Потом они курили на балконе, наблюдая беспечную стайку школьников, которые играли в снежки в парке под окнами, громко визжа, засовывая друг другу снег за шиворот. И когда Ася ушла, Маруся еще некоторое время сидела на подоконнике, листая свою коллекцию фотоальбомов о жизни редких, вымирающих животных. Опустив книгу на колени, она смотрела в окно, вспоминая разгневанную Асю, улыбалась и думала о том, что подруга, как всегда, все немного упрощает и заостряет, превращая повседневность в злободневный телерепортаж.
Как-то в конце февраля, вечером, они столкнулись в книжном магазине возле стеллажа с последними монографиями и новенькими учебниками по экологии.
– Ты чего это здесь делаешь? – совершенно спокойно, как всегда ничему не удивляясь, спросил Митя.
– Книжку ищу. Вот эту, – и Маруся указала на учебник, который он держал под мышкой.
– Она последняя. Я за ней специально сюда приехал. А тебе зачем?
– Я готовлюсь поступать в аспирантуру, – гордо сказала Маруся, сжала губы и хмуро посмотрела на него из-под бровей.
– Будешь писать диссертацию про потепление. И со временем станешь профессором потепления, – поддразнил он.
Далее последовала напряженная тишина, которая длилась неизвестно сколько, так как Аси не было поблизости и некому было засекать время, за которое Маруся немного обиделась, хотела уйти, но была поймана за локоть. Потом они были замечены камерой слежения возле кассы, где покупали учебник, один на двоих. В очереди Митя что-то долго и невозмутимо рассказывал, но его слова заглушал шум книжного, напоминавший гудение огромного улья. Маруся стояла рядом, внимательно и недоверчиво поглядывала на него, хмурилась, потом сдерживала смех и молчала. Магазинный турникет громко настороженно заверещал. Они остановились в дверях, долго рылись в Митиной сумке и показывали охраннику чек. На улице он приготовился, что Маруся, как обычно, ухватится за его рукав и начнет болтать. Но она медленно шла рядом, прятала руки в карманах, любовалась снежинками, блеском огоньков в витринах и ничего не говорила. И Митя с нетерпением ждал спасительного рассказа о чем угодно. Но молчание не нарушалось. От Митиных вздохов в небо над городом все чаще вырывался белый клубящийся пар. Чтобы как-то защититься от неловкости и молчания, он хотел сделать вид, что записывает что-то в молескин. Но молескина в кармане не оказалось. Митя рылся в карманах и медленно шел рядом с Марусей, пытаясь угадать, куда она смотрит, о чем думает, почему молчит. И тогда он впервые увидел ее лицо: затаившее надежду, готовое расплакаться, ждущее объяснения, изумленное вечерним небом, с мерцанием множества золотистых огоньков в глазах, оправленное в мех капюшона и изумрудный платок.
Снег в это время уже напоминал безе, на нем образовалась хрустящая заледенелая корка. На тротуарах красиво вилась поземка, затягивая белой пудрой рассыпанные тут и там ледяные дорожки. Снежинки сверкали в Марусиных волосах – она это чувствовала по тому, как Митя поглядывал на нее. Он еще немного помолчал, потом тихонько пробормотал сам себе:
– Я потерял телефон, а с ним – записную книжку. Я не оправдываюсь, это так, к слову.
Они бежали вниз по улице, среди толпы, окутанной вихрями снежинок. Навстречу им брели девушки, весело пружиня на каблуках, разрумяненные от морозца, с фирменными бумажными пакетами из магазинчиков. Парочки плыли навстречу, обнявшись. Стайки молодежи хохотали.
– Я не звонил, потому что у меня совершенно не было времени. Ася тебе наверняка уже доложила. Я зачем-то взялся за эту передачу про экологию. Между прочим, из-за тебя. Ты мне все уши прожужжала этим своим климатом планеты. Я и предложил одному знакомому моего отца, важному дядьке с радио, сделать передачу про все это твое любимое дурацкое потепление. Мне захотелось сделать это, потому что ты говорила, что нет людей, которые бы позаботились о природе. Блин, а теперь я не знаю, как быть. Я в этом совершенно ничего не понимаю. А там уже сроки. И люди. Я наобещал. И теперь не знаю, что делать.
