Десять заповедей Лемке
Электрик Яков Генрихович Лемке, пятидесяти восьми лет отроду, имел философский склад ума, практически несовместимый с его профессией, поэтому был многоразно и чувствительно бит электричеством самых разнообразных напряжений и сил тока. Задумается бывало Яков Генрихович - ну, скажем, о смысле и роли вопросительного знака в литературе, как зеркале человеческого разума, - а электричество и радо.
Яков Генрихович на электричество философски не обижался, понимая, что каким бы ручным оно ни было, а всё же - дикость полнейшая.
Впрочем, речь не о том; оставим электричество его проводам и перейдём–ка непосредственно к сути.
Домострой Яков Генрихович решил написать как–то совершенно внезапно, после того, как его тряхнуло хорошо во время плановых работ на подстанции. Буквально потрясло. То есть, он по своему обыкновению задумался (в этот раз - над глубинной природой женской любви к чистоте) и забыл надеть перчатку. Электричество не дремало. Напарник–стажёр успел перехватить Якова Генриховича в его неконтролируемом отскоке к трансформатору, а не то был бы нашему электрику полный sic transit.
Вот после осознания того, чего ему удалось, благодаря милому юноше Костику, избежать, и решил Яков Генрихович как–то увековечить своё имя в памяти потомков, создать для них некую непреходящую ценность. Причём конкретика этой обтекаемой "ценности" родилась в его голове сразу - домострой. Ведь все беды людские - все эти разводы, конфликты поколений и прочие несчастия человеческие - исходят от недопонимания сути и смысла совместного проживания в одном доме, неверного осмысления взаимоотношений полов. И Яков Генрихович, побледнев от тёплого гудения трансформатора у самого уха и едва отойдя от удара, решил это осмысление и понимание людям дать.
Придя с работы, он наспех огорчил супругу плохим аппетитом, отказался от идеи выпросить у неё рюмочку клюквенной и поспешил уединиться в туалете–ванной. Нет–нет, никаких интимных подробностей мы описывать не собираемся. Просто туалет заменял Якову Генриховичу личный кабинет. Там он много курил и ещё больше думал; там, на стареньком унитазе, рождались едва ли не все его неординарные и порой парадоксальные мысли. Там, на стиральной машине, всегда лежала пара общих тетрадей в клетку, блокнот и ручка с карандашом. Воспользоваться листами из этих тетрадей для каких–то посторонних неблагозвучных целей приравнивалось к преступлению против философской мысли. Так же как и засунуть куда–нибудь пачку папирос "Беломорканал" или прилагаемые к папиросам спички.
Итак, уединившись в своём "кабинете", Яков Генрихович закурил и торопливо взялся за общую тетрадь в коричневом переплёте. Недолго думая, на новой странице он вывел печатными буквами заголовок "Домострой" и приписал ниже фамилию автора. Вышло хорошо. Некоторое время он сомневался, нужен ли предлог "по", то есть следует ли написать "Домострой по Лемке" или просто так. В конце концов он решил, что просто так будет благозвучней.
Следующей страницей стало оглавление. Оно далось Якову Генриховичу легко и непринуждённо. Первой главой явилось "Общее наставление к образу жизни, дабы во здравие своё прожить её". Повторив заглавие в начале новой страницы, философ отступил пару клеток и поставил жирную единицу.
Что есть домострой, Яков Генрихович представлял себе слабо, поэтому долго думал, прежде чем перейти от легко и быстро составленного оглавления к делу. Чернила в цифре "один" уж и высохнуть успели и поблекнуть, а он всё терзался неготовностью передать свои прозрения бумаге.
В конце концов, электрик собрался, поджал клеммы в характере, подёргал провода души…
И начал так.
Диавол входит в жену снизу, а исходит сверху. Посему, жена, всегда держи ноги и рот сомкнуты.
Начало было положено, и Якову Генриховичу оно показалось вполне себе благоразумным, конкретным и в то же время многозначным. Почувствовав прилив вдохновения, он торопливо записал следующую цифирь:
Диавол входит в мужа сверху, а исходит снизу. Посему, муж, чаще наказывай жену свою.
Получалось как–то больше похоже на евангелическую проповедь, но Яков Генрихович смущался этим не более полуминуты. Из–под пера его выходил уже следующий завет.
3. Питие определяет сознание, а посему знай меру.
Дух перехватило от грандиозности сего откровения. Даже рука задрожала на минуту, а на глаза навернулись слёзы. Яков Генрихович и не ожидал от себя такой прыти - знал, конечно, что человек он далеко не глупый и склонный к наблюдениям над законами жизни, но чтобы так…
"4. Грибы тоже употребляй вмеру, ибо чреваты они", - вывела его рука далее и почти без остановки, едва только дрожь улеглась. Яков Генрихович отрыгнул вчерашним вечерним переедом маринованных рыжиков, торопливо перекрестил рот.
