Землю вокруг дома вскопали под огород. Мэйзи и Уилл очищают ее от сорняков, помогают кормить кур, пригоняют с пастбища корову, полощут и отжимают белье. Но, как ни странно, у них остается время. Мэйзи нет-нет да сбегает к дороге босиком сквозь волны пшеницы поглядеть, как проносятся мимо повозки и фургоны. Когда она видит маленьких девочек, которые весело и гордо сидят на высоких сиденьях и длинные ленточки в их волосах развеваются на ветру, как вымпел, ее охватывают зависть и стыд и она сжимается, чтобы стать незаметной, укрыться от посторонних глаз в своем сером линялом платьишке. А потом по ее коже пробегает солнце, ветер, и качается под синим небом золотая пшеница, и она снова убаюкана, ее снова подхватили и укачивают ласковые руки красоты.
Иногда приходят соседи. Бенсон, сутуловатый, словно старается быть поближе к земле, хотя вымахал шести футов ростом. Две глубокие морщины прорезают его лоб, а глаза светятся состраданием, удивительным каким-то состраданием. В нем и усталость и отчаяние. Начнет, например, говорить о новом способе сева, о том, что хорошая нынче стоит погода, и внезапно замолчит, и в только что живых глазах тускнеет сострадание. Миссис Эллис, толстенькая хохотушка, все ее движения полны уверенности, она знает, как беспомощны новорожденные животные, она знает, как помочь животным и женщинам разрешиться от бремени, а голос у нее низкий, земного тембра. Она хохочет, но в ее смехе скрыто ядрышко тревоги. Ее отец - старик Колдуэл, пионер, он уехал на Запад, бросив колледж и богатство, потому что решил поселиться на пустующих землях и построить там дом.
Каждый год в середине июля местные жители устраивали танцевальный вечер в большом амбаре, доставшемся теперь Джиму. За два дня до торжества пришли соседки помыть полы, помочь Анне приготовить угощение и принесли всякой еды. Анна заштопала свое выходное платье, купила, позабыв о благоразумии, яркие ленты для себя и для Мэйзи, постирала и накрахмалила одежду ребятишкам.
Земля полнилась летним смехом. Вдоль дороги пышно, роскошно зеленели деревья, на полях волнами колыхалась пшеница, цвели розы, и в воздухе яркими клубами проносились птичьи песни.
В праздничный вечер все залил сверкающий свет луны. Над полями метался ветер, стихая мало-помалу, сменялся полной тишью и поднимался опять. Деревья кланялись и приседали, пшеница колыхалась, как девичья юбка. Блестели звездочки, очень низкие, очень смутные, очень нежные, и над всем царил могучий и победный запах созревания, запах плодородной земли.
В волосах у Мэйзи сверкала зеленая лента, и в душе ее распустилась весна. Анна с черными смеющимися глазами, с черными блестящими волосами, причесанными так гладко, что они отливали синевой, казалась ей самой красивой из всех собравшихся тут женщин. А вообще-то каждая была на свой лад хороша.
Щуплый морщинистый скрипач выглядел таким хрупким, что и скрипочка его едва ли могла издать мощные и бодрые звуки, но рядом с ним возвышались гитарист и музыкант, игравший на губной гармонике, - крепкие, умелые ребята. Посредине площадки встал распорядитель танцев. Танцоры выстроились восьмерками. Грянула музыка. Среди танцоров были молодые девушки и парни; шустрые, смешливые, ярко одетые, они танцевали ладно, оживленно перешучивались. Большинство же составляли мужчины и женщины средних лет - тоже молодые, душой во всяком случае. Они плясали лихо, пригибались на ходу, мотали юбками. Круг за кругом выписывали они сложный рисунок танца, и в конце каждой восьмерки мужчины вскрикивали так, что стыла в жилах кровь. В сердцах бушевало лето, самый разгар лета, бурливого, как прибой.