Он бежал рядом, сжимал Марусину руку и, чтобы согреть, прятал в карман своего синего пуховика. На нем был полосатый синий шарф. И Маруся ничего не ответила, потому что впереди была длинная ледяная дорожка. Митя, придерживая Марусю за талию, бежал навстречу черной ленте льда, они катились, взявшись за руки мимо сверкающих витрин, мимо машин, на стекла которых брызгали блики фонарей. Они скользили мимо помпезных московских домов, памятника, иностранцев, глянцевых пакетов с покупками, на которых искрили снежинки.
– Ты меня втянула во все это потепление, подставила, а потом пропала, – вздыхал айсберг.
Они бежали вниз по улице, смеясь, запыхавшись, в обнимку. Вдали стыдливо хромала в переулок снегоуборочная машина. И Митя сказал, будто бы ей вослед:
– Аська говорит, что я жулик. Что я своровал твою идею. Дура она. Я хотел что-то сделать. Для планеты. И для тебя. И еще я, между прочим, очень скучал!
– Да помогу я тебе с этой твоей передачей про потепление! – возмутилась Маруся, стараясь вырвать руку из его теплой ладони.
– Я правда скучал! Давай ты переедешь ко мне? Я ведь очень скучал, и все это потепление тут ни при чем… И все же, что бы ни говорили ученые, его причины остаются совершенно непонятными, – пробормотал он, – совершенно…
Мария Мур
Жирафа
Более несуразного существа, казалось, в жизни мы не встречали. К тому же в том возрасте, в котором были тогда, мы придавали особенное значение внешности и своей, и чужой – и мы шушукались и хихикали, когда она проходила быстрым шагом, наклоняясь вперед так, будто уже вот-вот упадет, по школьным коридорам, наша Жирафа – только так мы ее и называли, порой даже, обращаясь к ней лично, еле успевали закрыть рот после почти уже вылетевшего "жи…".
Нет, ну представьте себе даму неопределенного возраста, но вполне определенно двухметрового роста, вся фигура которой будто бы оплыла к ногам – головка у нее была крошечной, с какими-то нелепыми кудельками, сидела эта головка на длинной печальной шее, потом сутулились узкие круглые плечи, потом все это сооружение длилось, длилось и выплывало в непомерно широкие, неуклюжие бедра, зиждившиеся, в свою очередь, на толстых столбообразных ногах. Она носила длинные юбки, плотные чулки и огромного размера туфли без каблуков, и в эти плоские туфли втыкались грубые слоновьи лодыжки, цилиндрические, без малейшего намека на косточки там или прочие милые детали. Словом, такое вот посмешище и несчастье женского рода вело у нас в старших классах русский язык и литературу, и без того малоуважаемые в математической школе предметы.
Если бы она еще обладала хоть мало-мальской волей и авторитетом, если бы могла внушить пусть не уважение, но хотя бы страх, возможно, ее воспринимали бы, как и многих других неженственных училок, просто существом бесполым, созданным для вдалбливания в нас предмета, – слушались бы, помалкивали, трепетали и принимали как суровую данность. А она всех стеснялась, в класс входила боком, застенчиво пролезая в дверной проем, сидела своим огромным задом как-то на краешке стула, уныло поправляла страшные квадратные очки с толстенными линзами – довершение карикатурного образа, говорила тихо, боязливо, что-то там лепетала – надо ли объяснять, что на ее уроках всегда стоял шум и гам, на галерке самые наглые громко резались в "морской бой", а на передних партах те, что постарательнее, не теряя времени, сдували друг у друга физику. Если по расписанию литература шла первым уроком, к следующим дома можно было не готовиться – на это бывало время на уроках Жирафы.
