XXXIX
Казалось, нескончаемая дорога из Марселя в Париж, которую Мария преодолела почти вслепую и с тяжелой головной болью, выбила клин клином: она перестала думать о Михаиле.
Через неделю Мария полностью избавилась от насморка и рези в глазах. Все эти дни она валялась часов до трех в постели, потом пила кофе, помогала Николь выбирать наряды для очередного раута, а потом тупо, бездумно ждала до глубокой ночи, когда Николь с Шарлем возвратятся домой.
– Шарль нарасхват, я в восторге! – хвасталась Николь. – В Париже мы с Шарлем нарасхват! А сидим в этой дыре Тунизии, и жизнь проходит, а здесь все кипит и все нам рады! Боже мой, боже мой, неужели скоро опять в нашу дыру?! – Как всегда, в речах Николь были такие перепады мгновенно меняющихся настроений, такая игра, что смотреть на ее богатую мимику и слушать, как замечательно владеет она голосом, было одно удовольствие. Тем более что от возвратившейся после очередного светского приема Николь так тонко пахло духами "Ирфе" для темноволосых. Мария не могла нарадоваться вернувшемуся к ней обонянию – все вокруг, наконец, приобрело еще одно измерение – такое важное, такое живое!
– Тебе бы на сцену, – выслушав дежурные причитания Николь, посоветовала однажды Мария.
– Я там уже была, – в тон ей отвечала Николь. – А вот тебе пора показаться в свет. Хочешь в "Гранд-опера"?
– Смотря что идет. – В голосе Марии прозвучало сомнение: пока ей явно никуда не хотелось.
– Недавно была премьера в постановке вашего русского – "Аделаида, или Язык цветов" на музыку Равеля. Сейчас ваш русский – главный в "Гранд-опера", на него все молятся.
– Сергей Лифарь?
– Да, да, Серж. Я не запоминаю ваши русские фамилии.
– Вся Франция запоминает, а ты не запоминаешь? – С легкой издевкой в голосе спросила Мария. – Придется запоминать, если, конечно, хочешь быть светской дамой в Париже.
– О, если в Париже, то я и китайские запомню! – засмеялась Николь. – Ну что, пойдем на вашего Сержа?
– Пойдем. Но пока ты учи русские балетные фамилии: Дягилев, Лифарь, Спесивцев, Павлова, Фокин, Баланчин, Мясин, Нижинский, Нижинская… Учи, подруга, а потом я тебе еще подскажу. – Мария обожала пикироваться с Николь. В болтовне с ней возникали то чувство ребячливой свободы и радости, то взаимопонимание с полуслова, что дорогого стоит.
Театр "Гранд-опера" помещался в одном из тех зданий, что поражают воображение с первого взгляда и навсегда остаются в памяти как один из символов города. Высокие арочные окна и массивные пилоны нижнего этажа со стоящими перед ними изваяниями; множество декоративных элементов по всему фасаду; второй этаж с громадными прямоугольными окнами, обрамленными высокими парными колоннами; роскошный интерьер самого театра, знаменитая большая белая лестница…
Поднявшись с Николь и Шарлем по широкой беломраморной лестнице, Мария увидела в трех шагах от себя знакомое лицо. Направляясь в театр, она была уверена, что на спектакле русского балетмейстера обязательно встретит русских, но о такой встрече она и мечтать не могла…
Если бы Александр Сергеевич Пушкин знал, какая красивая будет у него правнучка, то порадовался бы от всей души. Стройная, с высокой прической, подчеркивающей замечательный овал лица, белизну открытых плеч, еще молодую шею, она и здесь среди множества блистающих красотою дам была очень заметна, приковывала к себе взгляды многих.
– Здравствуйте, Анастасия Михайловна, – поравнявшись с дамой, сказала Мария по-русски.
– Здравствуйте, – доброжелательно, но неуверенно отвечала та, вежливо приостанавливаясь.
– Я Мария Мерзловская, мы познакомились на первом русско-французском балу в 1928 году, я… – Мария задохнулась от смущения.
В приветливых карих глазах Анастасии Михайловны мелькнуло недоумение, а потом она вдруг взглянула на Марию пытливо, цепко и вспомнила ее.
