Аллах.
Выше на холме белая скученная медина, следившая некогда за вторжением с моря. Кровь, содомия, коранический скрежет зубовный при взмахе кривой турецкой сабли. Теперь оштукатуренный симпатичный обман для заезжего художника. Ослы, пальмы, время от времени наглый "кадиллак" с ухмыляющимся юным богатым мавром в темных очках. И желчное море. Вокруг, слава Аллаху, мало полиции, которая, в любом случае, не особенно пристает к нищим.
- Дай ему что-нибудь, Джордж, поскорее. Несчастный старик.
Плебей-турист в рубашке с открытым воротом и в городском двубортном костюме вручил Эндерби чуть-чуть звякнувшие сантимы. Жена его, приобретавшая рачью окраску, весьма распространенную в Блэкпуле, жалостливо улыбнулась. Эндерби поклонился, аллахнул. Поистине удивительно, сколько в этой игре получаешь, - полны? пригоршни звяканья, в сумме нередко значительно превышающие дирхем, рваные грязные бумажки, возможно, по мнению жертвователей, разносчики чумы; абсурдная щедрость пьяных отдыхающих. Если не на сон, то на еду отлично хватает. Арабский хлеб с дынно-имбирным конфитюром, юммиюм кускус (лучше, чем с Изи Уокером), куски курицы с шафраном, тонкие ломти телятины в тминном соусе, - все это в тихом, жужжащем мухами заведении рядом с маленьким рынком - суком или сокко, - где имеется, больше того, западный ватерклозет вместо опасной доски с дырами, над которыми надо корячиться. Он еще пил большое количество мятного чая, полезного для желудка.
- Pauvre petit bonhomme. Georges, donne-lui quelquechose.
Жить можно. Для занятий есть тщательно разработанный, хоть и не на бумаге (в тюрьме будет бумага), план сонета, посвященного отношениям Века Разума с так называемым Неоромантизмом:
Август на гинее при полном параде в прострации
Солнце плохо прописано, но любой просочившийся сквозь стекло
Луч представляет собою колонну:
классическое ремесло
Не жалует дугу и арку. Для циркуляции
(Крови, идей) нужны трубы, а трубы имеют прямую конфигурацию,
Словно батоны, подаренные Церерой,
которой смешно…
Сложная, в высшей степени требовательная форма. Наркоманам из Псиной Тошниловки вообще беспокоиться не о чем: в свободно распахнутом потоке подсознания никаких октав и секстетов. Конечно, куча чертовой белиберды, однако от новых сомнений в себе не отделаться. Что касается чтения, можно робко заглядывать краешком глаза в заграничные газеты, оставленные на столиках в открытых кафе: кажется, ничего нету про Йода Крузи.
И тут он услышал за "Рифом" тех самых мужчин, громко толкующих про кого-то, кем мог быть один Уопеншо. Привратник коммерческого заведения "Турецкие сласти" свистал для них такси со стоянки напротив "Мирамара". Тем временем мужчина с торчавшим пузом, на котором без ремня держались длинные шорты, сказал другому (оба с выскобленными, как бы выбритыми пальцами-лопатками):
- Сердце. Позволил себе из-за чего-то расстроиться.
А когда они садились в свое petit taxi, taxi chico, другой, постарше, но тонкий и прочный, как хирургический инструмент, сказал:
- И проваливай, пойди побрейся, - вручив Эндерби монетку в пятьдесят сантимов.
- Аллах.
Возмездие, справедливость: вот что это такое. Послужит Уопеншо хорошим уроком. Он усмехнулся, а потом увидел отражение своей усмешки в стеклянных дверях "Рифа", в спине толстой женщины в черном комбинезоне, временно составлявшей тыльную часть зеркала. Вид вполне жуткий - беззубая, лишенная всяких рамок физиономия выглядывает из пещеры капуцинского капюшона. Седых усов не видно, но можно пощупать: шррр-шррр. Эндерби в ужасе ухмылялся.
