В какой-то момент Борис Зиновьевич предложил Фурману подключиться к групповым занятиям аутотренингом, которые проводились в большом зале. Все рассаживались по кругу на табуретках в "позе кучера" и учились по очереди расслаблять руки, ноги, веки, погружаясь в короткий, но оглушающе глубокий отдых. Фурман выполнял эти упражнения, даже бывая дома на выходных: "Мне лежать приятно и удобно. Сердце бьется ровно и спокойно. Дыхание ритмичное и глубокое. Все мои мышцы расслаблены. Я ни о чем постороннем думать сейчас не буду. Я буду отдыхать…"
"Что ты думаешь делать дальше?" – чуть ли не каждое воскресенье спрашивала мама. Фурману не хотелось лишний раз ее огорчать, но вся его жизнь была в отделении. Просыпаясь по утрам в тихой родной палате сумасшедшего дома, он ощущал себя на своем месте – и при этом, как ни странно, абсолютно здоровым. Стояло лето, летел тополиный пух, жарило солнце, шли дожди, а он с утра до вечера играл в волейбол, не обращая внимания на погоду…
В Москву на каникулы приехал Боря и, кажется, был немного растерян, столкнувшись с тем, как далеко все зашло за время его отсутствия. По старой привычке он начал воспитывать маму, но она сразу вскипела, и Боря, обиженно махнув рукой, сказал: "Ну и черт с вами! Вы тут все уже окончательно опсихели, так что разбирайтесь сами между собой, если хотите!"
Слегка порвав во время игры в волейбол свои единственные болгарские джинсы "Рила", по его требованию ушитые в плотно облегающие "дудочки", Фурман пошел в магазин "Пионер" на улице Горького, чтобы присмотреть себе что-нибудь совсем простенькое, и вдруг, охваченный странным тоскливым волнением, купил на все деньги тяжелые атласные спортивные трусы дикого огненно-алого цвета.
"Да… – с брезгливым сочувствием протянул Боря, разглядывая обновку. – Что и говорить, случай, конечно, абсолютно клинический. Надеюсь, до моего отъезда тебя еще не выгонят из твоего богоугодного заведения?" Фурман бодро заверил его, что там можно находиться годами. "Это хорошо. Ты меня успокоил. А то я уже начал серьезно опасаться за свою жизнь…"
В понедельник с утра было пасмурно и сыро. Выйдя на площадку в солнечно играющих алых трусах, Фурман с готовностью выдержал легкий град насмешек, объявил, что это элемент боевой формы настоящего психа, и с тех пор играл только в них. Когда в Москве установилась страшная, нескончаемая жара, он даже стал расхаживать в них одних по отделению, пока одна из сестер не сказала ему: мол, Саша, все понятно, мне тоже очень жарко, но ты все-таки имей совесть, это же больница… Фурман понял, что действительно обнаглел, и немного забеспокоился.
Как-то раз, когда почти все были на площадке, в сад ворвался мелкий слабоумный с криком: "Полундра, пацаны! Из Кащенко маньяк сбежал!!! Ой, мама, я боюсь, спрячьте меня скорее!.." Знаменитая взрослая психиатрическая больница имени Кащенко действительно располагалась по соседству – с другой стороны железной дороги. Но чтобы оттуда кто-то сбежал, тем более "буйный"… Охрана-то там, небось, построже, чем у нас. А впрочем… Ну-ка, хватит орать, приказали старшие. Надо, чтобы кто-нибудь пошел спросить у сестер.
Сестры сперва отнекивались, но потом сказали, что точно ничего не известно, но лучше бы всем, от греха подальше, зайти в отделение. Только спокойно, без паники. Выяснилось, что им уже звонило какое-то больничное начальство. БЗ был в отпуске, сестры нервничали, и несколько самых старших ребят, загнав всех остальных в помещение, решили сходить на разведку к ближним воротам. Сестры согласились отпустить их, сказав: "Только, ради бога, не вздумайте там ни с кем драться. И главное, смотрите, чтобы вас никто из начальства случайно не увидел…" "А вы запритесь, – заботливо посоветовали они. – Мы, когда вернемся, постучим в окно".