– О, графиня, конечно, я вас помню! Я даже помню, что Коко Шанель одобрила ваш экстравагантный наряд.
Анастасия Михайловна говорила правду, иначе бы не назвала ее графиней. И тут же мелькнула мысль, что вспомнила ее Анастасия Михайловна по фотографии с Коко Шанель во французской газете. Фактически она процитировала подпись под фотографией: "Коко Шанель одобряет экстравагантный наряд русской графини Мари Мерзловска".
Натянуто улыбаясь, Николь и Шарль стояли рядом.
– Анастасия Михайловна, – осмелела Мария, – позвольте представить мою названую сестру Николь и ее мужа генерала Шарля – губернатора Тунизии. Я ведь теперь тоже живу в Тунизии…
– Как интересно, – учтиво и безразлично сказала правнучка Пушкина. – Тунизия – это у нас где?
– Это Северная Африка, район бывшего Карфагена.
– Очень занятно, – непринужденно заметила Анастасия Михайловна. – И что вы там делаете? Вышли замуж за местного бея?
– Нет, я строю дороги и реконструирую порты Бизерты и Туниса.
– Потрясающе! Я горжусь нашими русскими женщинами!
Спасительный первый звонок разрядил неловкую паузу, зрители хлынули в зал на две тысячи человек.
– Графиня Зия де Торби. – Правнучка Пушкина протянула руку сначала Николь, а затем ее мужу.
Генерал ловко поцеловал поданную ему холеную руку леди Зии.
– Позвольте и мне представить мужа, – сказала леди Зия по-французски. Она полуобернулась, и тут же из-за ее плеча выдвинулся высокий, сухощавый мужчина с очень молодым сероглазым лицом и седеющими висками. Мария перед этим и не видела его – она никого не видела и не слышала, кроме Анастасии Михайловны.
– Баронет Гарольд Огастес Уэрнер!
Баронет церемонно раскланялся.
И снова возникла пауза.
– Было приятно познакомиться, – почти дружески улыбнулась Николь графиня Зия де Торби, перевела взгляд на одетого во фрак генерала Шарля и добавила: – Вам к лицу штатское, генерал. Наш сын тоже военный, в прошлом году вышел из училища. – Лицо ее осветила горделивая материнская улыбка.
– Поздравляю, – сказал Шарль.
Раздался второй звонок.
– Нам в правые ложи. – По очереди кивнув Марии, Николь и Шарлю, графиня Зия де Торби взяла своего мужа под руку.
Зрители спешили к своим местам.
– А нам в левые, – огорчилась Николь. – Какая милая дама! – сказала она Марии, когда правнучка Пушкина и ее муж отошли на достаточное расстояние. – И тоже настоящая графиня?
– Графиня?! – саркастически усмехнулась Мария. – Она прежде всего правнучка великого русского поэта Пушкина.
– Ну это не очень интересно, – вяло промолвила Николь.
– Много ты понимаешь! Но тогда я скажу тебе, что она дочь внука русского царя Николая Первого.
– О-о! Это другое дело!
– Нет, это как раз чепуха! Главное, что она правнучка Пушкина.
Дрогнул занавес, и гудящий зал стал затихать. Мария почти не смотрела на сцену, а только в сторону противоположных лож, туда, где сидела Анастасия Михайловна – леди Зия де Торби.
XXX
Мимолетная встреча с правнучкой Пушкина, словно живая вода, смыла сонную одурь, владевшую в последние дни Марией, и она снова почувствовала вкус к жизни.
Благодаря мужу Николь она сделала в Париже несколько важных знакомств, которые сослужили ей в дальнейшем хорошую службу. Генерал Шарль в те времена действительно был нарасхват, люди относились к нему с подчеркнутым уважением и как бы невзначай давали понять, что они верят в его звезду и надеются, что он этого не забудет.
После католического Рождества и Нового, 1939 года Шарль, Николь и Мария возвратились в Тунизию. Они прилетели на том же губернаторском самолете, которым управлял все тот же неприветливый пилот Антуан – "бурбон", как назвала его по прилете в Марсель Мария. На этот раз она не обратила на него внимание, да и видела его мельком. Душа ее была занята предстоящей встречей с Улей, и ни о ком другом она не могла думать.
