- Не ваше дело поддерживать во мне жизнь, правда, Эндерби? Зачем мне есть, черт возьми? Слушайте. Деньги вот тут, в матрасе. Ради Христа, присмотрите, чтоб никто его не сжег. Не скажу, будто банкам не доверяю, Эндерби. Я банковским мошенникам не доверяю, Эндерби. Болтает, болтает, болтает, сколько у него есть, потом взаймы просит, потом избивает тебя в переулке, если не получает. Я их очень хорошо знаю. Вы их очень хорошо знаете. Изи Уокера знаете. Я всегда говорил, что вы падаете на лапы, Эндерби. Позовите Антонио, черт побери.
- Зачем?
- Пусть гитару захватит. Послушать хочу. Услышать. Во всех антол. Он его поет.
Эндерби вышел в бар и сказал:
- Antonio, Señor Rawcliffe quiere que tu, usted canta, cante, где-то тут сослагательное наклонение, как его там. Su cancion, él dice.
Антонио с Мануэлем подняли головы от доски для скрэббла, уже почти заполненной словами, глаза их были готовы заплакать. Эндерби вернулся к Роуклиффу.
- Насчет письма в Скотленд-Ярд, - сказал он. - Добра никакого не принесет. Наверно, таких писем много. - Куда бежать, куда? Он ведь смирился, правда? Но считал тогда себя способным убить Роуклиффа.
Глаза Роуклиффа были закрыты. Он вновь начал храпеть. Слабо корчился телом. Потом энергично очнулся и серьезно медленно проговорил:
- Вы понятия не имеете, черт побери, о проклятой агонии. Даже не представляете. Не позволяйте ей долго длиться, Эндерби.
- Морфин?
- Бренди. Инсульт мозга. Бедный Дилан. Сделайте милость, убейте меня, черт возьми.
Эндерби снова наполнил миску со вздохом. Вошел с плачем Антонио, трогая струны.
- Пой, чтоб тебя разразило, - велел Роуклифф, прыская коньяком, запах которого быстро одолевал его собственный.
Шмыгая слезами, Антонио сел в берберское седло, провел большим пальцем с нижнего ми до верхнего. Гитара совсем старая; Эндерби видел потертость от барабанивших в андалузском стиле по корпусу пальцев. Антонио взял дрожащий мажорный аккорд, как бы утверждающий жизнь вместе с запахом коньяка (солнце, сапатеадос, смерть среди белого дня). И гнусаво запел:
Он зказал: "Неузели вам нузен трухой,
Мозет, мне лудше уити дог да".
Она не зглянула, не зтала кивать холовой,
Не зказала ни нед, ни да.
- Во всех антологиях, - крикнул Роуклифф, потом начал кашлять и кашлять. Антонио не стал продолжать. - Заткни его, смерть, в свою чертову задницу, - послабей сказал Роуклифф, когда муки стихли. - Exegi monumentum. А вы, Эндерби? - Голос его так ослаб, что Эндерби пришлось наклонить ухо. - Лучше быть автором одного стиха, старина. А потом она меня бросила. Открыла творческие небеса и закрыла. Ладно, Антонио. Позже, позже. Muchas gracias. - Антонио высморкался в поварской фартук. - Почитайте мне что-то свое, Эндерби. Вон где-то там ваши тощие томики. Я в конце концов купил ваши книги. Самое меньшее, что мог сделать. Не так уж я плох.
- Ну, собственно, вряд ли… Я имею в виду…
- Что-нибудь подходящее. Об умирающем или умершем.
Эндерби мрачно ощупал свой левый пиджачный карман. Сунул глубже украденный ужас.
- Я, - сказал он, - и без ваших полок могу.
Впрочем, вот, наконец, - сердце, как бы притворно хромая, запрыгало, - шанс проверить. Тетушка Веста. Он шагнул через спрятанные ноги Роуклиффа к стенке с книгами. Куча дешевой белиберды: "Бамбой", "Забавы мистера Веста", "Бичеватель". Показался по размеру и форме экземпляр своего сборника "Рыбы и герои", но это оказался небольшой альбом глянцевых фотографий: трудолюбивые мужчины и мальчики с идиотскими глазами. Но вот другой том, который сурово разбранили критики: "Круговая павана". Эндерби листал и листал страницы. Их было немного. И вот.
