Гора, на вершине которой находилась мечеть, была невысокая, но с длинным пологим склоном, в котором были вырублены ступени довольно узкой, но очень длинной лестницы, ведущей непосредственно к порогу мечети, господствовавшей над городом, построенным, как и было установлено некогда римским сенатом, за десять тысяч шагов от моря за руинами древнего Карфагена.
– Что сказали его высокопревосходительство?
– Ничего. Я хотел проводить, а он не разрешил.
Мулла уехал в город, а из служек мечети никто не видел генерала и не слышал ничего подозрительного. Да это и естественно: за толстыми стенами мечети не было слышно даже шума белого города, теснившегося вокруг горы.
Скоро генерала нашли. Еще до заката тело генерала было обнаружено на склоне скалистого оврага напротив стены той самой каменоломни, куда выводили когда-то расстреливать туарегов, покушавшихся на жизнь и свободу Марии Александровны Мерзловской. Он лежал на склоне оврага, рядом валялся его револьвер. Генерал был мертв. Аккуратно взявший револьвер офицер понюхал ствол – пахло свежей гарью, курок был спущен не так давно. На правом виске генерала чернел отчетливый след входного отверстия. Другой след от пули, едва заметный, обнаружили на груди генерала.
– Стреляли из винтовки, метров с двухсот, вон с той стены. – Офицер ткнул пальцем в отвесную стену выработанной каменоломни. – С карниза. А насчет револьвера мне неясно. Ничего не могу сказать.
Как показало вскрытие, смерть генерала наступила около 14 часов 30 минут. Обе пули были извлечены из тела: и выпущенная в висок из личного револьвера генерала, и вторая – из английской снайперской винтовки, угодившая в грудь под сердце. С медицинской точки зрения оба выстрела были смертельны. Таким образом, следствию и молве сразу предлагалось две версии на выбор: убийство или самоубийство. Оба выстрела разделял столь ничтожный отрезок времени, что утверждать с полной достоверностью, какой выстрел был произведен раньше, не представлялось возможным.
Доктор Франсуа присутствовал при вскрытии тела своего друга и покровителя.
Официально была принята за истину версия убийства. Хотя никто не оспаривал официальную версию, но слишком многие знали о второй пуле, и молва о самоубийстве генерала разнеслась по всей Тунизии, а стало быть, не миновала и правителей в Виши, и тех, кто им противостоял в Лондоне.
Когда по прошествии лет Мария Александровна на холодную голову вспоминала те слухи, ей казалось, что возникли и распространились они совсем не случайно. По горячим следам и по истечении лет осталось понятно только одно: дело темное, и эта тайна навсегда останется тайной…
Плаксивая и истеричная в последние годы Николь не проронила ни слезинки и не билась в истерике. Николь молчала. Единственное, чего от нее удалось добиться, это пожелания похоронить ее мужа в Марселе.
– Мы там встретились, – добавила Николь и снова замолкла.
– Хорошо, – сказала Мария, – а сейчас поспим до утра.
Николь послушно встала и пошла рядом с придерживающей ее под руку Марией в спальню. Мария раздела ее, как маленькую, набросила на нее ночную рубашку, уложила под одеяло. Себе Мария постелила в соседней смежной комнате на тахте, откуда, при распахнутых в спальню дверях, Николь все время оставалась в поле ее зрения.
Спала в эту ночь Николь? Или нет? Мария так и не поняла. Сколько ни всматривалась она среди ночи в лежавшее на широкой кровати тело Николь, оно оставалось неподвижным.
К утру Клодин приготовила траурные платья для Николь, Марии и для себя. Сначала Мария и Клодин одели Николь, потом привели в порядок себя.
Во главе с доктором Франсуа они поехали в морг. Генерал уже был уложен в гроб, а лицо приведено в порядок настолько, что не осталось и следа от раны на правом виске. Генерал был в парадном мундире, при орденах и лентах и показался Марии очень строгим и удивительно маленьким.
Кортеж с гробом генерала на лафете пушки двинулся к плацу возле центральной канцелярии. Церемония прощания была чрезвычайно краткой. Сначала подходили старшие офицеры, касались рукой гроба и уступали место другим прощающимся. Потом церемониальным маршем прошел батальон зуавов, после чего гроб закрыли, погрузили в катафалк и повезли на аэродром. Через час двухмоторный представительский самолет генерала взлетел и взял курс на Марсель. Самолет сопровождали четыре истребителя прикрытия.