Замелькали друг за другом летние дни. Жара вибрировала, как огромная наковальня, и над спелой пшеницей мерцало горячее марево. Или внезапно прорывался ливень, громадная сверкающая сеть дождя. Ночи, великолепные, благоуханные, - ветер, звезды и далекое, раскатистое кваканье лягушек. Синими ночами Джим и Анна сидят у двери, и тела их, как броня, сковывает усталость; Анна прислонилась затылком к верхней ступеньке крыльца, на коленях у нее лежат цветы, и она осторожно прикасается к ним пальцами, словно боится, что они могут исчезнуть; Джим попыхивает трубкой и гонит от себя докучливые мысли, старается сосредоточиться на настоящем, не на том, что было и что может произойти. На полях лежит туманно-серебристый лунный отблеск; в темноте густыми тенями проступают купы цветов. Сидят они долго, потом Анна смеется каким-то странным, невеселым смехом, встает и входит в дом. Джим поднимается вслед за ней, вытряхивает на плющ золу из трубки и последним, медленным взглядом окидывает ночь и землю. Иногда Мэйзи смотрит, как они сидят, и золотую дымку, окутавшую ее сердце, пронизывает острый укол боли; но дни так торопливо сыплются один за другим, и их поток смывает это ощущение.
Однажды, когда Анна побила ее за какую-то шалость, Мэйзи, голодная, униженная, лежала у дороги в клевере, и ей казалось, земля отталкивает ее, а запах клевера, разные его запахи, сплетаясь, бьют ей в ноздри и одурманивают ее. Спустя некоторое время она услышала негромкое постукивание одноколки.
Она перевернулась и легла на спину. Над ней раскинулось небо, густо усыпанное звездами, близкими, яркими, словно застывшими внезапно на лету. Она смотрела на них так, будто никогда прежде их не видала. Даже дыхание перехватило. Тележка остановилась, из нее вылез старик. Старик Колдуэл.
- Заблудилась? - спросил он шепотом, который слился с тишиной ночи.
- Нет, просто на звезды смотрю. Я живу вон в том доме… в доме Холбруков. Меня зовут Мэйзи Холбрук.
Он подошел и прилег рядом с ней, так тихо, что во мгле казалось, его и нет тут вовсе. Он тоже смотрел вверх, и у Мэйзи потеплело на душе, ей захотелось поговорить.
- Звезды, - начала она. - А что это такое? Я слышала, осколочки луны. Но больше похоже, это лампочки горят в домах, там, на небе, или цветы, которые только ночью растут. Хотелось бы мне их понюхать, эти цветы.
Он приподнялся на локте и с любопытством на нее посмотрел. Потом ответил:
- Звезды - это солнца. Вроде нашего. Но они от нас так далеко - человеку даже трудно себе представить, как много миль их отделяет от нас, - поэтому они и кажутся такими крохотными.
- Вы про все это знаете? Ну а что такое солнце? Огонь?
- Целые мили огня, солнце во много раз больше земли. Но не только огонь.
- Огонь, вот как… Теперь я и сама понимаю, что звезды - это огонь, они ведь пляшут, будто огненные язычки.
Он засмеялся. Потом рассказал ей, отчего кажется, что звезды пляшут, и сколько звездам лет, и как они живут и умирают, рассказал он ей и о людях, которые жили в давние времена, их называли греками, и о том, как в расположении звезд они угадывали образы того, что существует внизу, на земле, и дали звездам имена. Его слова туманной дымкой уплывали в ночь и исчезали, и Мэйзи слушала вполслуха, уловила лишь, что от них веет чем-то огромным, вечным, тем, что существовало до нее и останется после нее, и ощущение это вошло в нее огромной болью, тоскливым беспокойством.
В жаркие летние ночи, когда невозможно было заснуть в душной комнатушке, где рядом с ней ворочались потные тела, она тихонько удирала в поле и в новом приступе горькой печали представляла себе, как на таком же точно поле лежат люди, древний-предревний народ, подбирает имена и образы, всматриваясь в глубину небес, где кружатся огненные смерчи, громадные, вечные, и шипят лохматые кометы.
Однажды, прибежав домой, потому что горячая пыль очень больно обжигала ноги, она опять увидела старика Колдуэла. Он держал на коленях Бена и смотрел, как Анна консервирует помидоры. Он говорил:
- Теперь там распоряжаются хищники. Совершенно несущественно, республиканцы они или демократы - за веревочки тянет одна и та же рука.
