5
Поскольку вопрос о поступлении в институт для Фурмана больше не стоял, он решил, что и школьные выпускные экзамены сдавать не будет: мол, не нужны ему все эти бессмысленные унижения и лицемерие, а без аттестата о среднем образовании он как-нибудь проживет, – в крайнем случае, если очень понадобится, закончит вечернюю школу. Родителей, конечно, чуть удар не хватил, когда он им об этом сказал, но они уже просто не знали, что с ним делать. Да и сам Фурман, несмотря на свою браваду, с трудом представлял, чем он займется после того, как ему не надо будет каждый день ходить в школу. Пойти в водители троллейбуса? Почтальоны?.. К счастью, еще несколько месяцев об этом можно было не думать.
Вскоре с Фурманом произошла еще одна нелепая история. Из школы он обычно возвращался вместе с Костей Абдурахмановым – веселым кареглазым блондином, жившим в соседнем доме. В тот день Костя был чем-то заметно огорчен и в ответ на расспросы Фурмана признался, что у него неприятности: он взял у одной из девчонок книжку и где-то ее посеял. Всё бы ничего, но оказалось, что книжка принадлежала не самой девчонке, а ее родителям, и они потребовали ее вернуть. Девчонка пока не сказала им, что книга пропала, потому что из-за этого у нее дома будет грандиозный скандал. Короче, теперь он должен где-то найти точно такую же книжку. Может, стоит наконец записаться в библиотеку и спереть оттуда? Фурман поинтересовался, что за книжка, и Костя, чертыхнувшись, сказал, что это том из собрания сочинений Виктора Гюго с романом "Человек, который смеется". Слегка подивившись про себя интересам одноклассников, Фурман сочувственно покачал головой: да, если из собрания сочинений, то вариантов нет. Если только в букинистических магазинах поискать…
Через несколько дней он спросил Костю, удалось ли ему найти книжку. Костя не сразу понял, о чем идет речь, но потом сказал, что с этим все глухо. Наверное, ему придется пойти и во всем покаяться, так как родители девчонки уже рвут и мечут, а она сама плачет и обвиняет его в том, что он ее подставил. Он даже готов отдать стоимость книги деньгами, но, похоже, родителей это не устроит…
Точно такой же пятнадцатитомник Гюго темно-изумрудного цвета стоял у Фурмана дома. Он еще в седьмом классе прочел его почти целиком, и, если честно, "Человек, который смеется" ему совсем не понравился. (Правда, там было одно эротическое место, где описывалась техника "глубокого" поцелуя с использованием языка, и эта мерзость буквально насквозь прожигала мозги невинного читателя.)
Внезапно Фурмана охватил неудержимый порыв благородства, и он решил "спасти" друга Костю и эту девчонку – принеся при этом в жертву никчемного себя, а точнее, часть своего будущего наследства. Он понимал, что собрание сочинений без одного тома сильно потеряет в цене. Но ведь родители не собираются в ближайшее время продавать его и уж тем более – перечитывать этот дурацкий роман! В конце концов, можно будет докупить этот том в букинистическом…
Костя совершенно не ожидал такого подарка, но отказываться не стал. Однако сразу после этого их отношения необъяснимо испортились, и недели две Фурман возвращался домой в одиночестве.
Когда он сообщил о своем поступке родителям, они были в шоке. Мама заявила, что буквально несколько дней назад ей захотелось перечитать именно этот роман и что так ведут себя только сумасшедшие и наркоманы – тайком выносят вещи из дома; а я и есть сумасшедший, могу даже справку тебе показать, не преминул отметить Фурман; папа же лишь с недоверчивым изумлением поглядывал на сына и молча качал головой, в которую происходящее явно не укладывалось.
Между тем Боря на своей далекой Камчатке тоже не дремал. В середине апреля он – видимо, отвечая на мамины вопросы – писал:
Дорогая мама!
Должен порадовать тебя тем, что никаких планов на будущее у меня пока попросту нет. Думаю, что до приезда в Москву в этом вопросе вряд ли возможно какое-то прояснение. Могу лишь сказать, что: 1) я собираюсь усиленно заниматься шахматами и играть в турнирах; 2) я не собираюсь работать в школе; 3) если я и буду где-то работать, то при условии, что не буду очень загружен, не буду уставать, от меня не потребуется творческой активности и мои чувства не будут возмущаться этой работой. У меня нет особого желания работать с людьми и тем более – с детьми. Шахматами я хочу заниматься, потому что эта деятельность (игра, творчество) доставляет мне ни с чем не сравнимую интеллектуальную радость. Разумеется, удовольствие мне доставляет только хорошая игра, поэтому мне надо много работать над совершенствованием своей игры. Ясно, что лучше всего заниматься в качестве основной работы тем, что тебе доставляет удовольствие, т. е. для меня – шахматами. Но тренером я пока работать не могу. В идеале лучше всего не работать нигде, пока я не смогу жить только игрой, но когда это будет – и будет ли, – одному богу известно. Денег у меня хватит больше чем на год наверняка (больше 2 тысяч). Но в принципе я не отказываюсь поступить на работу, удовлетворяющую вышеприведенным требованиям. Спешить искать работу я не собираюсь – надо осмотреться, подумать, а дальше будет видно.
