- К сожалению, - сказал Саша, все еще позвякивая чем–то там в комнате, - мне нельзя выпить, придется тебе одной.
- Да, конечно, - отозвалась я, но совершенно не ожидала, что он появится только с рюмкой в руке. Бутылка осталась там, в комнате.
И вдруг мне стало страшно. И тут же я почувствовала, что Саша знает, что мне страшно, что по его расчету мне и должно сейчас стать страшно, и теперь он холодно и недобро ждет: выпью я эту рюмку или вдруг откажусь? И что отказаться нельзя; он тотчас поймет, что я знаю больше, чем мне следует знать. И я выпила и, выпив, зажмурилась, и мысленно спросила свою подругу: помнит ли она о том, что если?..
И Саша тотчас расслабился. Он легко встал с края кровати, прошел в глубь комнаты и сказал откуда–то у меня из–за спины:
- Бывают же такие сумасшедшие люди, безумцы, для которых ничего не значат в этом мире материальные блага! - я обернулась и вдруг увидела: тот тревожный зеленый свет исходил от стоящего у стены электрического камина с искусственным костром. От дверей его загораживало кресло, но, повернувшись на придвинутом к кровати стуле, сразу можно было увидеть: Саша простер над неживым огнем руки и зябко потирал их, и они светились холодным мертвым светом.
И зеленоватый отблеск снизу ложился на лицо, искажая его, придавая ему шутовское сходство со всеми, кто перешел черту…
Все в комнате говорило о своей подлинности, сумрачным блеском старинной бронзы, массивностью, гармонией форм, бархатно и глухо говорило, что сотворено для вечной жизни, чуждо всему сиюминутному, преходящему, всему, что не всерьез. А этот искусственный костер и Саша над ним - они оба были откуда–то не отсюда, как из дурной постановки. И глухо, голосом уставшего актера Саша дочитывает кем–то плохо написанный монолог:
- Я никогда не мог вот так легко отказаться от любой возможности обогащения. Бедность унизительна, только деньги дают свободу. Но завидую безумцам, которым ничего в этой жизни не надо - им чужд мир материальных благ.
Не так уж и чужд, Саша, однако пора уносить ноги. И я встала. Мы очень трогательно прощаемся в прихожей, я желаю ему счастливого пути и полного выздоровления - я очень искренне желаю ему благополучно отбыть и, когда он будет там, откуда я стану недосягаемой для него, пусть он будет здоров и счастлив.
Что–то все–таки в нем есть, какая–то игра воображения… наверное в жизни такие люди тоже нужны, что–то они в нее вносят, какую–то острую ситуацию.
В последнюю минуту он напоминает мне:
- У меня к тебе одна просьба: кто бы, когда бы не интересовался, зачем я тебя вызывал, что предлагал…
Я хотела сказать; "держи дверь на цепочке". Но промолчала.
- … помни, я предлагал тебе работать над фильмом об истории еврейского театра… или над фильмом о русском модерне - словом, все что угодно.
- Конечно, Саша, - говорю я и сама открываю французский замок. Толкаю дверь, и она упирается в грудь стоящего за ней Морковина.
- Здрасте! - говорю я. - То есть прощайте! - и бегу вниз по лестнице.
Розыск тела отменяется. Я спешу к поезду, номер которого, час отбытия и прибытия мне и самой неизвестен…