Виктория Беломлинская
ВОЛЬТФАС
"Уо 1tе-fасе" - фр. бук. поворот лица внезапный поворот лицом к преследующему".
Словарь иностранных слов
Я редко страдаю бессонницей. Сны тоже вижу редко, обычно сплю глубоким, как смерть, сном, а уж если мне что привидится, просыпаюсь разбитая, растревоженная дурным предчувствием, что непременно случится что–то - оно тут же и случается. Но в ту ночь я вообще не могла уснуть. С отчаяньем думала о предстоящем дне, в котором не может быть времени для дневного отдыха, но все безнадежней становились попытки привести в порядок разгулявшиеся нервы, отогнать страхи, тянущее душу чувство вины перед мужем, перед семьей, перед моим облупившемся, потрепанным домом. Перед тем, что называется домашним очагом, гнездом - и я его наседка, его хранительница, и у меня нет права на легкомыслие, на дурное настроение, на каприз, и уж, конечно, ничто в этом быту не предполагало этого бешеного поступка, лишившего меня теперь сна. Я и только я, виновата в том, что барахтаясь в темноте, неумолимо тону в мрачной бездне безвыходности - я втравила в эту безвыходность мужа, он пошел у меня на поводу, как слепая лошадь - ни собственной воли, ни собственного здравого смысла. И как мы теперь выпутаемся, неизвестно. Он должен был меня остановить, как мог он с глупым умилением потворствовать разгулу пошлейшей фантазии? Собственно, я и сама в какой–то момент подчинилась чужой воле, меня словно загипнотизировала эта Беллочка - моя зубная врачиха.
Пока я сидела у нее в кресле с открытым ртом, она, то сверля мне зуб, то что–то помешивая на стеклышке и вмазывая мне в рот, не смолкая ни на минуту, говорила, говорила и вмазала в самую мою душу всю свою совершенно непомерную, для меня неподъемную страсть к роскоши.
Я вылезла из кресла, заболевшая никогда прежде не томившей меня идеей приобретательства. Всю жизнь безразличная к вещам и оттого жившая достаточно беззаботной жизнью (ибо покупалось в доме только необходимое, и то без разбора), я вдруг оказалась во власти мистической жажды обладания совершенно не нужной мне, бессмысленно дорогой, не по мне роскошной вещи. Конечно, несправедливо во всем обвинять Беллочку - крупнотелую, выхоленную брюнетку, с тяжелой, красиво уложенной на затылке косой, с носиком, словно пришпиленным за кончик защепкой от белья, с маленьким, вычурным ротиком. Глупо, конечно, ее обвинять, но я ничего не могу поделать с собой, я думаю именно так: "покуда я раззявила перед ней свою, ничего хорошего не достойную пасть, она вмазала мне в самое нутро эти шкурки каракуля - двадцать штук. Набор на шубу по чудовищной, в мире не существующей цене".
"И думать нечего, - говорили ее пунцовые губки - Это же удача, просто везение: каракуль - это же всегда деньги! Да я только скажи здесь - схватят с руками! Я прихожу в шубе - на меня набрасываются; "Белла, где взяла? Белла, достань!" Но я не хочу им отдавать. Пусть лопаются от зависти, а вам, моя золотая, сейчас, минуточку потерпите, ничего–ничего, я больно не сделаю… вам отдам, вы будете, как куколка, вы будете настоящая дама - без шубы дамы нет, а в нашем возрасте это уже вопрос: дама вы или нет?! А деньги - это тьфу! Вы мне еще сто раз спасибо скажете; ваши дети будут носить и ваши внуки (это же каракуль! Закройте рот!)"
Я закрыла рот и проглотила твердую убежденность в том, что мне необходимо достать две тысячи.
Нет, я никогда не хотела быть "дамой", я знала, что даже, обернувшись каракулевым завитком, в "даму" не превращусь, но дети! Боже мой, внуки!
