одним за другим и другим за третьим… то есть нет: сначала одним, потом другим, потом третьим, а то как-то при первом перечислении наоборот совсем получилось, что не соответствует суровой правде момента. Выйдя на аккуратные эти звонки, автор увидел нового персонажа, прежде еще не виданного и в страшном сне. У персонажа этого все было среднестатистическим: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. И голос, которым он звонко сказал:
– Здравствуй, Автор! Я Массовый Читатель.
– Ох, – тут же и затосковал автор, но как мог вежливо осведомился: – А Вы мне зачем?
– Я пришел по зову сердца, – чуть не обиделся Массовый Читатель, но, будучи поглаженным автором по голове, мигом оттаял, как небольшая поляна при скупом весеннем солнце.
"Так я и знал, что по зову сердца!" – про себя подумал автор и, поняв, что с эпизмом придется повременить, смиренно сказал:
– Добро пожаловать… тогда. А вот разрешите полюбопытствовать, Вас сердце Ваше куда конкретно позвало?
– Оно позвало меня в дорогу! – краснознаменно отрапортовал Массовый Читатель.
– Как письмо? – уточнил автор.
– Какое письмо? – строго спросил Массовый Читатель, а автор опять про себя подумал: "С ним шутки плохи!" – и исправился: – Забудьте о письме, причем немедленно!
– Не забуду мать родную! – не к месту под солнцем сказал Массовый Читатель и дружно засмеялся.
– Молодец Вы какой, – нашелся автор и хотел перевести разговор на солнечную сторону, но Массовый Читатель не дал.
– Мы с Вами разве на "вы"? – осведомился он.
Автор, перечною мятою освежив в своей памяти обстоятельства встречи, кротко ответил:
– Вы со мной на "ты", а я с Вами на "вы".
– Почему так случилось? – Массовый Читатель оказался дотошным.
– По кочану, – удачно, казалось бы, выкрутился автор, ан нет…
– Как это – по кочану? – последовал очередной вопрос.
– Значит, вот что… – сделал красивое вступление автор. – Не отправиться ли Вам в дорогу уже сейчас? Время не ждет.
Это "время не ждет" произвело на Массового Читателя невероятно сильное впечатление: он весь присобрался и оскалил зубы.
– Я готов! – сказал он, пустился в путь и почти исчез из виду… но, тем не менее, весь не исчез, а еще оставаясь частично видимым, обернулся и крикнул автору:
– Да, совсем забыл сказать: я тебя как автора не уважаю!
– Я Вас как читателя тоже не уважаю, – горячо отозвался автор.
– А вот это уже хамство, – крикнул Массовый Читатель, и в который уже раз, оказался прав.
Автор стыдливо опустил глаза до уровня плеч и спохватился:
– Постойте!
Массовый Читатель постоял смирно.
– Вы… – впал в комплекс вины автор, – Вы заблудитесь на страницах настоящего художественного произведения. – Потом собрался с силами и спросил, как таксист: – Вам куда?
– Мне на Северный полюс, – смилостивился пассажир. – Туда, где наших бьют.
– Ваших… это кого же? – встревожился автор.
– Деткина, Мухры и Охотника.
Увы, худшие подозрения автора сбывались… Исправлять что бы то ни было казалось уже поздно, но автор попытался попытаться:
– Видите ли… они… они не вполне, как бы это сказать, "ваши". Они другие совсем.
– Другие? – расхохотался Массовый Читатель. – Ты говори, да не заговаривайся! Они ведь за идею, так? Значит, наши!
– Ах, да за какую идею! – рассмеялся автор. – Идея идее рознь…
Массовый Читатель посмотрел на него издалека – словно из будущего:
– Ты знаешь что… Идея у нас одна. Ты или вези на полюс, или пошел на хер.
– То есть… как это? – совсем просто не понял автор.
– А вот так! – прибегнул к расхожему объяснению Массовый Читатель.