Ты все со смаком описываешь Сашины аномалии, констатируешь факты и т. д. Но от этого никому не легче. Если не можешь на него повлиять, то лучше оставь его в покое. Пусть сам ищет "пути к истине". Тем более что у каждого свои пути. Чтобы избежать конфликтов, относись к нему как к личности, а не как к больному ребенку. Это у тебя старческий маразм (или, точнее, "материнский" маразм). Охотно верю, что родители (глупые) по инерции все еще считают взрослых детей неразумными младенцами, хотя надо еще выяснить, кто ближе к младенчеству – дети или сами родители. Когда тебя в 17 лет учат, как держать ложку, естественно, хочется стукнуть этой ложкой по голове учителя. Постарайся найти в себе хоть какие-нибудь зачатки материнской чуткости и любви. А пока вы только всеми силами ухудшаете его положение. Впрочем, я не знаю ваших там отношений, и разбирайтесь сами как хотите…
Среди всей этой тоскливой суеты вдруг произошло чудесное событие: позвонил Юра из психбольницы. Оказалось, что он уже давно разыскивает Фурмана и почти потерял надежду найти его – ведь тот переехал и никому не оставил ни своего нового адреса, ни номера телефона. А все очень хотят его увидеть. Кстати, скоро состоится очередной сеанс, и он может считать этот звонок официальным приглашением. Взволнованный Фурман на следующий же день поехал в отделение – и действительно, там все обрадовались его появлению: и Юра с Олей, у которых продолжал развиваться нежный роман, и повзрослевшая женственная Женя, и ничуть не изменившийся ироничный Рамиль, и Таня, и еще куча старых знакомых, включая быстро признавших его собачек. Кстати, их теперь стало четверо – полтора месяца назад Эрна родила серенькую дочку, похожую на немецкую овчарку (это при черно-белом Марсе и черно-рыжем Рексе – хотя кто из них был отцом, неизвестно). У щенка до сих пор не было клички, и на прощанье Фурману предложили подумать над тем, как назвать "новенькую".
Он отнесся к этому предложению очень серьезно, посвятив несколько дней перебору вариантов. Неопределенность с отцовством и "общинный" образ жизни собак подталкивали к созданию некой аббревиатуры, учитывающей всех возможных участников события, и в конце концов он остановился на МЭРи (Марс – Эрна – Рекс). Необходимая в женском роде "и" на конце могла бы означать скромное "и другие". Имя прижилось, и Фурман был этим очень горд.
В школе все уже тревожно готовились к экзаменам, уроков на дом задавали мало, и он теперь ездил в больницу чуть ли не через день. Родителям это очень не нравилось. С трудом сдерживаясь, мама говорила: "Я просто не могу понять, что ты там делаешь и зачем тебе все это надо". – "У меня там друзья, и я с ними общаюсь, потому что здесь у меня друзей нет. А если ты боишься, что я снова захочу лечь в больницу, то могу тебя утешить: я не собираюсь это делать", – с насмешливой Бориной надменностью отвечал Фурман.
На самом деле эйфория от встречи у него уже прошла, и он отдавал себе отчет в нелепости своего "гостевого" статуса.
Во время одного из его визитов вдруг потребовалось срочно произвести генеральную уборку собачьих помещений (грозила нагрянуть какая-то инспекция). Юра в этот день отсутствовал, а его нынешний тихий помощник Володя в одиночку явно не справился бы с авральным заданием, поэтому сестры попросили Рамиля помочь ему. Фурман добровольно присоединился к ним, тем более что работа была ему хорошо знакома: выскоблить "пол" до твердой земли и насыпать сверху уже принесенный чистый песок. Заодно можно было и поговорить.