Меня сбила с толку зримая разрозненность шкурок - если бы они уже были сшиты в шубу, я может быть и сообразила бы, что и сейчас моим двум дочкам и одной внучке разом в эту шубу не влезть, придется по очереди, а ведь могут еще появиться внучки и даже правнучки. Но бред есть бред. Если бы я не была в бреду, я бы вспомнила о том, что никогда в жизни у меня не было своей парикмахерши, маникюрши, никогда я не покупаю отрезов, потому что у меня нет портнихи, я ненавижу ходить на примерки, мне пальцем лень пошевелить, даже языком, ради тряпки. Можно ли надеяться, что я когда–нибудь найду скорняка, что эти шкурки с лапками и хвостиками, маленькую отару, блеянье которой так и стоит у меня в ушах, я когда–нибудь смогу превратить в "вещь", которая в свою очередь превратит меня в "даму", а моих детей и внуков в ее наследников?
Разумеется, этого и сейчас не случилось. Мало того, нынче, когда я вспоминаю ту бессонную ночь, каракуль катастрофически подешевел, а шубы из него, как похоронная процессия, мрачными рядами висят за спинами продавцов.
Однако, я говорю о скучных низменных вещах: купить–продать, шубки–шкурки - жизнь вообще состоит из низменного, каждый здравый человек это понимает, но можно ли так мелочно, так прозаично унижать свое перо, опускать в такие вороха свою пишущую руку, только для того, чтобы извлечь на свет божий истинную причину бессонной ночи! Низменное… Вот то–то и есть, что в дни, когда мы с мужем изыскивали невероятные способы добыть деньги, ничего низменного не было - была высокая мечта, было вдохновение!
Мне опять хочется все свалить на другого - с больной головы на здоровую - но именно мужем моим, едва я рассказала ему об этих шкурках, овладели мечта и вдохновение - я только позволила ему парить в их вихре. И вовсе не шкурки убиенных барашков составляли суть этой мечты - нет, тут надо обернуться и взглянуть на прожитое вместе бок о бок, плечо к плечу - иначе как бы мы пережили все то, что выпало на нашу долю в последние годы? А выпало много и все сразу.
Только к сорока годам мы стали обладателями отдельной квартиры, и я решилась рожать второго ребенка - я всегда хотела его, но не ко времени решилась: в одночасье умер отец. Умер в мае, а девочку я родила в ноябре, говорят, когда является на свет скорпион, кто–то близкий уходит. Бессонный поворот вины и боли… За смертью отца тотчас нагрянула безысходная болезнь мамы. Покуда я, как могла, тянула дни ее жизни, моя старшая дочь на минуточку сходила замуж и тут же, беременная, сбежала от мужа. Мама, беспомощная, полуобезумевшая, прикованная к постели! Младшая моя еще тоже в штаны писает, а тут уж ясно, что надо забирать к себе внучку, если хочу, чтобы старшая продолжала учиться, чтобы не обкорналась ее жизнь и вернулась к ней еще не прожитая юность. А, главное, чтобы хоть пару часов в ночь спать совестливым сном, без тревог о появившейся на свет девочке. Ни сил, ни рук не хватило бы, если бы муж мой свои не подставил! Сколько угодно можно говорить о любви, но кто знает, что она такое есть, однако я хорошо знаю, что такое дружество, надежность в беде, преданность в испытаниях. С ним вдвоем, забросив всю остальную жизнь, мы выращивали две маленькие жизни и, как могли, длили ту, что уже была на исходе.
А потом были похороны и такая, все заслонившая усталость, что даже горе не обожгло, а только обдало холодом. И надо было отдавать долги, наделанные за время маминой болезни, благо муж мой художник, работает по договорам, а не по вдохновению, и, сколько может работать, столько и заработает. Зато я - ни копейки, и старшая дочь даже стипендии не получает - хорошо, что вообще учится. Он работает, как вол, ни от какой работы не отказываясь, чтобы всех нас прокормить - сквозь непроглядный бессонный мрак этой ночи я вижу его примученное вечной гонкой лицо. Из другой комнаты доносится до меня его похрапывание, и в нем слышится мне отзвук его сочувствия моим женским тяготам. Он благодарен мне за мир в доме, за старшую дочь, зато, что я заменила ее материнство своим, за то, что не раскисла. Он добрый и ласковый человек, мой муж, а я воспользовалась его добротой, задела в нем струну признательности и теперь корю его за то, что он пошел у меня на поводу, не проявил ни твердости, ни здравого смысла, не сказал мне: "Ты спятила, ну какая шуба, неужели ты не понимаешь: не по Сеньке шапка!" Нет, он даже слов таких, кажется, не знает. Это я теперь говорю: "Не по Сеньке шапка!"