"Как там моя Улька? Наверное, изошлась от тоски! Я развлекалась, а она торчала здесь больше месяца одна-одинешенька, бедная девочка! – виновато думала Мария. – Представляю, как ей было не по себе. Мой грех, что я оставила Ульку так надолго. Ладно, придумаю, чем ее развлечь. Например…" – но что-то ничего не приходило на ум, и Мария порадовалась, что везет названой сестренке много подарков.
Она привезла в подарок Ульяне прекрасную ручную швейную машинку "Singer" – когда-то Уля мечтала о такой. Еще она купила ей несколько отрезов на платья, несколько пар туфель, золотую брошь с изумрудом. Так что Мария надеялась: Улька ее простит. И заживут они, как говаривала когда-то Мариина нянька баба Клава: "кум королю и сват министру". Господин Хаджибек клялся, что к Рождеству дом будет готов. Скорее всего, он выполнил свое обещание – не падать же ему лицом в грязь перед главной строительницей дома Николь.
Еще с дороги увидела Мария сверкающие на солнце окна нового дома. Он так высоко, так гордо стоял на утесе, что Мария не могла не порадоваться от всей души: "Вот и у нас с Улькой теперь свой угол. Через месяц расцветут цветы, к концу февраля придут из Парижа мебель и купленный в Марселе автомобиль – и заживем…" Два дня потратили они с Николь на то, чтобы заказать нужную мебель, придирчиво выбирали обивку, подбирали шторы, занавеси, светильники, люстры и многое другое, на первый взгляд несущественное, но так необходимое для комфортной жизни. Да, в доме Хаджибека к ней относились превосходно, ее любили искренне, но все-таки это был чужой дом в чужой стране, а теперь они с Улькой создадут у себя часть России. Не случайно ведь на север выходят такие большие окна: взглянула в сторону Тунисского залива, пробежала глазами по водной глади, а там и горизонт, а за ним, как за волшебной дверью, – Родина.
Господин Хаджибек был оповещен заранее о прилете Марии и прислал за ней машину во дворец губернатора. Машину прислал, а сам почему-то не приехал… Мария отнесла это на счет его робости.
При виде подъезжающего автомобиля, как по команде, выбежали навстречу маленькие Муса и Сулейман, а за ними Фатима и Хадижа.
Перецеловавшись со всеми, Мария спросила:
– А где Уля?
– Уля и Хаджибек поехали в Бизерту, – как-то неуверенно ответила Хадижа. – Заходи, сейчас все разгрузят, и я пошлю за ними.
– А чего им делать в Бизерте?
– Ну, может, не в Бизерту, я не знаю, – потупилась Хадижа.
– Тогда куда же ты пошлешь за ними автомобиль?
– Ай! Ай! Ай! – радостно завопили Муса и Сулейман, показывая на дорогу.
– Едут! – обрадовалась молчавшая до тех пор Фатима, глаза ее при этом как-то странно косили, и она облизнула пухлую верхнюю губку с легчайшим пушком на ней, что говорило о сильном волнении младшей жены господина Хаджибека. Не могла же она сказать Марии, что он поехал разыскивать Улю.
Поздоровавшись за руку с пунцовым господином Хаджибеком, Мария расцеловалась с Улей, и все пошли в дом.
Уля молчала, смотрела в пол, отвечала невпопад.
"Боже, как она рада мне! – подумала Мария. – То краснеет, то бледнеет, будто не верит, что я вернулась".
Как это часто бывает между людьми, жизнеустремления названых сестер не совпали, но Мария этого не почувствовала, в ее представлении Уля все еще была подопечной, привязанной к ней накрепко и не способной на отдельную жизнь.
Одарив всех подарками, Мария захотела осмотреть свой дом изнутри. Она боялась, что господин Хаджибек увяжется следом, но он не шелохнулся. "Какой тактичный! – оценила Мария. – Понимает, что нам с Улей сейчас не до него".
В пустых комнатах первого этажа их шаги отдавались гулко, торжественно. Мария с наслаждением вдыхала запахи оконной замазки, свежей побелки, просохшей масляной краски. Мраморные полы отливали безупречной чистотой, окна сияли – словом, все было именно так, как и должно было быть.
Они перешли на второй этаж, где располагались спальни.