Уже с самого начала урока она смотрела на нас со страдальческим видом, а к концу сорока пяти минут и вовсе скисала, бедная. Особенно она стеснялась девочек, а девочки в нашем классе были в меньшинстве и оттого все хороши, в химзавивках, в кружевах, кто в мини, кто в макси, все меж собой дружные, нахальные, умные, веселые. Над Жирафой подтрунивали вместе, отпускали вроде бы невинные шутки, остроумно отвечали на ее робкие замечания – словом, упражнялись, наверное, для будущих неотвратимых в женской жизни дамских войн – а на ком еще было и попробовать свой стервозный бабский напор, как не на таком вот существе, волею судьбы вроде бы поставленном над нами, а в сущности же всем своим видом заявлявшем о своей покорности и готовности быть жертвой, ну а дети, как известно, не жалеют жертв.
Как-то на уроке было особенно шумно, весна была, в окна лупило солнце, на перемене все бегали на улицу, вернулись надышавшиеся, румяные, с холодными щеками, а тут Жирафа маячит у доски, что-то карябает мелом, согбенно, стараясь писать пониже, за спиной ее шум, смех, шуршание записок. Она время от времени оборачивается назад, смотрит на нас умоляющим взглядом сквозь свои толстые линзы, потом вздыхает, снова что-то пишет и бормочет – и вдруг усаживается прямо на учительский стол, не на краешек, не робко, а так вот – всей своей огромной попой, с размаху, садится и начинает, как загнанное животное, глубоко и тяжело дышать, а потом выходит из класса, держась рукой за кудельки у висков.
Все притихли. Кто-то сознательный воскликнул звонким голосом: "Довели Жирафу!" Ответом ему было дружное "Шшш-ш-шшш!", потом мы сидели, уткнувшись в учебники, ожидая, что вот войдет грозный завуч, которой конечно же пошла жаловаться на нас Жирафа, и скажет… Но вместо этого вошла учительница из соседнего класса и велела нам сидеть тихо, дескать, Наталье Николаевне стало плохо, урок она продолжать не может. И мы просидели остаток урока тихо, ошеломленные тем, что большой и нелепый механизм, которым представлялась нам Жирафа, дал такой вот человеческий сбой.
На следующей неделе нам прислали новую учительницу русского и литературы, которая уж взялась за нас, так взялась и быстро пробудила в нас если не интерес, то почтение и к многотомным порывам Наташи Ростовой, и к однотомному раскаянию Раскольникова.
И нет, мы не забыли про Жирафу – нам было стыдно перед ней, нам сказали, что она в больнице, а почему – не говорили как-то. Те же девочки, которые шушукались у нее за спиной, собрали инициативную группу – навестить Жирафу, в шкаф в классной комнате складывали для нее гостинцы – в основном это были конфеты и шоколад. Правда, тут случились весенние каникулы, а после них мы увидели Жирафу в школьном вестибюле – она была в уличной одежде, в пальтеце нараспашку, в своей старомодной шапочке-таблетке из облезлого меха. Была она бледна, кудельки растрепаны пуще обычного, но – она улыбалась, и глаза ее сияли даже за стеклами очков.
– Жи… Наталья Николаевна! Как вы себя чувствуете? Вы на нас не сердитесь? А мы к вам даже в больницу собирались, мы вам, это, передачку собрали.
Кто-то засуетился и сбегал за пакетиком, его тут же вручили Жирафе, она смущенно заглядывала в кулек, мяла его в руках, а потом непривычно смешливо и внятно сказала:
– Девочки, спасибо, мои хорошие, вы сами съешьте, шоколад-то мне нельзя сейчас.
Жирафа снова ходила по коридорам, у нас она больше уроков не вела – ее оставили учить только классы помладше, с которыми меньше было хлопот. Наша Жирафа была "в положении". Как мы ни старались, рассмотреть этого положения в и без того бесформенной фигуре Жирафы было невозможно.
Девочки, конечно, снова ехидничали, сплетничали, гадали, кто же муж Жирафы, кто это ее полюбил так, что она теперь "в положении"? Мужья других учительниц были нам известны: один, усатый офицер, пару раз ходил с нами в походы, неся рюкзак своей субтильной мягкой женушки; другой был капитан дальнего плавания – об этом мы узнавали всякий раз, как щеголиха-биологиня являлась в обновке из "Альбатроса"; пухлую цветущую географичку встречал возле школьного крыльца некий юноша в куртке-"аляске" и нежно брал ее под руку, а она оглядывалась на школьные окна. А вот что за дух бесплотный осчастливил нашу Жирафу, которую и к женскому роду-то отнести можно было с трудом, мы могли только гадать.