Сначала он обзвонил всех, у кого можно было бы занять хоть пару сотен. Но, как знак судьбы, прозвучало в ответ абсолютное безденежье ближних, и тогда он позвонил одному типу - тот пообещал кое–что разузнать, и на лице мужа появилась загадочная уверенность. Вскоре он объявил, что все в порядке, нужно только придумать, что бы отдать в залог: деньги даст ростовщик под проценты - очень божеские - и под залог. Понятно, что если бы в это время на нас двоих пришлась бы хоть капля здравого ума, мы тут бы и остановились: драгоценностей у нас нет, в залог отдавать нечего. Но необыкновенный полет мысли разом бросил нас к столику - к маленькому антикварному столику, маркетри в бронзе - единственной ценной вещи в нашем доме, моей наследной реликвии.
И вот поздним вечером, уложив детей спать, мы погрузили столик в такси и через весь город повезли его в заклад. Мы едем и очень веселимся, нам смешно от мысли, что о этом городе, а может быть, даже в целом мире никто не возит столиков в заклад, уж во всяком случае никто, у кого ничего, кроме столика, нет, не стал бы закладывать его ради такой затеи.
И вот теперь я лежу без сна, у меня в ушах, в глазах, во рту, в легких гул тоски от стыда и безвыходности. И дико мне вспоминать о том веселье - так же, как дико вспоминать, о нашем притворном желании соответствовать церемонности и напыщенности ростовщика, об усилии ничем не выдать отдельности наших жизней от жизни его и его крокодильски–моднючей жены.
В Ленинграде все мало–мальски друг друга знают, или друг о друге, и я понаслышке знаю, что этому губастому, шепелявому бывшему плейбою капиталец достался в наследство от папаши, и к пятидесяти годам, женившись на молоденькой уродине, он вынужден к мизерной инженерной зарплате добавлять проценты. Я понимаю, он не виноват в том, что ни прокормиться, ни одеться на его зарплату нельзя; мы оба - и я и муж благодарны ему, мы ведь и сами затеяли жить не по карману - шубу нам. видите ли, подавай!
"Нет, - говорю я себе среди ночи - я дрянь, я тысячу раз дрянь!" Среди просеявшейся тьмы я отчетливо вижу, какая я дрянь, нахлебница, иждивенка, провокаторша! Ничем, никогда не помогла мужу, за все годы, что прожила с ним, этой осенью впервые заработала триста рублей - впервые напечатали мой рассказ - один–единственный из вороха исписанной бумаги.
Может быть, эти триста рублей вскружили мне голову? В самом деле, разве я не жду, что теперь, когда один из моих рассказов увидел свет, мне начнут звонить из редакций, приглашать, просить дать что–нибудь и для них? Жду, но ведь знаю же я, что у меня для них ничего нет - я пишу давно, написано много, но я никогда не знала нужды считаться с мнением редакторов и цензуры.
Да, я была вольна в пределах своего дома. По заказам трудится он - мой друг, и товарищ мой верный.
А тщеславие свое я надежно сковала, так что и не достанешь - но так ли уж надежно? Не оно ли прорвалось наружу, абсурдно и бессовестно обретя очертания ободранных барашков?!