Тут с громким выговором подошел другой нищий, крепкий, настоящий. Он сидел у входа в гараж при отеле, и теперь, завидев ухмылку, поднялся с упреком на недостаточно серьезное отношение к делу. Он был темней Эндерби, скорее бербер, с полным набором зубов. С отвращением заскрежетал ими, толкнул Эндерби в грудь.
- Руки прочь, - крикнул тот, и приезжий в костюме с Палм-Бич с изумлением оглянулся на британский акцент. - Проваливай, - добавил Эндерби, готовясь дать ответный толчок. Только осторожнее, осторожнее; допустимо лишь респектабельное нищенство: может явиться сообразительная полиция. Потом стало ясно, в чем проблема: борьба за место.
- Иблис, - мягко обругал Эндерби коллегу или соперника. - Шайтан. Африт. - Эти слова он выучил у Али Фатхи. А когда подлинный нищий принялся обзывать его не столь теологическими понятиями, довольно резво перешел через дорогу. В любом случае, может быть, надо чаще рыскать по берегу, особенно в сегменте близ "Акантиладо Верде", пусть даже там очень много раздетых, закрывших одежду в кабинках, которые лишь усмехаются добродушно (гораздо приятней, чем Эндерби), показывают пустые ладони, да, когда речь идет о мужчинах, полные одних волос подмышки.
Ресторанная часть заведения Роуклиффа была застекленной, как обсерватория. Редкие едоки потели над едой, подаваемой дружелюбным негроидным парнем в фартуке и в феске. Эндерби робко щурился в открытые окна, но, кажется, Роуклиффа еще не было. Следовало оправдать подглядывание, протягивая руку за подаянием, и в первый день нового падения он получил в лапу расплющенный сандвич с яйцом и салатом. Подаяние, покаяние. Стих? Получал и мелкую монету от посетителей, расплачивавшихся по счетам, главным образом немцев, нуждавшихся в существенной выпивке между блюдами.
Последние два дня приносили достаточно, прекрасная погода держалась. Топча песок, на котором море, умный зеленый ребенок, никогда, впрочем, не превышающее уровня детской разумности, лепило свои волны, Эндерби дышал солью, йодом, ребяческим морским подарком - лишними молекулами кислорода; думал со спокойной тоской о старых временах: ведерко с лопаткой, с визгом улепетывающие от медузы ноги, офицерские портупеи водорослей, имперское орденское достоинство морской звезды (пузо торчит, как у толковавшего про Уопеншо мужчины, грудь втянута, чтоб удержать награду). И "Акантиладо Верде" напоминало ему о последних днях у моря, полных предательства, совсем пропащих.
- Бакшиш, - предложил он теперь скромной супружеской паре, судя по виду, немцев, которые в тяжелой прогулочной одежде, кроме босых ног, прогуливались, пили ветер. Они с упреком покачали головами. - Ублюдки германские, - спокойно сказал Эндерби хорошо откормленным спинам. Свет сгущался, сегодня от тучи в пирожной корке шло меньше жару. Может быть, скоро начнутся дожди.
А вот и британское с виду семейство. Жена исхудавшая, как после долгой болезни, муж в суровых очках, мальчик с девочкой, раздетые для водных забав, гонялись друг за другом, стараясь толкнуть.
- Трехнутая старуха Дженнифер!
- Глупый дурак Годфри! Песка наглотаешься до отвала!
Эндерби адресовался к отцу с протянутой рукой:
- Аллах, аллах. Бакшиш, эфенди.
- Вот, - указал муж жене, - пример того, что я имею в виду. Посмотри на него хорошенько, и что ты увидишь? Увидишь тошнотворного бездельника в расцвете сил. Он наверняка способен каждый день работать, как я.
- Аллах, - уже не столь уверенно.
- Их надо заставить работать. Если б мне довелось управлять этой дрянной диктатурой, я об этом бы позаботился. - На ремешке у него болтался дешевый пластмассовый фотоаппарат. Взгляд уверенный, без юмора.
- Просто бедный старик, - заметила жена. По мнению Эндерби, женщина сильно разочарованная; дети ей тоже дерзят, без конца спрашивают "зачем" да "почему".
- Старик? Не намного старше меня. Правда? Эй! Говоришь по-английски? Старик.