- Хорошо, - сказал он.
Роуклифф снова закрыл глаза, по почуял, что Эндерби улыбается. И сказал:
- Рады, да? Радость творца? Нашли что-то, напомнившее настоящий экстаз сочинительства. Не обостряйте мою агонию. Читайте.
- Слушайте.
Эндерби старался читать грубовато, но стих в его исполнении звучал гнусаво, будто какой-нибудь умный зеленый ребенок изображал эмоции взрослого:
Казалось, что все это видится в скобках -
Только голое утверждение помнится,
Не добавляя смысла и соли сентенциям робким,
Не пробуждая того, кто спит на ходу, спотыкается, -Поэтому пусть занимают незанятые места,
Допивают свой кофе, завершают споры,
Сдергивают со знакомых крючков пальто
И уходят под дружеские довольные взоры.Только нитка сплетается с ниткой, как хлебная ткань,
Это сами они и их время…
- О боже боже, - крикнул вдруг Роуклифф. - Безобразная адская бездна не разверзается, Люцифер не идет. - И забормотал: - И если вечность обретает свой лик в преходящем, там они отыщут свой ад. - Резко вскрикнул, лишился сознания, голова его упала, язык высунулся, кровь потекла из левой ноздри. Гитара Антонио тихо наложила одну на другую четвертушки "собачьего вальса", когда он ее положил, перекрестился и начал плаксиво молиться. - Колите, Эндерби, ради Христа. - Эндерби опешил: проверка, может ли он в самом деле убить? - Побольше колите. - Тут он понял и пошел к кофейному столику за шприцем и ампулами морфина в коробке, надеясь, что справится. Типы из Псиной Тошниловки наверняка справились бы.
4
Отключился Роуклифф ненадолго. Была в нем, несмотря ни на что, могучая жизненная сила.
- Бренди, - сказал он. - Я уже всех побил, Эндерби. - Эндерби налил миску: бутылка подходила к концу. Роуклифф выпил, как воду. - Что нового? - спросил он. - Какие безобразия творятся в большом мире?
- Никаких, насколько я понимаю, - сообщил Эндерби. - Но у нас только испанская газета, а я не совсем хорошо читаю по-испански.
Впрочем, вполне достаточно. Вернувшийся после отправки авиаписьма Тетуани принес с собой номер "Эспанья", который Эндерби взял с собой в бар за столик. Роуклифф был без сознания, хотя жутко храпел из глубины подкорки. Эндерби сел с большой порцией виски, профилактически дыша свежим воздухом из открытого окна.
- Quiere comer? - спросил Антонио.
Эндерби покачал головой, он ничего сейчас есть не может, пока; тем не менее, gracias. Выпил выпивку и просмотрел газету. Лучше не по-английски прочесть то, что он непременно прочтет: несмотря на предвидение, необходима подстилка из иностранного языка, со всеми его литературными и туристическими ассоциациями. Слова обладают собственной силой: смерть всегда страшное слово. Каудильо на первой странице по-прежнему вопил про Скалу; какой-то арабский лидер тщетно требовал уничтожить Израиль. Увидав заголовок на второй странице YOD CREWSY MUERTO, он среагировал, как наборщик, сам этот текст набиравший. Счет, скажем, 10: 2, надо ждать, скажем, десять минут до расслабляющего финального свистка. Под заголовком краткое сообщение. Говорилось, насколько мог судить Эндерби, что он на миг открыл глаза, после чего перешел в последнюю стадию комы, и вскоре исчезли дальнейшие признаки сердечной деятельности. Где-то пройдут какие-то похороны, потом заупокойная месса в католическом соборе в Лондоне (имеется в виду Вестминстер). Брат О’Мэлли произнесет панегирик. Ничего не сказано о девушках, рыдающих, как над Осирисом, Адонисом, или кем там еще. Ничего насчет Скотленд-Ярда, ожидающего немедленного ареста.