А в голове его, грозя напряжением в триста восемьдесят вольт, уже искрила новая мысль и ложилась торопливой неровной строчкой вслед за цифирью "пять".
Там где поставишь розетку, там будет телевизор и жена твоя, посему, муж, отнесись к выбору места для розетки как к выбору места для жены своей.
Цифирь шесть прошла за пятой почти без остановки, хотя жадно, до дрожи в руках, хотелось раскурить новую беломорину.
Диавол сбирает рабов себе обольщением, посему, муж, чаще наказывай жену свою.
Пару минут Яков Генрихович благоговейно трепетал над этой сентенцией и припоминал обольщения, коими пытался поработить его диавол. Таки да, по всему выходило, что мысль родилась правильная и глубокая.
Седьмая цифирь зарождалась не так вдохновенно, и Якову Генриховичу пришлось выкурить две папиросы, а супруга его уже трижды намекнула, что туалет является общесемейным достоянием, а не принадлежит лишь мыслителю.
Как раз тут семёрка и явилась миру.
7. Чадо, прежде нежели сочетаться узами брака, вспомни мудрость, гласящую: замыкание - короткое, но иногда может оказаться длиннее жизни.
И следом:
8. Диавол не терпит любомудрия, посему муж, чаще наказывай жену свою.
- О господи! - донёсся из прихожей суровый голос супруги. - Дай мне сил вынести этого ирода кочерыжечного!
Яков Генрихович покачал головой.
"9. Никто не проси у Бога того, чего сам дать не можешь", - записал он споро.
Десятая цифирь отчего–то не пошла. Чтобы завершить главу, она нужна была, как десятая заповедь, без которой скрижаль не скрижаль, но переутомлённый мозговым штурмом Яков Генрихович чувствовал полное опустошение и совершенно напрасно грыз ручку.
- Ну ты долго сидеть–то будешь там, сыч ты окаянный?! - призвала супруга с подспудной нервозностью, которую уже не могла скрывать.
- Я сейчас, лапушка, - угодливо улыбнулся Яков Генрихович туалетной двери. - Уже иду, уже иду.
И быстро, спешными смазанными росчерками записал явившуюся десятку.
Диавол всегда у двери, а посему, муж, чаще наказывай жену свою.
Положив тетрадь на место и торопливым махом подразогнав беломорный дым, он тощим шагом покинул туалет, в который немедленно и бурно ворвалась супруга, пальнув на ходу в философа молниемётным взглядом. Другой на его месте был бы тут же испепелён одним этим многотысячевольтным ударом, но ведь незря Яков Генрихович подвизался на поприще электрических энергий.
Ночь он почти не спал - прислушивался к храпу супруги и думал вторую главу своего "Домостроя", в которой намеревался изложить для юношества основы симметрий и асимметрий в отношениях полов.
Уснул Яков Генрихович кое–как уже под утро. Ему снился диавол.
"Домострой" так и не был дописан, не был издан, потому что утром наступившего дня на подстанции продолжались профилактические работы, а Яков Генрихович как раз задумался о значении классического образования для укрепления института семьи. А может быть, он просто задремал после бессонной творческой ночи. Как бы то ни было, Костик не успел его перехватить.
А я так думаю, что ведь не зря снился мыслителю враг рода человеческого…
В общем, цельного кодекса не случилось, но его единственная глава обрела широкую известность, ходит ныне в списках и известна как "Десять заповедей Лемке". А я хотел лишь коротко рассказать о том, в каких борениях духа зарождался сей философский труд. Не многие философские труды могут похвастать столь драматичной историей своего создания.
Sic transit.
Потом была зима
* Снег *
Тот день начался снегопадом. Снег медленно и густо опускался с хмурого неба на Город, словно белый беспробудный сон.
Потом стали падать куры. В белой сумятице снежинок, пуха и перьев, в сутолоке и гвалте ошалевшие птицы падали с неба и тут же, громко квохча и хлопая крыльями, уносились по первому снегу в сторону птицефабрики. Конвейеру в тот день пришлось потрудиться.
К полудню резко похолодало. И тогда птицы стали падать замороженные - тщательно упакованные в целлофановые пакеты с маркировкой "Doux".
Люди в улыбчивых масках комедии вышли на улицы с корзинами, хозяйственными сумками и мешками.
У многих семейств была в тот день курятина на обед. Многие, однако, не дожили до обеда, попав под куропад.
"А что, зима - не такое уж скверное время", - говорили люди, собирая урожай курицы, и маски их улыбались ещё шире.
"Да–да", - говорили они.