- Нэ ошен англиски, - сказал Эндерби.
- Ну, так учись. Исправляйся. В вечернюю школу пойди, и так далее. В любом случае, учись чему-нибудь. В современном мире нет места людям, которые не желают трудиться, разве что их безвинно выкинули с работы. Ни черта не понял, да? Ремесло. Научись ремеслу. Если тебе нужны деньги, займись чем-нибудь.
- Хватит, Джек, - сказала жена. - Там вон какой-то мужчина все время поглядывает на нашего Годфри.
Эндерби никогда раньше не сталкивался с такой жесткосердечной и прагматичной реакцией на попрошайничество. Он мрачно взглянул на мужчину из современного мира: несомненно, член профсоюза; может быть, продавец в магазине. Темный костюм, крылья воротничка рубашки с открытой в уступку отпуску шеей как бы приглажены к лацканам.
- Ремесло, - сказал Эндерби. - У меня есть ремесло. - Небо вроде темнело.
- А, понимаешь больше, чем притворяешься? Ну и какое же у тебя ремесло?
- Бюльбюль, - сказал Эндерби. Впрочем, слово, возможно, не то. - Je suis, - сказал он, - poète.
- Поэт? Поэт, говоришь? - Рот открылся несколько презрительным квадратом. Мужчина вытащил из бокового кармана монетку в десять сантимов. - Тогда читай стихи. Слушай, Элис.
- Ох, Джек, оставь его в покое.
Наверно, все дело в слове "бюльбюль". Эндерби вдруг с насмешкой услышал, что цитирует пародийные рубаи. Может быть, дебоширы в Собачьей Тошниловке не так смеялись бы над ними, как над его одой Горация?
Казвана гишри фана холамабу
Боллока вомбон вуркслрада слабу,Га фартуз вупвуп ярганг оффал флу
Унтера мерб…
- Лучше, Эндерби, - сказал голос позади. - Гораздо лучше. Без обычной для вас одержимости смыслом. - Голос размытый, с одышкой. Эндерби в ошеломлении оглянулся и увидел Роуклиффа, которого поддерживали два молодых мавра в новых черных штанах и белых рубашках, на верхней из трех ступенек, ведущих к дверям его бара-ресторана. Роуклифф стоял наверху, ожидая, когда откроется дверь. Он жутко пыхтел вниз на Эндерби, седая голова паралично тряслась. - Искусство твое изменилось, - махнул он рукой, - дане настолько, как тебе кажется. Впрочем, полон сюрпризов. Признаю. - Дверь открылась, и вдверном стекле на миг отразились сгустившиеся морские тучи. - Gracias, - поблагодарил Роуклифф мавров, вытаскивая для них трясущейся рукой из брючного кармана бумажку в десять дирхемов. Они помахали и удалились с ухмылками. - Пошли, - обратился он к Эндерби, - выпейте с умирающим.
- Ладно, - сказал член профсоюза. - Ты выиграл. Возьми что просил.
Эндерби проигнорировал и последовал, сам трясясь, за разбитым остовом Роуклиффа, на котором мешком висел эдвардианский костюм. Умирающий, смерть, умирание. Изи Уокер говорил что-то насчет полного кандыка. Или, может быть, Роуклифф в пророческом остатке неудачной поэтической карьеры знает, что ему суждено быть убитым? И тут Эндерби сообразил, что, несмотря на долгое ожидание, даже не попытался раздобыть оружие. Бог весть, его в лавках достаточно. Видно, он действительно не создан для убийства. Фактически, не его ремесло.
2
Эндерби преодолел три ступеньки, как целый пролет, дрожа и задыхаясь. Войдя в бар, обнаружил, что Роуклифф, теперь с помощью молодого кудрявого темноволосого парня типа пудинга, еще не добрался туда, куда стремился со стонами, - к креслу вроде каминного в конце зала, лицом к парадной, рядом с черной дверью, открытой ради свежего воздуха. Вообще слишком много стекла, чтобы летние посетители жарились и больше пили. Но сейчас, когда силы природы уподоблялись живым существам, небо быстро темнело, надвигался дождь. Стойка бара располагалась справа, перед входом без двери в обеденную оранжерею. Толстый, круглый, как пудинг, молодой человек прошел за стойку, прежде чем прогонять Эндерби. Роуклифф, тяжело сев, сказал:
- Oqué, oqué, Manuel. Es un amigo.