Собак брать пока не стали (многие сами их побаивались), но на всякий случай все вооружились: кто-то прихватил с собой лопату, кто-то – ножку от стула, а кто-то подобрал по дороге кирпич. Чтобы не нарваться на главной аллее на больничное начальство, просто перелезли через стену. Ничего подозрительного вокруг не наблюдалось, но было решено немного постоять за воротами и заодно перекурить.
Оставшийся не при деле Фурман неожиданно взглянул со стороны на эту грозную компанию в домашних тапочках и затрясся от смеха: группа молодых умалишенных вышла с дубьем на защиту родной психушки от буйного взрослого маньяка, сбежавшего из соседнего сумасшедшего дома! А лица-то какие у всех суровые… Ребята уже дружно хохотали: да они сами кого хочешь напугают до смерти! Если сейчас этот бедняга, убивший пару старушек, ненароком вылезет на них из кустов, то он ведь, пожалуй, окончательно свихнется… А что при виде них подумает начальство!.. И все же Фурмана приятно поразило охватившее их всех с такой силой, но теперь, увы, потихоньку улетучивающееся состояние: они на самом деле вышли защищать стены отделения и оставшихся в доме испуганных женщин и детей, как свою родную землю. Вряд ли их соседи, обитатели больших корпусов с зарешеченными окнами, могли испытывать подобные "патриотические" чувства… Или это была просто вспышка животного инстинкта охраны "своей" территории от чужаков? Но если бы они были обычными пациентами больницы, то какое им было бы дело до ее территории? В конце концов, могли бы спокойно пересидеть опасность за закрытой дверью…
"Ладно, пып-п-по-о-ра обратно, что ли, – мучительно закатывая глаза и ухмыляясь, сказал длиннолицый и гривастый двадцатилетний красавец Бордуков, – х-х-ха-а-а-а-то еще и вправду начальство нас засечет…"
Хотя отделение считалось подростковым, летом таких, как Рамиль и Бордуков, было несколько человек. Большинство из них уже не в первый раз лечились здесь от заикания и теперь хотели подстраховаться перед предстоящими осенью экзаменами или какими-то иными испытаниями. Последним из старших появился чернявый одессит по фамилии Цитрон. Голос у него был высокий и звонкий, и говорил он с мягким, напевным южным акцентом. Цитрон не запинался, как другие, а наоборот, слишком быстро мельтешил и временами почти захлебывался речью – анекдотами, вопросами, сюсюкающими похвалами, возбужденными комментариями… Во всех спортивных развлечениях он участвовал исключительно в качестве неумолкающего и крайне эмоционального болельщика. На макушке у Цитрона уже просматривалась плешь (в двадцать-то лет!), но повышенная волосатость его рук и торса служила постоянным поводом для мальчишеских насмешек.
Основным занятием неторопливого, изящного, спокойно-самовлюбленного Бордукова – не БУРДУКова (и не БАРДАКова), а Бордукова, через букву О, – было тщательное расчесывание перед зеркалом длинных, слегка завивающихся волос и чистка ботинок. Трудно поверить, но, по его словам, он был уже, считай, профессиональным футболистом – выступал за юношескую команду "Спартака" и был кандидатом во второй состав взрослой команды знаменитого клуба. Впрочем, Бордуков ничуть не зазнавался и вообще был достаточно скромным человеком. Единственным "пунктиком" была его внешность.
Однажды Цитрон от избытка чувств попытался с разбега обнять Бордукова и немедленно получил по морде. Фурман при этом не присутствовал, но весть о скандальном событии быстро разнеслась по отделению. Бордуков держался как ни в чем не бывало, а Цитрона Фурман обнаружил плачущим в туалете. Нижняя губа у него была разбита. "Объясни, за что он меня ударил? За что? Что я ему такого сделал?!" – по-детски приговаривал он.