- Вообще ничего, - констатировал Эндерби.
Что сделает Скотленд-Ярд с письмом Роуклиффа? Эндерби его сам печатал двумя пальцами под диктовку Роуклиффа. Сказал, ничего хорошего не выйдет, но Роуклифф настоял. Каюсь, увидев свет; символический удар по антиискусству. Гость (смотри список гостей), пришедший с абсолютно хладнокровным намерением убить, а потом подвергнуться аресту, - чего ему терять, умирая в жестоких когтях? - инстинктивно поддался панике и сунул пистолет неизвестному официанту. Он не жалеет, о нет, далеко: так погибнут все враги искусства, включая (только он был полон самых черных мыслей: знал, что делал) его самого. Ползучая подпись Роуклиффа, двух свидетелей: Антонио Аларкона и Мануэля Пардо Пальма. Что ж, думал Эндерби, может быть, это так или иначе решит дело. Приведет полицию на ту или другую конечную станцию. А ваша фамилия, сэр, señor? Эндерби. Паспорт, пожалуйста, por favor. Ну, тут, офицер, небольшая проблема. Консультации шепотом, сержант зовет инспектора, сличают фотографии. Ладно, стало быть, Хогг. Я узнал истинного убийцу и погнался за ним. Поработал за полицию, правда, в лучших литературных традициях. А больше ничего не скажу. Хорошо, арестуйте меня. Безусловно, больше ничего не скажу. Не надо никаких предупреждений.
Ему, собственно, все равно. Нужна только комнатка, стол, чтобы писать стихи, и свобода, чтобы по необходимости заработать на жизнь. Но остаются сомненья в себе. Может быть, Муза теперь так щедра потому, что несет чепуху? Может быть, будущее принадлежит типам из Псиной Тошниловки? Точно неизвестно, надо, чтобы ему сказали и показали. Для чего он спасен? Почему все не поняли, что Хогг - Эндерби? Почему молчит сука-луна? Если Джон-испанец проболтался, почему Интерпол не прочесывает Танжер, требуя предъявления всех загранпаспортов? Какая сила поразила Уопеншо, если речь шла об Уопеншо, и заставила его молчать?
Теперь Эндерби думал, сидя в берберском седле, держась подальше от гнилостного зловония, не спросить ли Роуклиффа (если тот еще не лишился разума в надстройке над силами уничтожения), как умирающего, который ничего не выиграет от вранья, что он думает о его, Эндерби, творчестве, и (фактически, главное) стоит ли продолжать? Но ворочавшийся со стонами Роуклифф дал ответ без вопроса, без слов. Пока жив, делай что угодно; кроме продолжения жизни, ничто не имеет значения. Теперь Эндерби это понял, хоть и не всегда так думал.
- Свяжитесь с Уокером, - сказал Роуклифф. - Уже скоро, Эндерби. Не имеет значения, сколько он спросит. Деньги, деньги, деньги. Нынче одни деньги. К счастью, вот тут спрятаны, мои, я имею в виду, под ногами. Не страшно, Эндерби, что они запачканы предсмертным недержанием. В основном деньги чистые. Доля грязных не причинит моей стране реального вреда. Гашиш - вполне безвредный наркотик. Еще бренди.
- Надо новую бутылку взять.
- Так возьмите, чтоб вас разразило. Что делают проклятые парни?
- У них сиеста.
- Об этом в Библии что-то есть. Не могли вы один час бодрствовать со мною? В эту ночь, прежде нежели пропоет петух. - Роуклифф вдохнул, стуча зубами, и слабо прокукарекал. Потом начал кашлять и кашлять. Кровь пузырилась из обеих ноздрей, потекла струйкой справа изо рта. - Милостивый Боже, - задыхался он. - Я этого не хотел. Весь в моче и в дерьме. Умираешь в собственном проклятом дерьме. - Попытался передвинуть тело из новой зловонной жижи, но скатился обратно. - Я встаю, - сказал он. - Намерен умереть на ногах. Помогите мне, Эндерби, чтоб вас разразило.