Двухмоторный самолет, как всегда, вел Антуан. На этом самолете только вчера они с генералом Шарлем вернулись из Виши…
Николь запретила ставить гроб в багажное отделение, и его внесли в салон. Помимо Николь, проводить Шарля в последний путь отправились Мария, доктор Франсуа и Клодин.
Летели молча.
В середине пути Клодин попыталась угостить всех бутербродами с ветчиной. Все отказались, а доктор так взглянул на свою супругу, что та едва не выронила из рук плетеную корзиночку с запасами провизии.
Похороны состоялись во второй половине дня на марсельском кладбище.
Николь все молчала и только перед самыми похоронами чуть слышно проронила:
– Он не мог меня бросить, Мари. Я ничему не верю. Озаботься, чтобы рядом было и мое место.
– Я уже все согласовала, – отвечала Мария, которая действительно успела договориться о том, чтобы рядом с могилой Шарля было еще одно место.
– Спасибо, – сказала Николь чуть более громким, чем прежде, и наполненным голосом. – Здесь мы встретились с Шарлем, здесь и будем навеки… Это самое главное для меня.
На ночь они остановились в той же загородной вилле для военного руководства, где останавливались когда-то. Перед сном Николь сказала Марии:
– Пока его душа с нами, я не хотела бы уезжать. – И после долгой паузы добавила: – Я вообще никуда больше не поеду, так что, Мари, купи мне дом недалеко от Шарля. – Это было самое многословное высказывание Николь с той минуты, как она узнала о гибели мужа.
– Я так и сделаю, – пообещала Мария.
В связи с хлопотами по покупке дома для Николь, Клодин и доктора Франсуа Мария задержалась в Марселе на неделю. Она могла бы задержаться и дольше, но из Тунизии уже требовали двухмоторный губернаторский самолет для генерала, назначенного на место Шарля, да и Антуан утомился сидеть без дела. Вылетая в Марсель, Мария взяла с собой значительные наличные средства, и это помогло облегчить ход всех дел и формальностей. Мария умела давать взятки с такой легкостью, что самые трусливые бюрократы-мздоимцы не опасались брать их у нее и делали за пятнадцать минут то, на что теоретически отводился месяц. В связи с твердым решением Николь не возвращаться в Тунизию ею была подписана нотариально заверенная генеральная доверенность – поручение Мари Мерзловска вести все ее дела в Тунизии и распоряжаться по своему усмотрению всем ее движимым и недвижимым имуществом.
Перед отлетом Марии в Тунизию доктор Франсуа передал ей для нового начальства прошение об отставке. Он мотивировал его как своим нездоровьем, так и необходимостью присматривать за вдовой Шарля, сейчас особенно "остро нуждающейся в медицинской помощи". Больше всего поручений поступило от Клодин. Она передала Марии четыре страницы, исписанные мелким почерком и содержащие сто семнадцать пунктов. Там была полная информация о том, где висит ее одежда и сколько вещей, поштучно; где и какая у нее косметика и сколько поштучно, и т. д., и т. п. Особенно умилил Марию пункт насчет "маленькой зелененькой кастрюльки", которую надо бы привезти в Марсель, вызволить из Тунизии… "в ней так удобно кипятить папильотки".
XVI
Подняв с пола узенькой комнатушки пражской больницы для бедных медицинскую карточку Марии Галушко, Александра мгновенно и навсегда поверила, что это карточка ее старшей сестры Марии Мерзловской.
"Но почему Галушко?!"
Проворно расстегнув гимнастерку, Александра спрятала небольшой листок тонкого картона у себя на груди. И с этой минуты у нее началась как бы другая жизнь. Раньше у Александры был один человек, без вести пропавший из ее жизни, а теперь она точно знала, что где-то на земле есть и сестра Мария. Теперь она уверилась: Мария была в Праге, а значит, их жизненные пути пересеклись в пространстве земного Мира.