Автор задумался и сказал – причем вслух, как привык:
– Если я уйду, тут вряд ли что состоится. В настоящем художественном произведении, я имею в виду… дальше!
– Все состоится в лучшем виде, – заверил его Массовый Читатель, – не дрейфь! Не будет тебя – придут другие. Наши дети будут жить лучше нас.
– У меня нет детей, – признался автор.
– Зато у меня есть, и они будут жить лучше тебя.
– Не сомневаюсь… – Автор вздохнул и мановением руки отправил Массового Читателя на Северный полюс, сказав при этом в сердце своем: "Тебя там только и дожидались!" …а впрочем, всецело положившись на Деткин-Вклеткина.
…Деткин-Вклеткин, откинув голову за спину, осторожно перегрызал веревку, которой были связаны его руки. Эскимос Хухры-Мухры, злою волею разодетой в пух и прах Бабы с большой буквы закованный в тяжелые оковы, негромко, но истово молился национальным богам. Случайный Охотник не мог и этого – из-за присутствия во рту кляпа.
Национальные боги не снизошли к эскимосу Хухры-Мухры, но Деткин-Вклеткин доперегрыз веревку и – освобожденный, как Прометей, – начал перегрызать тяжелые оковы Хухры-Мухры. Их он, разумеется, тоже перегрыз: тяжелые оковы пали на ледовитый пол юрты с таким грохотом, что Карл Иванович, внутренний эмигрант, спавший в юрте по соседству с темницей, сонно перевернулся с одного бока на другой:
– Небось, побег устраивают, дураки!
После этого, приобняв разодетую даже в постели Бабу с большой буквы, он опять засопел в три ноздри – в числе прочего имевшиеся на его широком лице, о чем как-то не хотелось сообщать раньше.
Спокойствие Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, объяснялось проще не придумаешь: накануне вечером он приручил, выдрессировал и нанял на работу пять голодных белых медведей, несших теперь дозор у входа в темницу – помещение склада, где содержались Деткин-Вклеткин, эскимос Хухры-Мухры и Случайный Охотник. Что должно было произойти в том случае, если заговорщики задумали бы совершить побег, гадать не приходилось: пять голодных белых медведей только того и ждали, время от времени злобно скрипя зубами о зубы же.
– Держать было надо тяжкие оковы свои! – сделал Деткин-Вклеткин замечание эскимосу Хухры-Мухры.
– У меня недержание оков, – оправдался Хухры-Мухры.
Сообща вынув кляп изо рта Случайного Охотника, они попросили его сказать что-нибудь, дабы проверить, в каком состоянии речевой аппарат. Речевой аппарат функционировал более чем нормально: Случайный Охотник без запинки прочитал "Илиаду", которую он со школьной скамьи подсудимого знал наизусть. С удовольствием вкусив эпопеи Великого Слепого, Деткин-Вклеткин впервые за много месяцев почувствовал себя сытым, а утонченный эскимос Хухры-Мухры, никогда в жизни не слышавший о битве за Илион, от остроты впечатления разрыдался до истерики – да так громко, что Карл Иванович, внутренний эмигрант, даже чертыхнулся во сне:
– Небось, классиков читают, дураки!
И опять засопел в три ноздри.
Чтобы успокоить Хухры-Мухры, Случайный Охотник напрягся и – тоже наизусть – прочел вслух "Птичка Божия не знает". Птичка возымела на впечатлительного эскимоса в высшей степени положительное действие: тот успокоился сначала полностью, а потом – полностью и окончательно, как социализм. Деткин-же-Вклеткин понял, что переел и что опять будет мучиться желудком, но мужественно сказал, пряча отрыжку за спину:
– Попировали – и будет. Пора выбираться отсюда.
– Сначала надо застрелить Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и зарубить Бабу его… с большой буквы, – сказал Случайный Охотник, вынимая из-за спины спрятанные там заблаговременно ружье и ледоруб Хухры-Мухры.