Потом настало лето, мы все разъехались, потом собрались снова. Стояли теплые сентябрьские дни, когда учиться еще не надоело, в школу можно ходить, обманывая дежурных, без сменки, во дворе после уроков все играют в мяч, даже надменные девушки-старшеклассницы, проходя, нет-нет да отобьют вроде бы нечаянно посланный им удар. У нас появилось несколько новых учителей, о Жирафе забыли. Однако как-то кто-то из класса, придя утром, сообщил, что встретил ее – с колясочкой, живет она, оказывается, там-то и там-то и, представьте, говорит, что по нам соскучилась, и зовет нас в гости, вот адрес.
И мы отправились к Жирафе, вот так, с портфелями, без сменки, ехали на автобусе, потом шли меж одинаковых пятиэтажек-хрущевок, вот она открыла нам дверь, вот мы вошли в ее маленькую квартирку, встали смущенно возле стены, как в школьном коридоре.
Никто из учителей никогда не приглашал нас домой. Это было не принято. Меж учительской и нашей жизнью проходила строгая демаркационная линия, панибратство в те времена не допускалось. Встретить кого-то из учителей в магазине было странным, где-то в подсознании маячило ощущение нелепицы – "как, она тоже ПОКУПАЕТ ПРОДУКТЫ? ГОТОВИТ? ЕСТ?" Представить себе, что учителя существуют где-то вне школьного пространства, было сложно, хоть мы и видели их мужей – мужья преподавателей тоже, видимо, относились к касте человекоподобных роботов.
А тут мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, в самой такой обычной, бедненькой квартирке самой нашей необычной училки, которая, казалось, вообще должна была существовать только как дух нудного предмета, маячащий, проносясь под углом к линолеуму, по школьным коридорам. А она, открыв нам дверь, села и взяла на руки своего младенца, мальчика, она сидела и улыбалась, где-то за кухонным косяком мыкался маленький невыразительный носатый муж, готовя нам чай, а Жи… Наталья Николаевна сидела и ничего не говорила, красавица, осиянная светлыми кудряшками, словно Мадонна. Она, оказывается, была совсем юной, у нее были длинные нежные серые глаза и чудесная улыбка, и все, даже незнакомые с живописью каких-то там старых мастеров, уловили эту вечную красоту материнства, исходящую от нашей Жирафы. Все было в ней совершенно – и узкие плечи, и бережно подхватившие младенца руки, и высокая шея, и пышный круп в широкой домашней юбке, – она была возвышена любовью и своим новым долгожданным счастьем, и она показалась нам невероятно прекрасной.
Ребенок тихо вякал, она переводила взор то на него, то на нас, она теперь могла ничего не говорить, не пытаться внушить нам почтение к прекрасному, к литературе там, к языку, к страданиям каких-то вымышленных героев. Она сама дала нам лучший урок красоты и смысла жизни своим чудесным превращением из Жирафы в королеву, и мы млели от нежности и примирения, и – я помню это – все, все, бывшие тогда в гостях у нее, одновременно улыбались.
Я с тех пор видела много мам и детей, я радовалась за своих подруг, когда у всех у нас случилась общая полоса деторождения, мы ходили друг к другу смотреть на новорожденных, умилялись им, дарили подарки. Я много путешествовала и видела матерей разных стран и народов, по-разному пестовавших своих разного цвета деток. Я видела первую неумелую нежность только что родивших, измученных и счастливых женщин в роддомах, я сама переживала весь этот восторг и все эти открытия, но до сих пор образом вечной женственности передо мной возникает она – сутулая, несуразная, узкоплечая, толстоногая, близорукая, сияющая, нежная, любящая, парящая над крошечным детским тельцем Жирафа, Наталья Николаевна, Мадонна наших школьных времен.