Мэйзи хотела было спросить, что это значит, но тут Анна проговорила, наклонив над кипящим котелком голову:
- Баран-вожак уверенно ведет за собой стадо, но кто указал путь, по которому оно движется? Тот, кто приказывает барану-вожаку.
- Вот именно… Когда я приехал сюда, еще был какой-то смысл попытать счастья. Бороться приходилось лишь с природой, с саранчой, с засухой, с поздними заморозками. Человек мог и победить. Других врагов у него не было. Но теперь все это пустяки. Теперь главное - закладные, налоги, и без новейших машин не обойдешься, а то отстанешь от других, и все время тревога - хорошую ли нынче дадут Цену.
Анна перестала мешать в котелке, выпрямилась, и они увидели ее лицо, напряженное, все в капельках, то ли от пара, то ли от пота.
- Вам в колледже объяснили, почему все это так?
- В колледже… - Он поперхнулся этими словами, и лицо его застыло, как маска. - Мое образование началось после того, как я окончил колледж. - Тут он увидел Мэйзи. - Привет тебе, моя собеседница и созерцательница звезд. Миссис Холбрук, у детей поразительно пытливый ум. А что потом с ними жизнь делает…
Пришла осень. С шорохом падают на дорожки разноцветные листья. Поля сверкают золотой парчой пшеницы. С утра до вечера стучит молотилка и с пастбища доносится басовитое мычание коров. Полнолуние; вечерами ребятишки поют, играют в прятки, зарываясь в стога сена, слушают, как хлопаются о землю спелые яблоки.
Начались школьные занятия. Мэйзи и Уилл впервые в жизни отправились в школу. На площадке для игр было полным-полно детей и очень им обоим понравилось, зато учительница, которая ковыляла, как утка, по-утиному держала голову и ужасалась с придыханием: "Восемь лет исполнилось, а ты даже не умеешь читать, пойдешь в первый класс вместе с братцем Уиллом", - вогнала Мэйзи в краску. Но ученье им давалось легко - белые извилистые червячки слов, написанные на доске во втором классе, превращались, как по волшебству, в знакомые слова, которые они сами не раз говорили, хотя они пока еще долбили алфавит. Обнаружив, что эти двое внезапно научились читать, учительница перевела их классом выше, но не для того они штурмом одолевали букварь, чтобы читать и писать какие-то глупые предложения - большую часть времени они подслушивали тайком уроки старшеклассников по истории и по географии… дальние страны, неведомые народы.
Лицо Анны сияло радостью.
- Ну, чему вас научили сегодня?
И Мэйзи пыталась ей все рассказать.
- Видишь, Джим, - говорила она, протягивая рекламный проспект какой-то фирмы Мэйзи или Уиллу и слушая, как они, запинаясь, пробираются по строчкам. - Видишь? Читают. Из этих ребятишек выйдет толк.
В первый раз в жизни Мэйзи со всей остротой ощутила, что ботинки у нее изношенные, платье сшито из лоскутов, а пальто - из стеганого одеяла. Когда она обмолачивала колоски, ей казалось, в руках у нее мягкий шелк; когда зарывалась в сено, воображала, что каким-то неведомым образом соткет из него дивной красоты наряд. Но шелковые кисти вяли, становились коричневыми, от них скверно пахло, и ей ничего не оставалось, кроме как выбросить их вон. Временами, когда переполнявшая ее сердце печаль делалась невыносимой, она сажала перед собой Уилла, Бена и маленького Джима и принималась читать им наизусть стихи, которым ее научил старик Колдуэл. Не посмеиваясь, как делал он, а таинственным низким голосом:
Ах, если б я был лам ти-тумом
В хихиковой фиговой роще!
Сыграл бы я всем ни-бум-бумам
Тирлямчик из тех, что попроще.
Здесь голос ее достигал трагических глубин.