А дети смотрели на куропад и не улыбались - у них не было масок, потому что они ещё не умели их носить.
Похороны
На кладбище хоронили трамвай. Это был последний городской трамвай, очень старый, очень заслуженный и очень красный, с жёлтой крышей. Большинство считало, что он умер своей смертью, от старости, но поговаривали и так, будто его убило особо большой куриной тушкой. Отрикошетив от трамвая, говорили они, тушка травмировала ещё и двух людей, что стояли на остановке.
При жизни старый трамвай всех доводил до белого каления своей скрипучей медлительностью, необязательностью, несносным характером и крикливыми кондукторами. Но теперь все остро ощущали горечь утраты и не стыдились слёз. Слёзы вытекали через прорези для глаз в масках трагедии и струились по картонным щекам. От этого многие маски размокли, так что горожанам, особо самозабвенно предавшимся скорби, пришлось досрочно покинуть траурную церемонию. Их утешало то, что они могли посмотреть её в вечерних новостях.
Мэр Города говорил речь. Он говорил о том, что с уходом последнего трамвая жизнь не кончается. С доброй улыбкой, - говорил мэр, - трамвай будет смотреть на нас с небес, благословляя Город и его горожан, а также автобусы, троллейбусы и велосипеды.
Речь была долгой, а крупный пушистый снег всё падал и падал, так что к концу церемонии из могилы уже не видно было жёлтой трамвайной крыши.
Наконец все слова были сказаны, и люди в масках трагедии потянулись скорбной процессией мимо могилы, чтобы бросить на тело усопшего горсть земли.
"Вот и умер наш старый трамвайчик", - вздыхали люди.
"Да–а–а… Но пожил он хорошо, обижаться на бога ему было бы грех", - кивали они.
И ещё они говорили: "Только в такие дни и замечаешь, что время не стоит на месте".
А дети ничего не говорили и только плакали. Они очень любили трамвай.
* Снег *
Снег продолжал идти и после полудня, когда из окон потянулись ароматы куриного бульона, цыплят табака, куриной лапши, хе, курников и ещё много чего из того, что может предложить Большая Поварённая Книга, раздел "Блюда из курицы". Сугробы подступали к карнизам первого этажа, заглядывали в окна, переползали с места на место и шептались, шушукались.
В переулке Энтузиастов лавина, сошедшая с крыши бани № 1, накрыла двух лыжников. Они стали легендой.
У торгового центра сугробы загнали автобус девятого маршрута и замуровали в нём полтора десятка пассажиров. Пассажиры грустно смотрели в заиндевелые окна на пустынную площадь, на белое безмолвие, и взгляды их не находили утешения.
Бродили слухи, что на окраинах видели йети. Якобы он попросил закурить у рыбака, дремлющего возле лунки.
После обеда пили чай. А снег всё шёл.
Люди выглядывали в окна и говорили: "Ты посмотри, как сразу - мигом - началась зима".
"Да, - говорили они, - такого снегопада давно не знали здешние места".
А дети ничего не говорили - отказавшись от чая, они играли в снежки и лепили снеговика. Лицо у снеговика выходило хмурое. Наверное, у него было предчувствие, что зима ещё и не начиналась. А может быть, у него просто резались зубы.
Персы
После чая с неба начали падать персы, и это было уже настоящее стихийное бедствие. В руках персы держали персики, персиками были набиты карманы пёстрых халатов, в каждой чалме было спрятано по дюжине персиков. Длинные тощие бороды нервически подёргивались, когда персы недовольно смотрели на снег и раздражённо ругались. Персики выпадывали из переполненных карманов и жёлтыми солнышками катились по улицам, набирая на себя липкий снег и становясь большими колобами. Дети собирали колобы для сотворения новых снеговиков. А персы выспросили у прохожего дорогу на рынок и, гомоня по–персидски, шумной толпой двинулись в указанном направлении по переулку Энтузиастов.
До рынка, говорят, они так и не дошли. И больше их никто не видел.
Переулок Энтузиастов был переименован в Фермопильский проезд, а баня № 1 стала персидскими банями хаммам.
"Странные люди персы, - говорили горожане, - с этой их идиотской привычкой говорить по–персидски".
"Да уж", - говорили они.
А дети слепили множество снеговиков. Почему–то все они были похожи на персов в чалмах.
Люди в засугробленном автобусе смотрели на снеговиков сквозь заиндевелые окна и им было холодно. Они пели грустную песню. У них не оказалось при себе трагических масок, и улыбчивые маски комедии в замерзающих окнах, на фоне грустной песни, выглядели странно и особенно зябко.
* Снег *
А снег всё шёл и шёл, шёл и шёл, шёл и шёл…
И вместе с ним дело шло к ужину. В пе́чи закладывались дрова. Размораживались куры. Нарезалась лапша.