Правда, настроение у Рамиля оказалось не самое лучшее. Он был недоволен всем на свете, всюду видел какие-то козни и беспощадно разоблачал всех окружающих. Поначалу Фурман лишь мягко посмеивался, но Рамиля несло, и он говорил со все бóльшим ожесточением. По его словам, на следующий же день после выписки он собирался подкараулить на улице воспитателя отделения Владимира Андреевича и "как следует набить ему морду". За что конкретно, Рамиль так и не объяснил – мол, есть за что. (Тридцатипятилетний Владимир Андреевич, бывший актер и спортсмен, появился в отделении прошлым летом, когда БЗ ушел в отпуск. Как выяснилось, за год отношение к нему очень изменилось, и теперь многие отзывались о нем с большим раздражением. Однако к "приходящему" Фурману Владимир Андреевич проявил такое внимание, что тот даже принес ему пару своих наиболее удачных школьных сочинений и стихи.) Рамиль с одинаковой злобой говорил и о девушках, и о БЗ, и даже о собаках, что было совсем уж смешно. Впрочем, шутки Фурмана, а главное, его иждивенческий образ жизни ему тоже чрезвычайно не нравились, и в какой-то момент они едва не поссорились по-настоящему – но не из-за "идейных" разногласий, а просто потому что Рамилю, как видно, надоело работать, и он начал халтурить: плохо очистил свой участок от грязной земли, лишь для виду присыпал его тонким слоем песка, да еще и стал разводить по этому поводу целую философию. Фурман упрекнул его, Рамиль ответил резкостью… В общем, Фурман уехал из отделения расстроенным.
На сеансе Фурман, чувствуя себя уже опытным "профессионалом", с легкостью выполнял все команды БЗ и покровительственно поглядывал на взволнованных соседей, впервые принимавших участие в подобном "психиатрическом представлении". Но потом ему стало стыдно за свою самонадеянность – ведь на сцене в мучительном напряжении дергались его товарищи, и их "исцеления" никто не гарантировал…
Когда основная часть уже закончилась – "заклятие" было снято, и каждый из стоявших на сцене, к всеобщему ликованию, сумел почти без запинки произнести магическую формулу "Я могу говорить!" – Борис Зиновьевич неожиданно объявил, что это еще не все. Теперь, после того как ребята публично доказали всем – но прежде всего самим себе, – что они смогли победить свою болезнь и готовы свободно общаться с другими людьми, им предстоит еще одно, последнее испытание.
Нельзя забывать о том, сказал БЗ, сколько лет каждый из ребят провел один на один со своим недугом. За это время они успели привыкнуть к болезни, сжились с нею, и все органы, все мышцы, благодаря которым мы можем издавать самые разные звуки, вынужденно приспособились к неправильному способу работы. Сегодня мы впервые за долгое время заставили их работать по-другому – так, как они и должны это делать в нормальных условиях. И понятно, что сейчас все мы хотим только одного – всласть наговориться с нашими дорогими ребятами. Но, как и после любой сложной операции, если мы сразу дадим слишком большую нагрузку на оперированный орган, может произойти срыв. Поэтому, чтобы закрепить сегодняшний успех, необходимо соблюдать определенные меры предосторожности. Главная из них заключается в том, что в течение суток после сеанса те, кто прошел эту процедуру, должны полностью воздерживаться от речи. Любое нарушение этого запрета может пустить насмарку все предшествующие усилия, весь долгий процесс лечения. Поэтому все, кто в течение следующих 24 часов будет находиться рядом с участниками сеанса, по отношению к ним должны так же беспрекословно соблюдать этот запрет.
Ответив на несколько глупых вопросов из зала, БЗ объявил, что с этой минуты на всей территории отделения вводится особый режим жизни, который по традиции называется "День молчания".
На прошлом сеансе Фурман не был знаком ни с кем из участников. Он и в обычной-то жизни ни разу с ними не разговаривал, поэтому тогда все это прошло как-то мимо него. А теперь на него смотрели сияющие, одновременно плачущие и смеющиеся глаза, его обнимали, хватали за руку, вели в сад и там крепко прижимались и ласково толкались в порыве немой радости, и самым странным казалось то, что он продолжает все слышать, звуки никуда не исчезли – шелестели листья, поскрипывали стволы, чирикали птицы – только речь прекратилась. И все, кому было не запрещено говорить, поначалу даже друг с другом делали это с трудом – откашливаясь, мучительно сглатывая слюну и неуверенно подыскивая слова…
В "узком кругу" праздник договорились отметить через несколько дней, в выходные. Закрывшись в саду, ушли подальше, разложили на земле две шахматных доски в качестве стола и выставили на них тайком пронесенные в отделение торт, какие-то закуски и шампанское. Приятной неожиданностью для Фурмана было то, что в старой компании оказалась и Таня, которая теперь дружила с Женей.
Брызнувшее теплое шампанское щедро залило все вокруг. Пока произносили тосты, чокались и закусывали, к "столу" незаметно подобралась малышка Мэри и как следует нализалась. После того как ее отогнали, бедняга начала как-то странно подскакивать и вертеться; потом с неуклюжей наглостью налетела на больших собак, которые в раздражении разбежались от нее; расчихавшись, стала зачем-то упрямо продираться сквозь непроходимые заросли колючих кустов; наконец продралась, забрела в высокую сухую траву, погремела там какими-то железяками и вдруг затихла. Виновато забеспокоившись, все пошли посмотреть, что с ней, но выяснилось, что пьяный ребенок просто вырубился на месте и заснул мертвым сном.