- Пожалуй, - возразил Эндерби, - я бы так не сказал. - При всем при этом, позаботился он с интересом отметить, присутствовал некий сторонний заинтересованный внутренний наблюдатель, все это отмечающий в виде возможного материала для будущего стиха, включая примечание об интересе. Неправильно: именно этот внутренний наблюдатель, а также творец, был в первую очередь несправедливо обижен. - Враг, - заявил Эндерби. - Пришел за вами. Вам известно зачем. - Внутренний наблюдатель цыкнул языком.
- Я знал, что вы сдадитесь, Эндерби, - сказал Роуклифф. - Правда, у вас здорово вышло, черт побери. Столько лет писать стихи - по справедливости за незабываемую потенцию вы заслуживаете облупленного Олимпа. - Отмел все это рукой, как древний университетский профессор, засоленный в окиси углерода в своей классной комнате. Потом резко закашлялся, задохнулся, чертыхнулся, оправился и шепнул: - Бренди, Мануэль. Побольше.
- Доктор сказал…
- К черту чертова доктора, и тебя, и всех прочих, черт побери. Кто тут хозяин. Разрази тебя бог. Бренди. Побольше. - Мануэль, не сводя глаз с Роуклиффа, налил большую порцию "Кордон блю" в лимонадный стакан. - Принесите-ка, Эндерби. И сами выпейте.
- Как вы меня узнали? - спросил Эндерби с излишним интересом.
- Все насквозь вижу. Поэтическое ясновидение. Принесите мне бренди.
- Я здесь не для того…
- Чтобы официантом служить, черт возьми. Знаю, знаю. Тем не менее, принесите. - Эндерби потащился к Роуклиффу, с плеском плюхнул на столик у кресла стакан. На столике лежала масса личного барахла, как, по мнению Эндерби, в стихотворении Ковентри Патмора, для утешенья скорбящего сердца. Стопка старых газет, вулвортские часы, пара камешков (ха), ошкуренных пляжем, пустая бутылка, никаких колокольчиков, сигаретные пачки. Берегись жалости. Жалость многих толкает на злые дела. Роуклифф взял стакан, поднес к изголодавшимся губам бушующий аромат бренди. Смертельно обескровлен, видел Эндерби, крови почти не осталось. Жалость лес валит.
- Свинья, - молвил Эндерби, пока Роуклифф пил. - Грязный предатель и извращенец.
Роуклифф вынырнул из стакана. Лицо его пошло пятнами. Он поднял на Эндерби за стрекозиными выпученными очками глаза, не менее бескровные, чем губы, и сказал:
- Я прощу вам последнее оскорбление, Эндерби, - сказал он, - если вы имеете в виду чисто любовное извращение. - Словно на реплику с кухни явился негроидный официант в феске, прислонился к дверному косяку, с каким-то любовным ужасом глядя на Роуклиффа. - Ну-ну, мой черный красавчик, - проворковала ошкуренная гортань последнего. - Там есть кто-нибудь? Quién està comiendo? - Голова его дернулась в сторону обеденного зала.
- Nadie.
- Закрывай чертово заведение, Мануэль, - прокашлял Роуклифф. - Закрываемся до дальнейшего уведомления. Чертовы baigneurs и baigneuses, сплошь жирные и прыщавые, Эндерби, пускай делают главное дело в посудомойке. - Мануэль заплакал. - Прекрати, - велел Роуклифф с тенью резкости. - Что касается, - вновь повернулся он к Эндерби, - грязного предателя, я не совершил ничего противоречащего Закону о государственной тайне. Чудовищная насмешка - посылать вас сюда в качестве шпиона, или еще кого-то. Ваш макияж смешон. Похоже на крем для обуви. Скипидар найдете на кухне.