"Может быть, она и сейчас в Праге? А вдруг я найду ее здесь?" – От этой внезапной мысли у Александры похолодело под ложечкой и по спине побежали мурашки. В долю минуты в ее сознании пронеслись слова мамы о том, какая у них "Маруся атаманша"; с мамой "дворницкая" с окном в потолке и голубой трубою парового отопления вдоль стены; и ларь с книгами; и черная воронка от тяжелой авиационной бомбы с прилепившимися внутри нее фотографиями, остановившими мгновения ее недолгого счастья с Адамом. "Черная воронка, в которой он сгинул навсегда? Нет, этого не может быть! Адам где-то здесь, на земле. Он просто пропал без вести, однако придет время, и я дождусь от него вести. Ведь Мария подала сейчас весточку – вот она, на груди, у сердца…"
Александра собралась с духом, сделала шаг, чтобы выйти из архива, но тут косой предзакатный луч ударил в давно не мытое окошко и осветил узкое пространство между стеллажами так ярко, что стала видна каждая паутинка в проеме окна, каждая выбоина на зашарканном полу, а пыльные картонки и папки словно покрылись легкой позолотой. На всю жизнь такой и запомнила она эту комнатку, озаренную солнцем, будто добрым предзнаменованием.
Среди рабочих чехов нашелся плотник. Откуда-то взялся и навесной замок. Закрыв комнатку архива, Александра передала ключи Папикову.
– Спасибо. Потом опечатаем честь честью, – сказал Папиков. – О-о, что это вы такая бледная, Саша? Выйдите на воздух, передохните.
Александра послушно вышла из помещения, успев с улыбкой подумать о том, что Папиков впервые назвал ее по-свойски, по-домашнему, Сашей, значит, война действительно закончилась.
Во дворе чешские рабочие быстро и умело сколачивали из деревянных брусьев и досок летний барак для медицинского персонала госпиталя. Пахло свежими стружками. Александра обожала этот мирный запах – он был из тех, что укрепляют в человеке надежды на перемены к лучшему.
Нежно-розовым облачком цвело в дальнем углу двора невысокое миндальное дерево. Александра подошла к миндалю, прикоснулась к одной из его облепленных цветками веток, как к лицу своей старшей сестры, и тихо сказала:
– Я найду тебя, Маруся…
С тех пор, когда она думала о Марии, ей всякий раз вспоминалось миндальное дерево в цвету во дворе пражской больницы для бедных.
Чехи не успели построить барак до темноты. Госпитальные разбили палатки, выставили караул и устроились на ночлег. "Старая" медсестра Наташа и еще две женщины заснули быстро, а Александра долго смотрела в брезентовый потолок, слушала дыхание сослуживиц и то воображала, какой должна быть Мария, то вспоминала маму и Москву, то думала об Адаме. Марию она представляла себе очень похожей на маму, только лицо сестры все время как бы ускользало из фокуса, и она ни разу так и не разглядела его четко, а только абрис, словно сквозь дымку.
Когда Александру, наконец, сморило, она спала без сновидений. А поутру проснулась от стука молотков чешских рабочих, принявшихся за дело с зарей. Она встала ото сна бодрая, полная сил и, чего не бывало с ней в последние годы, радостная.
– Первый раз вижу, чтоб ты улыбалась на все тридцать два, – сказала ей Наташа за ранним завтраком во дворе больницы. – Сон, что ли, хороший приснился?
– А чего мне не улыбаться? – вопросом на вопрос отвечала ей Александра и теперь уже осознанно широко улыбнулась. – Войне конец. Миндаль цветет. Дом скоро для нас построят. А пшенка как вкусно пахнет! А кофе без цикория!
После завтрака Ираклий Соломонович Горшков пригнал два новеньких американских виллиса, которые он "виципил" у начальника тыла армии.
– Ай, молодец, Ираклий Соломонович! – восхитился виллисами Папиков. – Водители, надеюсь, наши?
– Наши! – счастливый от похвалы глубоко уважаемого им человека, звонко отчеканил полковник Горшков.
– Тогда садимся и поехали в город.
– На одном? – спросил Горшков.
– Зачем же двум полковникам ехать на одной машине? Несолидно! – лукаво отвечал Папиков. – А еще я возьму моих сестричек.
Скоро Александра и "старая" Наташа предстали пред печальные очи своего любимого начальника.
– Мы должны найти университет, – сказал Папиков. – Он существует с четырнадцатого века, и до войны в нем было пять медицинских факультетов. Перед войной университет закрыли, но сейчас там уже должны быть люди. При ожидаемом потоке нам будет некуда класть раненых. А в университете наверняка много места, да и хорошие врачи могут быть, не все ведь убежали с немцами. А остальное, я уверен, решит полковник Горшков. Решите?
– Так точно! – бодро отвечал Ираклий Соломонович. – Шесть секунд!
Когда Ираклию Соломоновичу требовалось подчеркнуть свою надежность, он почему-то употреблял именно "шесть секунд".