- Невозможно, нельзя, вы…
- Лучше быть застреленным или зарезанным стоя. - Он сбросил одеяло, голый, кроме застегнутого булавками полотенца, вроде детского подгузника. - Я требую, Эндерби, гад. Выпью, как мужчина, в последний раз в баре. Чашу с ядом, свинья. - И, сыпля проклятьями, начал вставать. Эндерби пришлось помочь, выхода не было. Он для него уже сделал больше, чем для кого-либо в жизни. Сорвал с Роуклиффа подгузник и чистым кусочком его чисто вытер, все простив своей мачехе. За дверью на гвозде висел купальный халат. Эндерби одной рукой обнял голого дрожавшего Роуклиффа и завернул его, шаркая и танцуя. - Лучше, Эндерби, лучше, - сказал Роуклифф, одетый в веселое желто-синее. - В бар меня отведите. Разбудите чертовых парней. Пусть послужат опорой.
Эндерби завопил, толкая Роуклиффа перед тобой. Сначала из кухни выглянул Антонио, вытаращив глаза, голый, как Роуклифф раньше. Грянул назад за другими и сам завопил. Роуклифф попробовал крикнуть, но зашелся кашлем. Рухнул на стойку бара, кашляя, пытаясь чертыхнуться. Вскоре его под руки подхватили и подняли Антонио с Мануэлем в грязных белых рубахах; Мануэль уже в черных штанах.
- Ну, Эндерби, - выдохнул наконец Роуклифф. - Говорите, будто барменом, черт возьми, были. Смешайте-ка мне что-нибудь. Коктейль "Муэрте". Вы оба, перестаньте шмыгать, черт вас побери. - Пришел перепуганный Тетуани в феске.
Пожалуйста, подумал Эндерби.
- Позвольте мне, - начал он, с безнадежной скрупулезностью добавив: - Сэр. - Взял высокий пивной стакан, налил по стенке бренди, белый ром, джин, виски, водку. Бутылки сверкали в щедром дневном свете. Как будто намечалось какое-то торжество.
- Льда не надо, - выдохнул Роуклифф. - Скоро, может быть, получу. Как там у чертова Шекспира. "Мера за меру", да? Абсолютно годится. Страшные глыбы ребристого льда. Увенчайте, Эндерби, чем-нибудь пенистым. "Асти", в память о Риме. Добавьте чуточку "Стреги" в честь старых времен. Стрега, ведьма, сука. Один чертов гад на Майорке, Эндерби, говорил: кончился день богини-луны. Идет на смену богиня-солнце. - Эндерби нашел на полке бутылку "Асти", очень теплую, обласканную солнцем. Треснул горлышком о край стойки. - Хорошо, Эндерби. - Прекрасная пошла пена. Вонь Роуклиффа теперь почти полностью одолел могучий поддакивающий аромат. Однако, восхищался Эндерби, крепкие желудки у этих ребят. Он сунул полный пенящийся стакан в обе когтистые лапы Роуклиффа.
- Тост, - провозгласил Роуклифф. - За что? La sacra poesía? За богиню солнца? За духовную жизнь? За, - распустил он слюни, - приближающееся растворение? - И зашмыгал, и парни с сильными руками зашмыгали вместе с ним, - за… за…
Эндерби стал суровым: не понравилось ему это хныканье.
- Ох, заткнитесь, - крикнул он. - Опрокиньте стакан, черт возьми, и заткнитесь. - Сильные отцовские слова; полезное лекарство; разве он, Эндерби, не испробовал однажды смерти, хотя с бульканьем был вытащен обратно? - Ну, Роуклифф, проклятый предатель.
- Хорошо, Эндерби, хорошо, хорошо. Никакого фальшивого сострадания. Просто великолепно. - Роуклифф взял себя в руки, накачал в легкие воздуху, как бы пародируя собачье пыхтение, принял свое лекарство. Оно брызгало, струилось, mousse била в нос, он выкашлял немного обратно в стакан, но играючи выпил до капли. Антонио поставил его пенный стакан. Роуклифф все хватал и хватал воздух ртом. - Поставь. На. - И откашлял, как сдачу, на стойку монету кровавой мокроты. - Я хочу сказать. Muerte. По. Пос. Пследнее. - И потянулся к креслу, слабо повернувшись. Парни подхватили его, потащили. Он лишь босыми пальцами касался пола, рухнув рядом с полным игрушек столиком возле кресла. Ковентри Патмор. - Псплю тпр. - И сразу захрапел. Парни забросили на складной стул его ноги. Эндерби решил лучше сейчас позвонить в Касабланку.