– Какая замечательная будет у тебя спаленка! – входя в высокую, светлую комнату Ули, с восторгом сказала Мария. – А какой отсюда вид на море, на Россию! А какую кровать я выбрала для тебя в Париже, о-ля-ля! – От переполнявших ее чувств Мария прижалась головой к плечу Ули. И тут Ульяна отстранилась от нее, отошла на шаг и, не поднимая глаз, произнесла севшим голосом:
– Я ухожу от тебя. К Исе.
XXXI
Ранним утром следующего дня семь белых одногорбых верблюдиц в поводу у семи погонщиков подошли к вилле господина Хаджибека.
Слуги гурьбой вывалились из дома полюбоваться на молодых, царственно горделивых верблюдиц и полюбопытствовать у погонщиков: кто они, откуда и не надо ли позвать хозяев?
В ответ погонщики не проронили ни слова. Парадные синие одежды с широкими алыми поясами и отсутствие у туарегов оружия подразумевали, что явились они с миром, в просветах обмотанных вокруг лица и шеи синих покрывал глаза их излучали доброжелательность. В пятерых из семи погонщиков можно было узнать тех самых туарегов, что когда-то стреляли в Марию и которых она спасла от верной смерти, бросив свой головной платок между приговоренными и солдатами, изготовившимися стрелять.
Рано вставшие Мария и Хадижа по своему обыкновению пили на террасе бедуинский кофе, грелись у жаровни и молча поглядывали на темно-серую гладь Тунисского залива, еще не освещенную поздним январским солнцем.
– Кто там шумит? – Хадижа сбросила на кресло плед из верблюжьей шерсти и пошла с террасы во дворик, а затем к дороге. Ей не пришлось расспрашивать погонщиков. К вилле подкатил большой красный лимузин. Водитель обежал его перед капотом и ловко открыл заднюю дверцу. Из машины сначала показались закрытые зимние сандалии и щиколотки усохших ног, затем медленно вылез пожилой человек в синих одеждах, но без синего туарегского покрывала на голове, а только в маленькой чалме, так что лицо его с острым клинышком седой бороды было по-мусульмански открыто.
Церемонно поздоровавшись с гостем как со старым знакомым, Хадижа сказала по-арабски, что сейчас позовет хозяина.
– Я не к нему, – тихо обронил старый туарег.
– Догадываюсь, – лукаво улыбнулась Хадижа. – Прошу, проходите в дом.
Через десять минут Мария уже принимала гостя в богато убранной гостиной, обставленной одновременно и по-европейски, и по-арабски, и по-берберски.
Смешение стилей бытовало в Тунизии с давних пор. Только в обозримой исторической перспективе этот лакомый кусочек планеты был опекаем слишком разными цивилизациями: от карфагенян до римлян, от римлян до византийцев, потом варваров, арабов, а ныне еще и французов.
– Как поживаете, графиня? – спросил старый туарег по-французски.
– Спасибо, хорошо, – отвечала ему Мария по-туарегски, и лед сразу был сломан взаимными дружескими улыбками.
Усевшись в предложенное ему кресло, старик начал свою речь тихим, размеренным голосом человека, привыкшего, чтобы люди внимали каждому его слову.
– О, господин кади, я только теперь узнала вас по голосу! – машинально сказала Мария по-арабски.
– Ты помнишь мой голос? – спросил гость по-туарегски.
– Помню и буду помнить всю жизнь! – отвечала Мария по-туарегски, и больше они не сбивались ни на арабский, ни на французский, а говорили только на родном языке судьи.
Еще бы ей не помнить старика! Это был кади, вершивший суд над соплеменниками, похитившими Марию.
– Я прошу принять семь белых верблюдиц как наш таггальт. – Судья выжидающе посмотрел на Марию.
Мария знала цену паузам и умела держать их как никто другой.
– Я принимаю семь белых верблюдиц, – наконец медленно проговорила она.
Судья поднялся с кресла. Встала и Мария. Они по-европейски раскланялись друг с другом.
– Спасибо! Я очень рад! – с чувством сказал кади племени туарегов по-французски, еще раз поклонился и попятился к двери – перед ним была не просто русская графиня, а женщина, возведенная его племенем в сан святых, и даже он, судья, не имел права при прощании показывать ей спину.