Праздник продолжился. Юра сбегал в магазин и вернулся с двумя бутылками сухого. Учитывая, что закуски почти не осталось, это было уже многовато, но вскоре начал накрапывать дождик, и им пришлось сворачиваться.
Планы на вечер у всех были разные. Юра с Олей собирались ехать на дачу с ночевкой и так настойчиво звали Фурмана с собой, что он неожиданно для себя согласился. Правда, перед этим и Юре, и ему нужно было взять из дома теплые вещи, поэтому встретиться они договорились в семь часов уже на платформе.
У Тани с Женей была более сложная программа. Сначала они должны были заехать к Жене домой, а потом пару часов где-то проболтаться до назначенной встречи с Рамилем и совместного похода в какое-то модное кафе. Фурман только сейчас узнал, что Женя живет на Петровке, совсем недалеко от его старой квартиры. Выходит, они много лет были почти соседями! Слово за слово, Таня уговорила Фурмана проводить их, и в метро компания разделилась.
Довольно быстро Фурман начал ощущать странную потерянность. За минувший год он действительно многое пропустил в жизни отделения, а девчонки сразу образовали замкнутую парочку и оживленно обменивались лишь им одним понятными шуточками, намеками и подробностями "дамских" историй. Фурман был поражен, внезапно догадавшись, что этой весной у Рамиля был не только очередной круг его "романа" с Таней, но и какие-то чрезвычайно бурные отношения с Женей. Судя по всему, теперь он "бросил" их обеих и, к зависти бывших соперниц, "завел шашни" с кем-то еще, – что, видимо, и послужило почвой для их сближения. Вечер Рамилю предстоял нелегкий, но ведь он сам был в этом виноват. Фурману все эти страсти казались ужасно пошлыми, и ему было жалко расставаться с прежними образами хрупкой милой Тани и слабой, уязвленной Жени. Тем девушкам он пытался стать другом, а этим двум "хищным дамочкам" требовалось что-то совсем иное, чему он абсолютно не соответствовал.
У Жени дома они пробыли не больше десяти минут, а потом было решено вместе прогуляться до метро "Новослободская": у девчонок было еще много времени в запасе, а затосковавшему Фурману вдруг захотелось, воспользовавшись случаем, посетить родные места. Неспешная прямая дорога – вверх по Петровке, через перекресток у Страстного бульвара, по Каретному Ряду мимо "Эрмитажа" до Садового кольца – была отмечена знакомыми ему с детства милыми подробностями, и вот уже на другой стороне начинается его родная Краснопролетарская улица и виднеется его старенький домик… Девчонки ни на секунду не прекращали свою болтовню и только вежливо кивали, когда он их отвлекал. Печально разволновавшийся Фурман дерзко задумал взглянуть на свою школу, но, проходя через Пашкин двор, случайно посмотрел на часы и вдруг сообразил, что едва успевает заехать домой за вещами. Бежать девчонки не могли – обе были на высоких каблуках (да и с чего бы им бежать-то?). Словно проснувшись, они начали нежно уговаривать его остаться с ними, вместе встретиться с Рамилем – он тебе очень обрадуется! – и не ехать с Юрой и Олей, "которым и без тебя будет там вполне хорошо". Неожиданно Фурману стало ясно, что это правда: он будет жалким и одиноким "третьим лишним" на этой холодной чужой даче… Но он же им обещал!.. А если остаться с девчонками – разве он будет чувствовать себя по-другому? Они ведь его просто используют… Его захлестнуло отчаяние, и он с ужасом почувствовал, что еще чуть-чуть – и он расплачется прямо у них на глазах… Да что же это такое?! Чертов псих! Почувствовав неладное, Таня поспешила отпустить его: ну ладно, беги, а если всё-таки передумаешь, мы будем тебя ждать… Да-да, хорошо, спасибо вам, простите! – и он побежал, побежал…
Настроение у него было отвратительное, он ненавидел сам себя. Не только этот день, но и вся прошлая жизнь, и вся будущая жизнь были испорчены. Чем?! Им же самим. Жалким, никому не нужным, никчемным тюфяком. Тюфяк набитый!
Из дома Фурман позвонил Юре, извинился и сказал, что не сможет поехать, но тот уже так торопился, что и слушать его не захотел: всё, мы уже выходим, встретимся у поезда, пока! Пришлось переться в "Текстильщики". Никаких вещей он, естественно, не взял.