- Mare Tranquillitatis, - рассказывала мисс Боланд. - Фракасторо. Гиппарх. Mare Necta-ris. - Она низвела луну прямо на крыши севильских домов, чтобы покопаться в морях. На время исчезала в каком-нибудь, потом голова с мышиными волосами становилась золотой головой Береники, волосы вздымались, пронизывая северную полярную мембрану. Она как бы оживляла пустую луну изнутри, направляя ее на Эндерби. Он бежал от нее, от луны, вниз по calle, обратно в отель. Старик портье разинул рот среди впалых щек hidalgo на его болтавшуюся наготу. Эндерби пропыхтел вверх по лестнице, один раз попал большим пальцем в дыру на ковре, другой раз чертыхнулся на гвоздь, впившийся в мозолистую левую пятку. Слепо отыскал свой номер, плашмя упал на кровать, отчаянно хватая воздух. В открытое окно проникало мало воздуху. В то самое окно проникала луна, сильно съежившаяся, но, очевидно, существенной массы, ибо рама окна, четыре упрямых касательных к напиравшему шару, поскрипывала, кусочки лунной субстанции сыпались в четырех точках касания, как штукатурка. Потом на полюсе, который превратился в пупок, прорвалась голова мисс Боланд с разлетавшимися огненными волосами. Эндерби был пригвожден к постели. Женщина и луна разом бросились на него.
- Нет, - прохрипел он, очнувшись. - Нет, нельзя, это нехорошо. - Но она придавила его своим тяжелым лунарным телом. В ту самую левую пятку втыкался ее ноготь, дыра на ковре оказалась ничтожной прорехой между полой пеньюара и кружевной оторочкой. Значит, нагота не реальная, просто разоблачение, все сорвано, сброшено.
- Тогда покажи мне, покажи, как надо. Сам.
Он свалил ее, она лежала на спине, ждала. Эндерби с отчаянной поспешностью оттолкнулся ягодицами от опороченного матраса, как от трамплина. Матрас оказался пружинистей, чем он думал, и Эндерби внезапно встал на ноги, сурово глядя на нее сверху вниз.
- Если, - сказал он, - вам нужен такой тип отдыха, будет масса возможностей обеспечить его. Жиголо, и я не знаю что. Темнокожие мальчики и так далее. Чего вы ко мне привязались?
Она заскулила:
- Я думала, мы станем друзьями. Вы ненормальный, вот что.
- Я не ненормальный. Только очень-очень устал. День был просто ужасный.
- Да. - Завернувшись в пеньюар, она взглянула на него снизу вверх, твердо, но со слезами. - Да, точно. Есть в вас что-то не совсем хорошее. Что-то у вас на уме. Вы сделали что-то такое, чего не должны были делать. Могу сказать, от чего-то поспешно бежите.
Это уж совсем никуда не годится.
- Дорогая, - проскрипел Эндерби, раскрывая объятия и приближаясь с глупой ухмылкой.
- Нет, вам не удастся меня провести.
- Дорогая, - нахмурился теперь Эндерби, по-прежнему с открытыми объятиями.
- Ох, вытащите из несуществующего чемодана несуществующую пижаму и ложитесь спать после ужасного дня. Есть в вас что-то очень подозрительное, - объявила мисс Боланд и собралась встать с кровати.
Эндерби подскочил, несколько грубо толкнул ее обратно и сказал:
- Вы правы. Мне пришлось бежать. От нее. От той женщины. Не смог больше терпеть. Вырвался. Вот так вот. Она чудовищно со мной обошлась. - Из пошевеливаемых кочергой мозгов Эндерби выкатился дальний уголек, на секундочку вспыхнул, спрашивая, что есть истина, придираясь к каким-то мелочам в связи с контекстом ситуации и так далее. Эндерби уступил, внеся в текст поправку: - Я бегу.
- Что за женщина? Какая женщина? - Женское любопытство осушило слезы.
- Наш брак никогда не был настоящим. О, позвольте мне лечь в постель. Найти приют. Я так безнадежно устал.
- Сначала мне все расскажите. Я хочу знать, что случилось. Ну, очнитесь. Выпейте еще бренди.
- Нет-нет-нет. Утром расскажу. - Он снова лежал плашмя на спине, готовый умереть. Безнадежно.