В общем-то, происшедшее даже нельзя было назвать дракой – так, обычная уличная грубость. Но Фурман был ужасно возмущен: при нынешнем составе мордобитие случилось впервые, причем в абсолютно безобидной ситуации, и это, по его мнению, могло стать опасным прецедентом. Рамиль соглашался, что реакция Бордукова была неадекватно резкой, но главным для него было то, что Цитрон действительно уже достал всех своими "телячьими нежностями" – рано или поздно кто-то должен был поставить его на место. Зато теперь он будет вести себя более осмотрительно, так что в конечном итоге это даже может пойти ему на пользу. Фурман твердил, что бить больного человека по лицу недопустимо. Он предложил объявить Бордукову всеобщий бойкот – на неделю перестать с ним разговаривать. Рамиль был против: не нужно, мол, делать из мухи слона. Проведенные консультации показали, что несколько ребят готовы поддержать бойкот, а большинству просто на все наплевать. Когда Фурман попытался честно объясниться с Бордуковым наедине, тот в ответ только пожал плечами: меня все это не колышет, но передай этому придурку, что если он опять ко мне полезет, я его отметелю уже по-настоящему… Начатый бойкот, можно сказать, провалился – через пару дней все уже забыли о причине и воспринимали его как какую-то нелепую личную ссору двух достойных людей. Даже глупцу Цитрону пришлось напоминать о том, что все это было затеяно именно из-за него. Бордуков выглядел озабоченным, однако совсем по другой причине: просто у него начались какие-то шашни с медсестрой Иркой, его ровесницей.
Фурмана вся эта история очень задела, и он с горечью вынужден был признаться себе, что в его королевстве, как говорил старина Гамлет, "что-то подгнило"…
Возможно, определенную роль в этом играла стоявшая в Москве чудовищная, нескончаемая жара. Она делала жизнь отделения похожей на пионерский лагерь или дом отдыха. Эта грань совершенно стерлась, когда была организована общая поездка по каналу Москва – Волга с пикником в Бухте Радости. Оказаться всей толпой среди обычных людей, почти без "охраны", было очень странно. Видимо, в глубине души некоторые из пациентов все-таки считали себя крайне опасными для общества. А тут такое расстройство… Долгая поездка в метро до "Речного вокзала", потом на могучей "Ракете"; бутерброды на расстеленных газетах, лимонад, вареные яйца, помидоры; детсадовские игры, внезапно пронесшаяся гроза… Все утомились. По дороге обратно, уже в вагоне метро, Фурман с грустью подумал, что никто из пассажиров и не подозревает, куда возвращается эта шумная группа школьников с двумя на редкость спокойными учительницами. Ему даже захотелось шепнуть об этом кому-нибудь – что будет? Одинокие женщины расплачутся от жалости, мужчины разбегутся с недовольным видом, матери в испуге уведут своих детей… Ну да, жди, расплачутся они! На самом деле всем просто наплевать друг на друга. Из психбольницы? Ну и что? Не кусаются, и ладно… А может, нам противно вас, дураков, кусать?
В один из выходных мама мимоходом огорошила Фурмана, сообщив, что они купили новую квартиру и скоро переедут. Конечно, к школе он больше не был привязан, Боря приезжал с Камчатки только на каникулы, да и у самой мамы уже много лет были чрезвычайно плохие отношения с соседкой (время от времени между ними происходили грандиозные скандалы, а раз они даже начали кидаться друг в друга тапками) – но все равно это было неожиданно. Новая, отдельная, трехкомнатная… Интересно, откуда у родителей такие деньги? Выяснилось, что квартира кооперативная и за нее внесли только первый взнос, а остальное нужно будет выплачивать в течение 25 лет. И где же эта квартира находится? Далеко. А что будет с нашей? Две комнаты – детскую и родительскую – придется отдать, а в двух других прописаны Боря и дедушка, поэтому они останутся за нами. Когда Боря окончательно вернется в Москву, он будет жить там.