- Относительно меня, - пояснил Эндерби. - Ты меня предал, гад. Разжирел на моем украденном и подделанном творчестве. - Жалость моих нимф убила. - Метафорически разжирел, я имею в виду.
- Разумеется, мой милый Эндерби. - Роуклифф прикончил бренди, попробовал кашлянуть, но не смог. - Лучше. Хотя чистый паллиатив. Так вот из-за чего вы взбесились, да? Мой мозг одурманен, то есть то, от него оставшееся, что еще не пожрал вторгшийся ангел. Не пойму, зачем вам вообще понадобилось вот так вот одеваться, чтобы мне сообщить, будто я метафорически разжирел на чем-то там вашем. - Его вдруг одолела сонливость, потом он встряхнулся. - Закрыл уже чертову дверь, Мануэль? - попытался он крикнуть.
- Pronto, pronto.
- Довольно долгая история. - Эндерби не видел возможности избежать извинений. - Понимаете, я прячусь от полиции, Интерпола и прочее. - Он сел на стул из составленной груды.
- Устраивайтесь поудобнее, милый мой старина Эндерби. Выпейте. Вид у вас тощий, голодный. На кухне спит Антонио, бывший весьма сносный мастер быстрой готовки. Мы его кликнем, разбудим, и он, распевая от всего своего не слишком заслуживающего доверия андалузского сердца, свалит вас с ног собственным вариантом жаркого ассорти. - Он попробовал кашлянуть горлом, но ничего не вышло. - Лучше. Мне лучше. Должно быть, в вашем присутствии, дорогой старина Эндерби.
- Убийство, - объявил Эндерби. - Разыскивают за убийство. Меня, я имею в виду. - И не смог удержаться от минимальной самодовольной ухмылки. Вулвортские часы громко тикали. Солнце, как бы в последнем отчаянном выдохе, озарило огнем, хрусталем полки с бутылками за стойкой бара, а потом зашло. Нависшие тучи сдвинулись ниже. Купальщики бежали к солярию Роуклиффа за ключами и одеждой. Мануэль там кричал им, болтая ключами:
- Cerrado. Fermé. Geschlossen. Закрыто проклятое заведение.
- Как будто что-нибудь из покойного дорогого бедняги Тома Элиота, - сказал Роуклифф. - Ему всегда нравился тот мой стишок. Ну, вы помните, который во всех антологиях. Теперь дождь прибьет нашу пыль. Не найти больше убежища в колоннаде и солнца в Хофгартене. - Казалось, он готовился распустить слюни.
- Убийство, - твердил Эндерби, - вот о чем мы говорили. Я хочу сказать, что меня разыскивают за убийство.
- Будь чист перед жизнью и смертью, - изрек Роуклифф, нашаривая грязный носовой платок в многочисленных наружных пиджачных карманах. Поднес его обеими руками к лицу, слабо откашлялся, продемонстрировал Эндерби сгусток крови. - Лучше вверх, чем вниз, наружу, чем внутрь. Итак, Эндерби, - продолжал он, заворачивая, как рубин, и старательно сберегая сгусток, - вы предпочли фантазийную жизнь. Спасительная видимость. Не скажу, чтобы я вас за это винил. Реальный мир абсолютно ужасен, когда дар уходит. Я-то знаю, помоги мне Бог.
- Он ушел и вернулся. Дар, я имею в виду. А потом, - сказал Эндерби, - в тюрьме буду писать. - Положил ногу на ногу, почти полностью демонстрируя европейские брюки, и почему-то светло улыбнулся Роуклиффу. - Смертной казни больше нет, - добавил он.
Роуклифф трясся и трясся. От злости, с изумлением понял Эндерби.
- Не говорите мне о смертной казни, черт побери, - трясся Роуклифф. - Природа сама наказывает. Я умираю, Эндерби, умираю, а вы тут болтаете про писание стихов в тюрьме. Я возражаю не столько против смерти, сколько против распроклятого неприличия. Нижнее белье сплошь в дерьме, черт возьми, и записано насмерть, воняет. Вонь, Эндерби. Чуете дурной запах?