А если… в бою лам-ти-тумовом вдруг
Тирлямка моя оборвется,
Пусть холмик зеленый мне даст убаюк,
И каждый тирляндыш смеется.
Она читала вслух стихи, и уходила грусть; мир осени вновь становился золотым и сипим.
Как-то под вечер, когда гулко и тревожно разносились в воздухе крики птиц и над прерией густела необъятная золотая пелена заката, Мэйзи выскочила из дымной кухни и побежала по проселку. У нее была причина убежать. Манил осенний пряный воздух. Но, кроме того, у них на кухне творилось что-то неладное: гневно хмурился отец, взгляд матери застилала печаль. Мама меня побьет за то, что я убежала и не вымыла посуду, подумала она, но голод и страх побуждали ее бежать все дальше.
Огромная звезда светилась в самой сердцевине заката, будто в застывшем пламени горел неподвижный огонь свечи. Отблеск ее падал на лицо Мэйзи. Звезда клонилась ниже, ниже, и Мэйзи, чтобы ее не упустить, побежала по полю; ее босые ноги колола стерня, но она видела только, что небо тускнеет, звезда спускается все ниже к горизонту, уходит в ночь и что-то исчезает вместе с ней. Потом она скрылась, осталась лишь высокая, черная темнота.
Мэйзи вдруг заметила, что до крови исколола ноги - боль была невыносима. Тихонько всхлипывая, чувствуя, как какая-то пустота разбухает в ней, растет, она поплелась искать дорогу. На пригорке впереди замаячила громадина притихшего, темного дома с одним-единственным светящимся окном. Дом Колдуэла, подумала она; наверно, это дом Колдуэла.
На стук вышла Бесс Эллис.
- Да это Мэйзи! Как тебя к нам занесло?
- Я… - израненные ноги испустили безмолвный вопль. - Я хотела взять у вас почитать какую-нибудь книжку или проспект.
Бесс открыла было рот, но передумала и ничего не сказала.
- Ладно, проходи. Ты, наверное, знаешь, мой отец очень болен, но он будет рад тебя повидать.
Мэйзи вошла в освещенную кухню; огляделась с недоверчивым видом. Чисто вымытая раковина и большой белый буфет. На столе, на белой скатерти, полная овощей ваза - белоснежная капуста, алые помидоры, крепенький круглый редис. В смежной комнате она увидела белую гипсовую голову и книжные полки во всю стену.
С ее ног капала кровь на покрытый линолеумом пол кухни; Мэйзи было стыдно, и она старалась не смотреть на пол. Бесс крикнула ей из той комнаты:
- Зайди к папе - он хочет тебя видеть!.
Старик Колдуэл лежал в постели, неожиданно маленький, иссохший. Совершенно неподвижный - только глаза живые. Мэйзи попятилась.
У него стал слабый, шелестящий голос.
- Подойди к кровати, детка, - невесомая рука обняла ее за плечи. - Я рад, что ты пришла, Мэйзи. Я думал о тебе. Как поживает твоя мама?
Мэйзи не знала, что ему отвечать. Над ней нависал страх. За окном, на западе, у самого горизонта еще слабо мерцал свет, будто крылья улетающих птиц. Туда она и глядела не отрываясь. Колдуэл продолжал говорить:
- Попроси ее зайти ко мне, твою маму. Ты помнишь, Мэйзи, что ты думала о звездах, пока я тебе о них не рассказал?
Она кивнула.
- Ты говорила, это осколочки луны. Или цветы, цветущие по ночам. Ты продолжай фантазировать, Мэйзи, но в то же время старайся знать. Сочетай фантазию и знания, Мэйзи…
Ей пришлось на него посмотреть. Он мотал головой, будто что-то застряло у него в горле и душит.
- Мэйзи, живи, не существуй. Учись у своей матери, ведь, казалось бы, все на нее ополчилось, чтобы сломить ее, и все-таки она не поддалась. Она живая, она чувствует, что в жизни настоящее, знает это. Некоторые люди могут всю жизнь прожить - и так и не узнать.
Она не понимала его слов. Страх делался от них еще острее, но она жадно вглядывалась в его глаза.