- Я знать хочу. - Она встряхнула его так же грубо, как он ее толкнул. - Кто виноват? Почему брак не был настоящим? Ох, ну, давайте же.
- Дурной глаз, - молвил Эндерби in extremis. И весело повел последнюю из трех машин, красную спортивную, а из "мерседеса" впереди радостно махали руки. До какого-то придорожного паба, куда все направлялись, путь лежал долгий, но все уже хорошенечко подзаправились, хотя мужчины вели машины с железной сосредоточенностью и дерзкой скоростью. Девушки жутко хорошенькие, полны веселья. Рыжеволосая Бренда, темненькая крошка Люси, мило пухленькая Банти в бирюзовом костюмчике. На шее Эндерби вился колледжский шарф, улыбавшиеся крепкие белые зубы закусывали трубку.
- Обожди только, Банти, старушка, - неразборчиво проскрежетал он, - ты свое скоро получишь. - Девушки визжали от смеха. Шумно и весело подстрекаемый ими, он носком до блеска начищенной туфли еще прибавил скорость красного трудяги, с урчанием пожиравшего дорогу, и легко обогнал двух других. Притворно гневные взмахи, притворное презрение, смех на весеннем английском ветру. В паб он приехал первым. Милый маленький паб с председательствовавшим в коктейль-баре лысым барменом, с запахом мебельной полировки. Бармен в белом пиджаке с лацканами цвета кларета. Эндерби заказал на всех выпивку, велев бармену по имени Джек пошевеливаться, чтобы спиртное выстроилось в ожидании запоздавших. Горькое пиво в высоких кружках, джин и прочее; для Банти "Адвокат".
- От этого у тебя глаза загорятся и хвост распушится, детка, - подмигнул Эндерби. Потом снаружи донесся размытый сигнал. Когда в бар ввалились Фрэнк, Найджел, Бетти, Этель и так далее, Эндерби сразу пришлось сказать: - У всех прошу прощения. Надо насчет собаки кое с кем повидаться.
- Хочешь сказать, башмаки сполоснуть, - хихикнула Банти.
Мочевой пузырь Эндерби мгновенно взревел о неотложной надобности, заглушив гогот приятелей, но в "муж." он не побежал, а уверенно проследовал, хотя в этом пабе никогда раньше не был. Однако, завидев в конце коридора, был вынужден побежать. Черт возьми, только-только успел.
Только-только успел. Эндерби вскочил с кровати и бросился в туалет, с проклятиями нащупывая выключатель. Изливая поток, ворчал на расточительность снов, способных на такие труды, - персонажи, декор и так далее, даже реклама пива ("Золотое руно" Джейсона), которого не существует, - только для того, чтобы он встал с постели помочиться в надлежащем месте. Дернул цепочку, вернулся в постель и увидел при свете из ванной, который не потрудился выключить, лежавшую там женщину. В общих чертах вспомнил, кто это такая: лунная женщина, с которой он летел (почему летел?), а еще - что тут какой-то заграничный город. Потом вспомнилось все целиком. Он слегка испугался, что испугался не так, как следовало.
- Что, а, кто? - сказала она. А потом: - Ох, я, наверно, заснула. Идите, ложитесь. Уже холодновато.
- Который час? - поинтересовался Эндерби. Щурясь на свет из ванной, заметил, что его наручные часы стоят. Где-то вдали ударил один раз большой колокол. - Сильно помог, - буркнул Эндерби. Странно, что раньше он этого колокола не замечал. Видимо, они находятся где-нибудь рядом с собором, муниципалитетом или еще с чем-нибудь. Севилья, вот они где. Город Дон Жуана. В постели незнакомая женщина.
- Ну, - сказала она. - Ее звали Банти, да? Она вас оскорбила. Ничего особенного, каждого когда-нибудь оскорбляют. Меня Тоби оскорбил. Имя тоже глупое.
- Понимаете, мы ехали в машине. Я был за рулем.
- Ложитесь обратно в постель. Я вас не обижу. Прижмитесь поближе. Холодно. Одеял мало.
Прижиматься было довольно приятно. Мне было так холодно по ночам. Кто это говорил? Распроклятая Веста, чертова злодейка.