На войну со снегом вышел отряд из семи снегоуборочных машин под командованием заместителя мэра по благоустройству.
Громко сигналя, поблескивая отвалами, машины ринулись в бой. В первую минуту казалось, что сопротивление снега будет сломлено, но сугробы ответили неожиданным ударом с флангов и вылазкой в тыл. Машины были окружены и заблокированы, водители взяты в плен, начальник по благоустройству вместе с женой пропал без вести. Говорят, их видели на Ривьере.
Люди, собравшись в сторонке, наблюдали за сражением, курили и качали головами.
"Не так–то он прост, этот снег", - говорили они.
И ещё они говорили: "А у нас на ужин куриные тефтели".
А дети воевали со снегом - они расстреливали сугробы залпами снежков.
Балерины и овсянка
После ужина с неба посыпались балерины. Поговаривали, что над городом, из–за снегопада, потерпел крушение самолёт, перевозивший балетную труппу на гастроли.
Балерины легко опускались на снег, делали па и фуэте и тут же замерзали, потому что были в одних пачках и балетках на босу ногу.
Те, кто ещё мог выйти из своих домов, выходили, чтобы собрать окоченевшие тельца, замершие на снегу в разных балетных позах, и принести их домой. "Вот, дети, - говорили они детям, - смотрите, это настоящая балерина. Видите, какая она вся худенькая и холодная? Это потому, дети, что она тоже отказывалась по утрам от овсяной каши". Дети смотрели на замёрзшие тела и в глазах их читалось обещание полюбить овсянку.
Самые сообразительные лавочники выставили найденных балерин в витринах своих магазинов - вместо манекенов. Это наверняка подняло бы посещаемость и продажи, если бы не снег.
"Как ей идёт эта шляпка!" - восторгались люди, разглядывая балерину–манекен.
"Ты купишь мне такую же?" - спрашивали они.
А дети пачками лепили снеговиков в пачках и учили их танцевать танец маленьких лебедей.
* Снег *
Снег шёл без передышки, и даже на близкую ночь ему, кажется, было наплевать.
Люди уже не выходили на улицу, потому что не могли открыть двери. Самые отчаянные выбирались через печные трубы, чтобы добежать на лыжах до универсама. Но универсам не работал. Они бежали до универмага, но и универмаг не в силах был распахнуть перед ними свои гостеприимные двери. Тогда люди в панике направлялись к ТРЦ "Парус", но выяснялось, что торговый центр захвачен снеговиками в пачках и чалмах, и несколько человек были взяты ими в заложники. Тогда некоторые, доведённые до отчаяния, брали ружья и уходили в лес, на охоту. Никто из них не вернулся. Впрочем, говорили, что был один, который вернулся, но позже выяснилось, что он и не уходил. Потом поймали ещё одного вернувшегося, но то оказался йети и его пришлось отпустить.
Сугробы росли и росли, так что вскоре город покинули все птицы, потому что им не на чем было сидеть - деревья утонули в снегу.
"Что–то снег разошёлся не на шутку", - говорили люди.
"Хорошо, что мы живём на девятом этаже", - говорили они.
"А снег поднимется до неба?" - спрашивали дети. И не получали в ответ обычного "да ну тебя с твоими дурацкими вопросами", потому что взрослые наконец–то поняли, что на самом деле у детей не бывает дурацких вопросов. "Интересно, что будет, если снег поднимется до неба?" - думали они.
Труба
Город медленно впадал в зимнюю спячку. Только высотки в холмистом новом микрорайоне ещё таращились на белое безмолвие глазами–окнами в шестнадцатых этажах.
Самым высоким строением в городе была стометровая заводская труба. По решению мэра трубачи из городского духового оркестра трубили в неё день напролёт, подавая сигнал бедствия. Однообразные звуки SOS очень быстро надоели горожанам, и тогда, по требованию общественности, трубачам было велено расширить репертуар. Теперь труба играла утром "Пробуждение", в течение дня то "На сопках Манчжурии", то "Полёт шмеля", то "Адажио", то ещё что–нибудь, на заказ, а по вечерам - "Спи, моя радость, усни".
Однако, над городом последнее время не пролетал ни один самолёт, так что никто не мог услышать этот зов.
"Это же надо, какая снежная нынче зима!" - сетовали люди, пробираясь холодными и тёмными подснежными туннелями на маскарад у Новогодней ёлки, устроенной под сугробами на Главной площади, и поверх жизнерадостных комедийных масок на их лицах золотились домино.
"То ли ещё будет", - многозначительно кивали они, танцуя под заводскую трубу Венский вальс.
А дети продолжали верить в деда Мороза и ждали Нового года с подарками.