Это сейчас знаменитый Карлов мост через Влтаву предназначен исключительно для пешеходных прогулок праздношатающихся туристов, а тогда они ловко проехали по нему на открытых виллисах.
– Не гони! – велел Папиков шоферу. – Сам посмотри и нам дай увидеть.
Мост поражал воображение фундаментальностью; высокие скульптуры святых по обеим его сторонам казались почти живыми, но самое сильное впечатление производил общий вид города, раскинувшегося по берегам реки. Черепичные крыши то светлого, то более темного терракотового цвета теснились в майской зелени далеко вокруг, а готические башни и шпили зданий так отчетливо прорисовывались на фоне голубого неба, что теряли свое величие, представлялись игрушечными, отчего хотелось потрогать их руками.
Когда они медленно ехали по Карлову мосту, Александру не покидало чувство, что ее старшая сестра бывала здесь и смотрела на эти же скульптурные группы, на темную воду Влтавы, на терракотовые крыши от края до края, на башни и шпили средневековых и более поздних зданий.
Университет нашли быстро. Папиков оказался прав: здесь уже собрались люди из бывшей обслуги и преподавательского состава. Никогда в жизни Александра не бывала прежде в таких старинных зданиях. Сами стены, казалось, источали долговечность, и невольно приходило на ум: "Храм науки". Много позже она узнала, что Пражский университет – самый древний славянский университет; что "Карлов университет свободных искусств, права, медицины и теологии" был основан в 1348 году чешским королем Карлом; что не один век в нем учились сотни богословов, так что слово "храм" подходило к нему как нельзя лучше.
Ираклий Соломонович быстренько разыскал коллегу, что-то вроде проректора по хозяйственной части. Им оказался такой же маленький, юркий лысый человечек, как и сам полковник Горшков, только черноглазый.
Чеха звали пан Ян, а отчества ему как европейцу не полагалось. Чешский и русский – близкие языки, но, глядя на общение двух хозяйственников, можно было с уверенностью предположить, что, если бы один из них говорил, допустим, на ирокезском, а второй, к примеру, на суахили, они бы все равно понимали друг друга на счет "раз-два-три".
Александра видела, с каким живым интересом поглядывают на них университетские, но пока не подозревала, что многие из собравшихся здесь – русские. Да и откуда ей было знать? В СССР не оповещали население о местах скопления русской диаспоры.
– Из Москвы? Вряд ли, Любочка. Я вижу по их провинциальным лицам – непохоже, чтоб из Москвы. – Крохотной глуховатой старушке в коричневом с белым воротничком форменном платьице русской гимназистки казалось, что она шепчет, но безукоризненная акустика высокой, как храм, университетской аудитории позволила Александре расслышать каждое ее слово, каждое придыхание. Видимо, ровесница старушки Любочка, высокая, статная и, несмотря на сплошь седую голову, удивительно моложавая женщина, в юности и в зрелые годы наверняка ходила в настоящих красавицах, да и сейчас, будучи пожилой, оставалась прекрасной.
Редкая зоркость позволила Александре без труда рассмотреть открытое чистое лицо пожилой женщины, чуть усталый взгляд ее серых глаз, светящихся такой доброжелательностью, что Александра смело подошла к ней и сказала:
– Я из Москвы.
– Господи! – В еще не поблекших больших серых глазах женщины промелькнуло смущение. Видимо, она сообразила, что пассаж ее приятельницы был услышан, в том числе и слова о провинциальности в лицах военных из России. – Мы тоже из Москвы. И Екатерина Андреевна, – она кивнула на старушку в коричневом платьице с белым воротничком, – и я. – Она подала Александре теплую сухую ладонь: – Любовь Николаевна.
– Александра.
– А где вы живете в Москве? – недоверчиво спросила маленькая старушка.
– Недалеко от Елоховского собора.
– Неужели он цел?! – поразилась Любовь Николаевна.
– Цел, и службы идут, и пушкинская купель невредима.
– Господи, сколько мы ждали вас!.. А сегодня, как только увидели, так и ходим за вами стайкой из аудитории в аудиторию. – Любовь Николаевна указала глазами на десятка два мужчин и женщин, стоявших поодаль. – Это все наши, русские. Вы офицер?
– Младший лейтенант. Операционная сестра госпиталя. Мы хотели бы размещать у вас легко раненных и выздоравливающих.
– Замечательно! Все наши будут в помощь.