Конечно, мы расплатимся, даже столик, может быть, не придется продавать, муж будет работать еще больше, он будет недосыпать, усталость навсегда врежется в морщины у глаз, я слишком хорошо представляю себе, как тошно ему делать сотню сухих букварных картинок для издательства "Просвещение", делать их без всякой надежды кого–нибудь просветить ими и без всякой надежды на просвет в подневольной работе…
Ночь, конечно, все преувеличивает, громоздит одно на другое, но разве днем я не испытываю стыда перед ним? Мыть, стирать, готовить, кормить, зашивать, гладить - это не стыдно; это труд, понятный каждому, но сидеть за столом и писать отсебятину, никем не заказанную и не оплачиваемую - этого не имеет права человек, в один прекрасный день решивший превратиться в "даму". То есть, именно "дама" и имеет право писать отсебятину - именно так и выглядит в глазах ее необстиранных ближних все, что она пишет. И я не подхожу теперь к столу, я стесняюсь его и сама себя. А между тем потребность писать никуда не исчезла. Только теперь мне кажется, что всю жизнь я писала не так и не то. Надо выдумать что–то такое, что сразу вдруг понравится всем - и редакторам, и цензорам, и читателям, и режиссерам, и композиторам. и хоть сколько–нибудь мне самой. Задача с тьмой неизвестных!
"Надо заработать немного денег, любой ценой, какой угодно работой, пусть даже безымянной", - уже смутно, сквозь предутреннюю, внезапно наплывшую на меня дрему, думаю я. Мысли мои растекаются, какие–то неясные фантазии утешают душу, и я уже не могу удержаться на краю дремы, мягко соскальзываю в бездну сна.
Разбудило меня нервно–настойчивое дребезжание телефона. Междугородный звонок, подумала я, еще не открыв глаза. Должно быть, мужу из московского издательства - я вскочила и успела схватить трубку вот–вот готового отчаяться телефона.
- Приношу извинения за столь ранний звонок. Вероятно, я разбудил тебя? - Он всегда говорил мне "ты", но такой у него голос, таков строй речи, манера держаться, что я всегда отчетливо слышу "вы" - должно быть его жены, его любовницы, его партнеры по преферансу тоже слышат это "вы". Я взглянула на часы: ровно девять! В квартире тихо, наверное, муж, догадавшись о моей бессоннице, ушел и увел с собой детей, чтобы они не будили меня. Значит, эта историй началась в девять часов утра, со звонка из Москвы.
- Нет, что вы, - ответила я, сколько могла бодрым голосом.
- Тебя, должно быть, удивляет мой звонок? - Нет, он не слишком меня удивил: за четверть века нашего знакомства раза три–четыре ему случалось звонить в наш дом.
Это значило, что ему нужно навести справку, узнать чей- либо телефон. И всегда при случайных встречах он тоже говорил мне "ты", а я, всегда отвечая, сбивалась с "вы" на "ты" и, наоборот.
Вообще, голос его невозможно не узнать - это не просто голос, это часть облика, это инструмент, но вовсе не музыкальный, а скорее хирургический - от него веет холодом никеля, он проникает в вас так. как если бы он находился в руках опытного нейрохирурга. Он настораживает и вместе с тем импонирует вам - услышав его, вы тотчас же перестраиваетесь на некий, несвойственный вам лад, вы немедленно вступаете в какие–то еще не известные вам, но наверняка корректные отношения с этим голосом.
Мы знакомы очень давно, но как–то стороной. Впрочем, мы с мужем бывали пару раз у него дома еще в ту пору, когда он был ленинградцем. Уже став москвичом, он приехал в Ленинград с новой женой, и кто–то привел их к нам, но наше знакомство так и осталось опосредованным - через кого–то, через что–то, через его интерес не к нам, а к кому–то или чему–то. Очень возможно, что такое же ощущение возникало и у других его знакомых, может быть, даже у его жен, у его любовниц.
Помнится, в молодости я всегда завидовала его любовницам. Мне в моих романах всегда недоставало игры, условности, внешней формы; меня огорчала скоропалительность их развития, когда все ясно, но что ясно, когда ничего не ясно, но уже неинтересно. Мне не раз случалось наблюдать его невысокую подтянутую фигуру, увенчанную некрасивой головой пасхального болванчика, будто кто–то к яичной скорлупе приклеил немного волосиков, оставив лысину, перекатывающуюся в обширность лба; приклеил крепкий нос, наметил глаза да рот, но смешно не получилось, и бросил расцвечивать. Получилось уныло, зато многозначительно.