Утрата старого дома в другое время могла бы вызвать у Фурмана слезы, – но разве он и так не оторвался от него? Кроме всего прочего, переезд означал, что его будущее родители уже определили – осенью ему придется идти в новую школу. Других вариантов не было.
После того как Фурман с дедушкой съездили посмотреть новую квартиру (дорога туда заняла больше полутора часов, от ближайшего метро – еще двадцать пять минут на троллейбусе; зато с двенадцатого этажа открывался замечательный вид на уходящий к горизонту Измайловский лес, озера и совхозные поля, от которых доносился сильный запах навоза), стали обсуждать, как ее следует обставить. Мама заявила, что она собирается начать новую жизнь, поэтому отсюда никакую мебель туда не повезет – все должно быть новым. Пусть даже недорогим и не слишком роскошным. Родители не хотели признаваться, но Фурману удалось выпытать, что они уже приценились к одному румынскому гарнитуру – примерно такому же, как у тети N и у дяди NN. Представив себе эти жалкие полированные креслица и мещанские сервантики, Фурман расстроился. "И это вы называете "началом новой жизни"?! Если вы сделаете все "как у других", то это будет намного хуже, чем перевозить в новый дом старую мебель!" Родители с мрачным видом говорили, что у них не так много денег, чтобы тратить их на дорогие вещи. Так одолжите ради такого случая – ведь другого шанса не будет, вы никогда не купите себе ничего другого! Фурман завелся не на шутку и уже не мог остановиться, несмотря на позднее время. "Как вы можете так поступать со своей жизнью?! Поймите, я же не смогу там с вами жить, я просто задохнусь среди этой пошлости!" – вопил он. Мама тоже стала кричать. Папа пытался успокоить ее и урезонить взбесившегося Фурмана, но все уже заехало слишком далеко – он только подставился. Боря, как всегда, занял подстрекательскую роль третейского судьи, однако в конце концов даже он не выдержал непрерывного дикого крика. Ему пришлось обхватить истерически дергающегося Фурмана обеими руками, силой оттащить его в детскую и потом прижать дверь с другой стороны… Да, похоже, только "начала новой жизни" им и не хватало.
В понедельник Фурман, отчаянно стараясь ни о чем не думать, играл с одним из парней в настольный теннис. В какой-то момент он неосторожно наступил на упавший шарик и раздавил его. Оказалось, что это последний. Фурман давно уже не испытывал такой тоски. Главное, что заняться теперь было абсолютно нечем… "Слушай, мы ведь с тобой в сумасшедшем доме, зачем нам шарик? Давай будем так играть", – предложил он партнеру.
Без шарика игра пошла намного азартнее. Оба старались, исполняя какие-то немыслимые удары, бегая вокруг стола, громко жалея о неудачах и поднимая с земли невидимые укатившиеся шарики. Постепенно вокруг стали собираться болельщики. Некоторые из подходивших не сразу понимали, что происходит, и задавали глупейшие вопросы. Из толпы им охотно отвечали, а вспотевшие и запыхавшиеся игроки внаглую обсуждали между собой возможные диагнозы участников и гостей большого спортивного праздника. Их уже несколько раз просили уступить ракетки или хотя бы сыграть двое на двое. Наконец Фурману надоело повторяться, и он решил, что ему пора пойти навестить бедных собачек, закрытых в своих загонах. Удивительно, но благодаря этому абсурдному представлению у него будто камень с души упал.
В конце июля на новую квартиру разом перевезли все мелкие вещи, и там уже можно было жить. Боря потихоньку начал собираться обратно на Камчатку. Перед отъездом он провел с Фурманом серьезную беседу о его будущем. Позиция у Бори была жесткая: никакого "психического заболевания" у тебя нет, в больнице ты просто прячешься от жизни, а в новой школе у тебя будет реальный шанс утвердить себя в другом качестве и, закончив год с минимумом троек, поступить затем в какой-нибудь институт, для этого надо всего лишь как следует заниматься, поэтому хватит валять дурака и бездельничать – ты и так уже отдохнул на всю оставшуюся жизнь. Боря так насел, что Фурману пришлось дать ему обещание в ближайшие дни сходить к главврачу и попросить, чтобы его выписали.