- Чертова злодейка, - пробормотал Эндерби.
- Да-да, но теперь все позади. Вы немножечко мокрый.
- Извините, - извинился Эндерби. - Не подумал. - И вытерся простыней. - Интересно, который час.
- Зачем это вам? Почему вы так рветесь узнать, который час? Встать хотите так рано? Ночь в Севилье. Надо, чтобы нам обоим было что вспомнить о ночи в Севилье.
- Солнце включат, - изрек Эндерби, - тогда день начало получит.
- Вы о чем это? Что хотите сказать?
- Просто пришло в голову. Из синевы. - Кажется, рифмы собрались выстраиваться. Кларет, запрет… Впрочем, сейчас надо другое дело доделать. Она ни капли не похожа на чертову Весту, которая не растрачивает плоть в постели, чтобы за ее пределами оставаться изящной. Тут есть за что подержаться. Он видел, как один клиент в баре с ухмылкой произносил эту фразу. Очень вульгарно. Эндерби принялся собирать старые воспоминания о необходимых действиях (времени много прошло). Над постелью как бы навис сам Дон, почему-то ковыряя в зубах, кивая, тыча пальцем. Более или менее удовлетворенный, он упорхнул на адской бесплотной лошадке и недалеко от отеля приветственно махнул статуе дерзким сомбреро с перьями.
- Воздвигли статую-портрет, - пробормотал Эндерби.
- Да-да, милый. Я тебя тоже люблю.
И Эндерби осторожно, робко, слегка краснея, начал протираться, то есть проталкиваться, пытаясь войти, так сказать. Давненько. И вот. Фактически, довольно приятно. Он остановился на счет пять. И опять. Пентаметрами. И тут хлынуло семяизвержение слов.
Каких потомков этот светлый глаз явил!
Бумажных ветхих идолов повергнув в пыль,
Открыв все ставни, сокрушив любой
Сонет, сонет, для нового сборника "Революционных сонетов", первым в котором стал тот, что разъярил проклятого Уопеншо. Слова текли, Эндерби взволнованно выуживал вещь целиком.
- Извините, - извинился он. - Мне надо доделать. Бумагу достать. Сонет, вот что это такое. - Вспомнил о пузатом, болтавшемся над изголовьем кровати выключателе, протянул к нему дрожащую руку. Внезапный свет с насмешкой спугнул бархатную севильскую ночь. Она не поверила. Лежала, открыв рот, в ошеломлении, с вытаращенными глазами. - Я только напишу на бумаге, - пообещал Эндерби, - потом снова возьмусь за дело. Я имею в виду… - Вылез из постели, пустился на поиски. Барменский карандаш в кармане пиджака. Бумага? Проклятье. Стал выдергивать ящики, выискивая белую подстилку. Сплошь старые испанские газеты с боями быков или что-нибудь вроде того. Черт.
Она завывала в постели. Эндерби вдохновенно метнулся в ванную, вышел, обмотанный туалетной бумагой. И улыбнулся:
- Отлично сгодится. Я быстро. Дорогая, - добавил он. Потом, омерзительно голый, присел к туалетному столику, начал писать.
Открыв все ставни, сокрушив любой запрет
И подчинив себе движение планет,
Они придумали монету, ложе, мозг, что жаждут из всех сил
Своих ключей; и в поле, где сад прежде проходил,
Воздвигли статую-портрет.
- Вы чудовищны, омерзительны. Никогда в жизни меня так не оскорбляли. Неудивительно, что она…
- Слушайте, - не оборачиваясь, сказал Эндерби, - дело важное. Дар решительно возвращается, слава богу. Я знал, что вернется. Дайте мне только пару минут. Потом я снова вернусь. - Он имел в виду - в постель, поднимая глаза к зеркалу над туалетным столиком, как бы именно это намеренный ей сообщить, если она находится в зеркале. Понимал, что должен быть шокирован увиденным в зеркале, только сейчас не время для этого. Жару нет, черта с два. Пускай лучше другие стихи не мешаются. Кроме того, цитата неправильная, все ее вечно неправильно понимают.
И в поле, где сад прежде проходил,
Воздвигли статую-портрет.
- Закончил октаву, - пропел он. - Теперь скоро.