- Ты не представляешь себе, как мало… "Лучше быть калекой, но живым, - сказала твоя мать, - чем стать мертвым и ничего не чувствовать". Только этого недостаточно - нужно восстать против недостойных человека условий жизни. Твоя мать думала - достаточно переехать с рудника на ферму, но…
Его рука вдруг надавила на ее плечо. Он приподнялся.
Старый человек, Элиас Колдуэл, уже полузадушенный смертью, пытается рассказать девочке хоть немногое из того, что узнал он сам, хоть немного научить ее, чем нужно жить, и слышит: он произносит лишь бессвязные слова. Но мысли вертятся, вертятся, носятся вихрем, раскаленная туманность жжет ему грудь, пылающие солнца вылетают из нее, но тут же разбиваются о стены и обращаются в хаос. Как же это рассказать? Раньше я жил в тепле и неге, и мне это надоело. Я решил вести суровую жизнь, я ушел к людям озлобленным, сильным и грубым, к простым людям, от которых пахло потом и землей - запахом жизни… Но я потерпел неудачу. Я ничего не сумел им дать. Как горько умирать, прожив жизнь попусту. А туманность вертится, мечется вихрем, из нее вылетают пылающие солнца, с пугливым стуком обрушиваются на это дитя и рассыпаются, обращаясь в хаос невнятности. Не сказано же ничего.
Его голос все еще звучит.
- Запомни: что бы не случилось, все соки, корни, необходимые тебе, - все это здесь.
Он говорит запинаясь, потом замолкает; "нет, ничего не нужно говорить, потому что я сам… не… знаю".
Она сидит и слушает, и ей кажется: ее и нет тут вовсе, здесь сидит другая девочка, существующая вне времени, застрявшая в этой полутемной комнате, и этот голос облепляет ее со всех сторон; руки звука, тихие и добрые, бросают ей бессмысленные, странные слова; они лишены смысла, когда ты пытаешься их понять, но вдруг на краткий миг наполняются смыслом. Она прикасается к руке, лежащей на ее плече. Старик Колдуэл смеется. Смех его мелодичен, печален. Он говорит, повысив голос:
- Бесс, нужно будет подарить ей кое-что из книг. Сказки Уайльда и еще Диккенса, Блейка и мифы Древней Греции. Когда-нибудь она их прочтет.
До свиданья, моя собеседница и фантазерка.
Она бежала, всхлипывая, по дороге, и каждый шаг причинял ей боль, и длинные тени пытались схватить ее, а полегшие и оброненные вдоль дороги колосья были жалобно сиротливы, плоть от плоти ее.
Из кухни доносился сердитый голос отца:
- Всё забирают, чтоб им сдохнуть, паразитам. Целый год гнул спину, а не получу ни шиша. Еще я же им должен остался - анекдот, да только скверный, - я же им остался должен после того, как целый год проработал, словно упряжка мулов. Требуют в уплату нашу коровенку и Нелли… У Фреда Бенсона отбирают ферму, у Элдриджа - тоже. А сами жиреют, как свиньи, сволочи. Целый год тут вкалывал, и я же их должник.
Ветер захохотал в опавших, мертвых листьях, дурачась, стал гонять их по земле, будто они живые и могут передвигаться, и его издевательский смех прошуршал среди деревьев и унесся к небу.
Спустя неделю умер Колдуэл. Книг Мэйзи не получила - невзирая на ругань Анны, Джим их продал за полдоллара, когда они переехали в город. А исколотые стерней ноги болели недели две, и Мэйзи бинтовала их тряпками и не могла надеть ботинки.
И вот однажды в конце октября земля внезапно стала твердой как камень. Мэйзи и Уилл, шагая в школу, чувствовали, как в их жилках кровь свертывается в комки и холодеет от ветра. К тому времени, как они добрались до школы, слезинки примерзли к их лицам, а ноги Уилла в рваных ботинках задеревенели. Снег покрыл землю ледяной коркой. Он падал не переставая, и наконец белые волны сугробов в поле стали такими высокими, что Мэйзи и Уилл не смогли пойти в школу. А потом и школа закрылась.