5
Темнело, когда Роуклифф вынырнул в последний раз. Эндерби выслал парней, до тошноты сытый хныканьем и заломленными руками. Сел возле кресла Роуклиффа с другой стороны, куря местные сигареты под названием "Спорт", вместо выпивки, содрогаясь при мысли о выпивке. Роуклифф вынырнул в состоянии - ужин приговоренного - ясности и покоя. И спросил:
- Кто это тут?
- Это я, Эндерби.
- Ах да, Эндерби. Хорошо знаю ваши стихи. Однажды украл у вас чертовски неплохую идею. Не раскаиваюсь. Сейчас кое-что дам взамен. Последний стих. Во сне пришел. Слушайте.
Прочистил горло, как оратор, и продекламировал медленно, но с силой:
Благословенье огней и
Ослиные шкуры,
Молочная галька прибоя.
Она не отвергнет меня, как какой-нибудь
Плодовитый народ.
Слишком много света, Эндерби. Выключите.
Ничего не горело.
- Выключил, - сказал Эндерби.
- Хорошо. Ну, на чем я остановился? А, знаю. Слушайте.
Слышу вдали, наконец, я взволнованный шум и веселье
Убийц и грабителей. Вижу того, кто открыто сказал в этом шуме:
"Твоя просьба исполнена", - а потом умер.
- Это, - сказал Эндерби, - Джордж Герберт.
Роуклифф вдруг взбесился.
- Нет, нет, нет, нет, ты, свинья долбаная. Это я. Я. - В сумерках завертелась его голова. Он спокойно сказал: - Твоя просьба исполнена, - а потом умер. Под обычный аккомпанемент дребезжавшей постлюдии жидкости в ротовой полости.
Глава 3
1
- И, - кричал Изи Уокер сквозь двигатели, - всякие там непотребные библисы. Один хмырь, браток, с полной варежкой всяких там как ваша тетушка Дорис и крошка Нора с близняшками. Так что мы, будь здоров, пристебываем, когда кто-нибудь шурупы отвинчивает.
Физическое вознесение Роуклиффа. Тело в чистой пижаме, завернутое в "Юнион Джек", купленный Мануэлем за несколько дирхемов не где-нибудь, а в Тошниловке Большого Жирного Белого Пса, сидело рядом с Изи Уокером, на месте, по мнению Эндерби, второго пилота. По крайней мере, некое наполовину откушенное рулевое колесо или джойстик перед Роуклиффом подрагивало и поворачивалось соответственно колесу Изи Уокера. Еще на долю мертвого Роуклиффа приходились весьма оживленные датчики, измерители, указания на случай чрезвычайной ситуации, подчеркнутые восклицательными знаками. Руки связаны под флагом, тело привязано за шею, грудь, бедра и щиколотки. Никакого риска выпасть, если он, оно, вернется к жизни.
- Уверен, он точно навпрямки улепешился в старый мусорный ящик? - спросил Изи Уокер, пока они его привязывали. - А то бывали закидоны. И вот нынче снова, браток. Потом расскажу. Может, мастерски мне раскондыбишь.
Эндерби сидел на пустом месте за Роуклиффом. Самолетик был маленький, но аккуратненький, сделан в Америке, хотя в одной инструкции на приборной доске он заметил орфографическую ошибку: "зброс груза". Это его не заставило усомниться в летных качествах самолета, ибо вопрос всегда в том, чтоб каждый человек занимался своим собственным делом. Кажется, Изи Уокер владел делом пилотирования столь же профессионально, как всеми другими, в которых был профессионалом. Разговорчиво кричал сквозь моторы, даже когда разбегался по взлетной дорожке, набирая полетную скорость.