- Гад поганый. Паскуда бесполая.
- Что за выражения, право… - Зеркало, сверкало, лекало. Жалко, нет настоящей рифмы к зеркалу, кроме тех чертовых слов сэра Ланселота, которые Теннисон украл у Автолика. - Эй, селено… как-вас-там…
- Ты так не отделаешься. Обожди. - И, достойно закутавшись в пеньюар, она, к изумлению Эндерби, вышла в дверь и исчезла, крепко ею хлопнув.
- Слушайте, - слабо сказал Эндерби. И тут зеркало, сохраняя английское наименование, велело ему заканчивать секстет.
4
Секстет. Все хорошо, думал он. И сказал испанскому рассвету, что, по его мнению, все в порядке. Потом хлебнул "Фундадора". Совсем не так много осталось. Она вписала свое имя, та самая мисс как-ее-там, луна. Эндерби на манер лектора прочитал секстет своему отражению в зеркале:
Мужчины, видя в ней зерцало,
Таращат в пустоту глаза под омраченным лбом,
Гордясь, что страха в них вовеки не мерцало,
Забыв про разницу меж камнем и стеклом.
Когда кто-то признает тут свое лекало,
Припомнится ошибка поделом.
А смысл? Кажется, вполне ясен. Вот что происходит в человеческом обществе. Сад Эдема (из другого сонета, того, который взбесил проклятого Уопеншо) превращается в поле, где люди строят, сражаются, пашут, или еще что-нибудь. Они себя почитают, считают очень умными, а потом все персонифицируются в вожде-автократе, вроде этого самого Франко в Мадриде. Гуманизм всегда ведет к тоталитаризму. В любом случае, что-то вроде того.
Эндерби был умеренно доволен стихом, сильней радуясь перспективе более крупной структуры - цикла. Несколько лет назад он издал том под названием "Революционные сонеты". В книгу вошли не только сонеты, но название ей дали первые двадцать стихотворений, каждое из которых старалось вместить, - эксплуатируя парадигму темы и контртемы в излюбленной Петраркой форме, - определенную историческую фазу, на которой совершалась революция. Теперь он чувствовал, что можно взять те двадцать сонетов из сборника и, добавив еще двадцать, в сотрудничестве с Музой построить обширный цикл, сам по себе составляющий том. Понадобится новое название, более изобретательное, чем старое, например, "Мозг и Раковина", или еще что-нибудь. Пока есть вот эти два сонета - про Сад Эдема, и новый, про человека, строящего собственный мир за пределами Сада. Где-то в глубине подсознания зудело воспоминанье о начатом и оставленном в весьма грубом виде другом сонете, который после хорошей отделки и тщательной полировки станет третьим. На самом деле, думал он, тот сонет будет предшествовать этим двум, изображая первичную революцию на небесах, - бунт Сатаны и подобные вещи. Люцифер, Адам, дети Адама. Получатся три первых стиха. Ему казалось, что, достигнув определенной степени опьянения, за которой последуют тщательные раздумья, можно будет вернуть сонет к жизни. По крайней мере, если оставить ворота открытыми, рифмы наверняка притопают обратно в американских армейских ботинках на мягкой подошве. Октава: Люцифер сыт по горло незыблемым порядком и согласием на небесах. Хочет действовать, выдумывает идею дуализма. Секстет: он низвергается и сотворяет ад в противоположность небесам. Эндерби видел его падение. Как орел, сорвавшийся в солнечном свете с вершины горы. Это из Теннисона. Под ним расползается, морщится море. Море - горе. Гора - дыра. Рифмы секстета?
Он чувствовал возбуждение. Поднял за себя тост с остатками "Фундадора". Еще эта проклятая женщина. Впрочем, пора уже устыдиться и ощутить желание поправить дело. Лучше сейчас пойти к ней, извиниться. Эндерби понимал, что на самом деле, наверно, не совсем вежливо вылезать из постели и прочего с женщиной, чтобы стих написать. Особенно на туалетной бумаге, принесенной в виде триумфального вымпела. У женщин свои понятия о приоритетах, их надо уважать. Впрочем, она, несомненно, поймет, если как следует объяснить. Можно сказать: предположим, она за этим самым делом вдруг увидит новый лунный кратер, - неужели сама не соскочит, как он соскочил? А потом сонет прочитать. Он задумался, стоит ли для визита прилично одеться. Встает рассвет, отель скоро зашевелится, наглые официанты явятся в спальни с весьма неадекватным завтраком. А вдруг она, полностью умиротворенная сонетом, снова заманит его в постель, на этот раз в свою, для возобновления, так сказать, того самого? Эндерби вспыхнул. И решил идти, как Дон Жуан в однажды виденном фильме, в расстегнутой на шее рубашке и в брюках.