Фурману было грустно и немного страшно, но он понимал, что в общем-то Боря толкает его в верном направлении: странные каникулы сами собой подходили к концу, и, если он не остается в больнице еще на год, то надо… надо что-то делать с собой.
Загорелый Борис Зиновьевич, недавно вернувшийся из отпуска, был приветлив и мягок: не очень понимаю, к чему такая спешка, до сентября времени вроде бы еще много, но, раз ты сам так решил, то, наверное это будет правильно. Оформление документов, связанных с выпиской, должно было занять примерно неделю, и БЗ предложил, пока есть такая возможность, походить к нему на таинственную процедуру под названием "гипносон" – раньше Фурман только слышал о ней от Юры, но без подробностей.
Процедура проводилась в недрах отделения, в большой комнате напротив кабинета БЗ. Время было дневное, но все окна в этой комнате были тщательно занавешены плотными темными шторами. Участников было около десяти человек, в основном девчонки. Все получили у сестры раскладушки и одеяла с подушками и со знанием дела стали устраиваться двумя рядами головами к проходу. Фурман на всякий случай занял место с краю, возле книжного шкафа. Когда все улеглись, сестра ушла. Через несколько минут появился БЗ и погасил свет. В темноте зазвучали привычные формулы аутотренинга. Послушно расслабив тело, Фурман в глубоком волнении ждал, что будет дальше. Не успела завершиться общая часть, как кто-то уже начал громко посапывать. Фурман слышал, как Борис Зиновьевич медленно ходит между рядами, иногда останавливаясь и что-то долго шепча. Потом он потихоньку вышел… Больше ничего интересного не происходило, и Фурман потерял ощущение времени. Поскрипывание раскладушек, сонные вздохи… Подъем оказался очень щадящим и плавным. БЗ предупредил о нем заранее и на счет "десять" настроил всех на бодрое просыпание, но большинство участников возвращались к жизни явно с трудом.
В последующие разы Фурман уже ничего не ждал и с удовольствием погружался в легкую дневную дрему. Только было непонятно, почему все это называется "гипносон". Но в конце недели это разъяснилось. Во время своего тихого хождения по комнате БЗ вдруг остановился рядом с Фурманом, близко наклонился к нему и стал шептать: "У тебя все сложится хорошо, Саша… Уверен, все будет просто отлично. Ты со всем справишься…" Фурман даже огорчился – какие-то общие места, благие пожелания… Разве он в этом нуждается? И это всё?! Неожиданно Фурман ощутил на лице легкий ветерок, как будто рядом замахали руками. Он не успел удивиться: продолжая неубедительно шептать, БЗ погладил его по лбу, а потом зачем-то приставил туда указательный палец – прямо в середину. Наконец оптимистическое программирование закончилось, и БЗ переместился к следующему и наверняка более доверчивому пациенту… Он отошел довольно далеко, однако его палец продолжал упираться Фурману в лоб. Некоторое время Фурман удивлялся тому, как БЗ удается сохранять такую неудобную позу с далеко вытянутой рукой. Палец давил слишком твердо и уверенно – ощущение было неприятное, приходилось терпеть. В какой-то момент Фурман явственно услышал, что БЗ перешел дальше… Вот мягко прошелестела дверь… Но его палец остался торчать во лбу! Или это был не палец? Не его палец? От мгновенного темного страха Фурман весь покрылся холодным потом и оцепенел. Начать отбиваться?.. Но он чувствовал, что рядом никого нет, пустота. Чужеродный предмет с силой вдавливался в его череп, и сохранить в этой ситуации жалкие остатки ума стоило гигантских усилий. Он открыл глаза, но видел в темноте только крутящиеся огненные фейерверки. Осторожно провел кончиками пальцев по лбу, готовый столкнуться с чем угодно, – ничего.