Подарок
Ася смотрит на телефонный аппарат и не решается взяться за трубку. "Делать это все-таки или не делать?" – размышляет она. Это, конечно, можно будет расценить как приставания. Как потерю ей, Асей, своего женского достоинства. Но с другой стороны, что такого плохого в том, что хочет сделать Ася – она всего лишь хочет подарить подарок ему на день рождения, в этом и вправду нет ничего предосудительного, и она искренне хочет сделать так.
Ася думает: ведь она знает его как никто другой. Да-да, и пусть никто не спорит. Она столько лет думала о нем каждый день, а иначе ведь и невозможно было. И теперь думает каждый день – это уже привычка, ничего тут не поделаешь. И она знает точно, ну точно, что его порадовало бы. И она искала это что-то сначала в магазинах, потом на сайтах. Она уже решила, что лучше покупать подарок через Интернет. И заказывать доставку. Да. Доставку. Тому, кому подарок предназначен.
Ася почему-то сначала радовалась мысли о том, как вот она сама ходит по магазинам, выбирает этот подарок, придирчиво осматривает все возможные варианты, потом представляет себе, как он получает, распечатывает и тоже смотрит, радостно и удивленно, сразу же понимает – только Ася могла купить это вот для него, только она знала об этом его пристрастии. А потом она вдруг сникла, поняв, что, выбрав и купив, и держа в руках, нужно будет как-то и вручить. Это значит – позвонить, как-то сообщить, а если он вдруг не в духе? А если та рядом и он вообще трубку брать не будет, а если возьмет, а та рядом, и по его голосу сразу же будет ясно, что она рядом, потому что его такой родной и теплый голос в ее присутствии сразу становится чужим, визгливо-сердитым, "ну что?", "да?", "нет", и все тут, какой там подарок, какой там договориться о встрече. А так было бы хорошо самой вручить, конечно, посмотреть, как он будет улыбаться – он ведь будет, будет улыбаться, он не может ей, Асе, не улыбаться, хотя… и Ася что-то такое вспоминает и тут же сникает, в лице ее появляются страх и сомнения.
Ну да. И вообще, получится же, что она может его подвести, если вот она как-то невовремя позвонит, например, когда он ну не может с ней нормально поговорить. И вот весь этот подарок потеряет смысл, ну совсем, то есть – потому что если у него потом, после Асиного звонка, будут неприятности, то и подарок Асин его совсем не порадует, а может, и рассердит. Нет, будем действовать по-другому, решает Ася.
Ася вспоминает, как он заходил к ней в последний раз, "крайний", как он сам всегда говорит суеверно, но Асе теперь как-то каждый раз, как он заходит, кажется, что в последний. Вот они только сядут за стол, сигаретки закурят, только начнут болтать, ну всего только болтать, ну ведь она же соскучилась и ей хочется с ним поболтать, как тут же мурлычет его телефон и из трубки раздается почти такое же механическое, как булькающий этот звонок, воркование – видимо, та ищет его, она сразу же начинает его разыскивать, как только он переступает Асин порог, чутье у нее, что ли, или она все время так, вот ужас-то?
И он тут же весь как-то напрягается и становится уже как бы и не он, и начинает виновато как-то собираться. "Ну, я пошел", – говорит он, обувается, а ботинки он выбирает всегда какие-то подобные, отмечает Ася, вот сколько знаю его – всегда что-то вот такое, с ремешком и голенищем высоким, они только раз от раза всё дороже выглядят, а так, если подумать, ну всё те же кеды, как были на нем, когда она с ним познакомилась.
Можно, конечно, подождать, пока сам надумает зайти, но как тогда Ася проведет его день рождения? Вот с этим вот подарком в кладовке? Это грустно, ужасно грустно, думает Ася. Он конечно же вряд ли объявится у нее в свой день рождения, да и накануне тоже вряд ли, это всё будут уж точно не ее дни. А Асе ну так хочется иметь право на то, чтоб и ее подарок он получил именно в день рождения, тогда же, когда полагается подарки дарить и получать, вот.