Его походка, манера держаться отличались той особой мышечной свободой, которая спортсменам и балетным - каждому на свой лад - дается как результат уверенности в своем физическом великолепии, в то время как человек, когда–то ощутивший себя некрасивым подростком, стремясь победить сковывающую его застенчивость, вырабатывает эту свободу движений умственным расчетливым усилием.
Наблюдая где–нибудь в ресторане Дома кино или на "Крыше" в Европейской, как он проводит к столику свою спутницу, как усаживает ее, всегда некрупную хорошенькую блондиночку, делает заказ официанту и тотчас уходит в беседу, я всегда с завистью думала: ну о чем же все- таки он с ней беседует? Блондиночка, конечно, славненькая, кажется актрисуля из третьеразрядных. Со счастливым обалдением в лице она норовит то привскочить, то помахать кому–то, озирается по сторонам, но в конце концов тупится в тарелку - должно быть, он объяснил ей, что это моветон - он ведь знает, с кем имеет дело, но знает так же, что властен это сырое и податливое лепить на свой лад. "Я могу из горничных делать королев!"
Мне почему–то всегда хотелось, чтобы кто–то что–то стремился сделать из меня. Я завидовала до тех пор, пока одна из мордашек, брошенная им с ребенком, не кинулась в лестничный пролет. Тогда много говорили об этой истории. И страшным холодом стало веять от одного его имени. Но странное дело: даже то, что он не только не усыновил осиротевшего ребенка, но никогда никакого участия в нем не принял - даже это осталось за чертой обсуждения, словно плавным жестом его долгопалой руки отведенное в сторону. Скоро он заставил говорить о другом - мне кажется, он всегда знал, что о, именно тот человек, о котором люди обязательно должны говорить, стало быть, ему только и остается срежиссировать, о чем им говорить, а что забыть намертво. В довольно короткий срок он дал обильную пищу толкам - вот только что вышел на экран фильм по его сценарию в соавторстве с одним очень крупным деятелем - как он до него добрался?
- А вы смотрели фильм? Ничего особенного, но занятно: о разведчике, да, о нашем шпионе…
А вот, едва увлекшись антиквариатом (на гонорар за фильм, должно быть?), он тотчас прослыл одним из самых удачливых коллекционеров, вот уж он не ленинградец, а москвич, нет, и жена с ним переехала. Немного позже пришли слухи, что он ее, уже немолодую, бездетную, бросил. Но, боже мой, она же ему никогда не мешала, кто бы подумал?
- А знаете на ком он женился? На дочке дипломата, она уже ребенка ждет!
- А как же та?! Вот бедняга!
- Ну нет, он с ней с прекрасных отношениях. Весь антиквариат оставил у нее!
- Неужели?
- В сущности живет на два дома.
- А как же та?
- Он обеих держит в руках: чуть что: "Цыц, не дам ни копейки!" И они обожают друг друга.
- Ин–те–ресно…
Время катило ком сплетен, он рос, то обретая вовсе легендарные очертания, то вдруг проглянет реальность, да еще тут же явится миру прямое подтверждение в виде много–много серийной телевизионной постройки из дав- но забытого комсомольского романа; тогда чье–то завистливое: "Он входит в десятку самых богатых людей!" вас не удивляет, даже внимания вашего не задело бы, кабы тут же не услышали: "А знаете, на ком он женится?"
- То есть, как? А та?
- Ни та - ни эта! Он на голландке женится!
- Интересно…
- Тихо–мирно, без лишнего шума: внушил, что это всем будет выгодно; будет ездить туда–сюда, шмотки возить… то–се…
- Ин–те–ресно…
Это было как раз последним, что докатил до меня ком сплетен, и поэтому, когда я услышала: "У меня к тебе деловое предложение" - мысль о том, что муки и упования бессонной ночи оказались вещими, как бывает вещим сон, выстрелила в мозгу, и я замерла у телефона.
- К сожалению, я сейчас болен, времени у меня мало, в ближайшие дни я уезжаю и надолго. Поэтому, если тебя интересует мое предложение, ты должна буквально се- годня–завтра выехать в Москву.