Он вышел в коридор с намотанным на запястье сонетом, придерживая конец большим пальцем. Ее номер рядом, с той же стороны. Когда они все вместе шагали во главе с мистером Мерсером, а мистер Гаткелч кричал: "В ногу, в ногу, скоты", - Эндерби определенно видел, что ее поместили вот в этот вот номер. Он подошел к нему, остановился, пыхтя, стараясь изобразить полнозубую улыбку. Потом схватился за дверную ручку и вошел очертя голову. Рассветный свет, шторы опущены, номер очень похож на его собственный, но с багажом. Она лежала в постели, возможно, спала, возможно, - ведь, предположительно, каждая женщина сразу способна заметить вторжение, принять определенные меры для защиты своей чести, - притворялась спящей. Эндерби громко кашлянул и сказал:
- Я пришел сказать, извиняюсь. Я не хотел. На меня просто нашло, как я уже говорил.
Она сразу проснулась, больше, кажется, изумленная, чем сердитая. Сменила ночную рубашку на скромную хлопчатобумажную, а также цвет волос. Это была стюардесса из самолета. По имени мисс Келли. Эндерби насупился на нее. Она не имеет права… Впрочем, может быть, он зашел не в тот номер.
- Вам что-нибудь нужно? - спросила она. - Знаете, я, фактически, только в полете обслуживаю пассажиров.
- Нет-нет, - хмурился Эндерби. - Простите. Я другую женщину ищу. Луну. Мисс Булан.
- Мисс Боланд. А, ясно. Рука? У вас рука забинтована. Ладонь обрезали? Аптечка в самолете. Может, служащие отеля помогут.
- О, нет-нет-нет, - рассмеялся теперь Эндерби. - Это не импровизированная повязка, а стихотворение. Мне пришлось встать, чтоб вот этот вот стих написать, понимаете, и, я боюсь, мисс Боланд, как вы ее назвали, обиделась. Собираюсь перед ней извиниться, может быть, прочитать этот стих, как бы в знак примирения, так сказать. Называется сонет.
- Не рановато ли? - Она снова скользнула под одеяло, оставив на виду только голову и глаза. - Я хочу сказать, все еще спят.
- О, - добродушно улыбнулся Эндерби, - знаете, этот стих не такой. Вы про утреннюю серенаду подумали, про песню с пожеланием доброго утра. Елизаветинцы их обожали. Жаворонок чик-чирик и так далее. Ах, все птички поют по утрам и тому подобное. Сонет - стихотворение в четырнадцать строк. По-моему, на любой случай.
- Я знаю, что такое сонет, - глухо, но четко проговорил ее голос. - Сонет есть в книжке Йода Крузи.
Эндерби застыл в параличе, выставив свой сонет, как кастет.
- Что? - Вдали чувствовались какие-то мысли, которые, как неуклюжие британские том-ми, неуклонно приближались легким пехотным шагом.
- Ну, знаете. Вы в самолете расспрашивали про поп-певцов. Крузи книжку стихов написал, за которую премию получил. На самом деле я ничего там не поняла, а одна стюардесса с БОЭКа, знаете, образованная, говорит: очень умно.
- Вы не могли бы, - заикался Эндерби, - что-нибудь оттуда припомнить? - И подобно Макбету, понял, что, может быть, всех придется убить.
- Ох, еще так рано. И, - сказала она, девушка-тугодумка, снова сев, все с себя сбросив, - фактически, вам нельзя здесь находиться в такое время. И в любое другое. Вас никто сюда не звал. Я позову капитана О’Шонесси. - Голос ее становился все громче.
- Хоть строчку, хоть слово, - умолял Эндерби. - Скажите только, в чем там дело.