Болью был каждый шаг, болью был каждый взгляд в минуты побуждения, когда вокруг нее вдруг оживал поток прохожих и мимо плыли их уродливые, не знающие ее лица. То внезапно перед ней вырастало огромное слепое чудовище, оно тряслось, как от рыданий, и урчало. Это грузовик, успокаивала она себя, просто грузовик, а саму так и тянуло зажмуриться и пуститься наутек. То она внезапно видела перед собой женщину, лицом похожую на ее мать, но ужасно исхудалую; она держала тощего ребенка с раздутым, словно шар, животом, а позади нее была стена - непроглядная темь и бесформенная мебель. Ну какая же это реальность, разве что реальность кошмарного сна - ведь все, что она видит, так абсурдно и изломано! И ей казалось, ее тело изломано этим кошмарным сном, а сама она в холодном поту, и кричать, сопротивляться бессмысленно, потому что сон беззвучен и никогда не прекратится.
- Вот увидишь, - сказал Трэси, - вот увидишь. Я ему, сукину сыну, дам сегодня прикурить. Двенадцать футов ему, видишь ли, подавай, а ведь в силах человеческих - десять, и никак не больше.
- Ладно, - устало согласился Джим, одергивая свои промокшие рабочие брюки. - Ладно.
- А это у них называется сушилка, - бурчал Трэси. - Да здесь льет как из ведра. Тогда уж Миссисипи - бетонное шоссе и в океане воды нет ни капли.
- Как вы еще ухитряетесь языками трепать после этакой работы, - вмешался старик Олбрайт. - Даже мне хочется помолчать.
- А вот так и ухитряемся! Вешаешь вечером свою рабочую одежду в эту паразитскую сушилку, а утром снимаешь ее с гвоздя еще в два раза мокрей - вот тебя так и крутит от злости.
- Ну что ж, подожди, сынок, покуда наживешь ревматизм. Тогда тебя и вправду скрутит, и будет о чем потрепаться.
- Нет уж, я годить не буду, - сказал Трэси. (Ну, ты-то, конечно, не будешь, подумал Джим, у тебя ведь не висят на шее жена и ребятишки.) - Ты только глянь, какие морщинищи, - Трэси показал на свои босые ступни, - как на стиральной доске. Непромокаемая обувь… суки. И как вы это терпите, ума не приложу.
- Хватит, - сказал Джим, - возьми-ка тоном ниже и дай отдых нашим ушам. Людям есть о чем подумать, ведь не одни же у нас пьянки да гулянки на уме.
Они оделись.
- А ну, тихо, - предупредил Джим. - Сюда идет лучший друг рабочих.
Подошел толстяк подрядчик; его туловище напоминало воздушный шар, над которым покачивался шарик поменьше - красная щекастая рожа. Он выплюнул табачную жвачку прямо в пустой ботинок Джима.
- Бабы вы, а не рабочие - десять футов за весь день. Хотелось бы мне знать, чем вы тут, прах вас возьми, занимаетесь? Сосете соску?
- Ну, хозяин, - торопливо сказал Олбрайт, - мы стараемся изо всех сил. В лепешку разбиваемся.
- Верней, баклуши бьете? Ладно, норма теперь будет десять футов, только вырабатывать ее вдвоем.
- Вдвоем? - в испуге вскрикнули они одновременно.
- Да. Один роет, второй - вывозит. Миллер так уже попробовал со своими макаками, ничего, получается, значит, выйдет и у вас.
- Только мы после этого и вправду в макак превратимся, - сказал Джим.
- Это невозможно! - запальчиво выкрикнул Трэси.
- Заткнись. Я лучше тебя знаю, что возможно, а что нет. Трэси и Холбрук, Марелло и Олбрайт, - вот на такие пары я вас разобью.
- Но послушайте…
- Я все сказал. Здесь полным-полно бетонщиков и уборщиков породы, которые зубами вцепятся в любую работу. Так что выколачивайте десять или катитесь к чертям.
- Нет уж, - взорвался Трэси. - Плевал я на твою говенную работу. Я ухожу.
- Возражений нет, - сказал подрядчик. - Не вздумай только сызнова ко мне заявляться, если тебя прикрутит. Кто еще последует его примеру?
Все молчали. Джим стиснул кулаки. "Сволочь, - прошипел он сквозь зубы. - Чтоб у тебя все кишки полопались. Чтоб тебя…" Он швырнул в свой шкафчик куртку и ботинки и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки. Его заполнил мрак, беспросветный мрак, который наливал свинцовой тяжестью тело. На остановке перед виадуком, когда в трамвай набились рабочие с бойни, он ожесточенно протолкался к дверям и направился в буфет "Безалкогольные напитки". "Неразбавленное виски", - распорядился он. Трэси хорошо качать права, у него ни жены, ни детей. Их и не стоит заводить, если хочешь оставаться человеком. Уродуешься тут из-за паршивых этих денег… Правда, я бы не сказал, что зря. - Он вспомнил о Джимми. - А что у меня есть, кроме ребят?
Звякнули брошенные на стойку две монетки, и он тотчас же, как живую, представил себе Анну, пересчитывающую его получку. "Вот стерва баба, что с ней творится? Называется вроде жена, а какая она мне теперь жена? Скажет слово, а у меня уже так руки и чешутся долбануть ее по башке".
Ему показалось, на противоположном тротуаре промелькнула Мэйзи, но он не был уверен, что это она. Никто не выбежал встречать его к калитке, он вошел в закопченную кухню, словно в могилу попал. Анна даже не подняла головы.
В соседней комнате Бесс заливалась пронзительным плачем, а Бен, стараясь ее успокоить, фальшиво что-то подвывал. Воняло мокрыми застиранными пеленками и пригорелой едой.
- Обед готов? - спросил он хмуро.
- Нет, еще нет.
Молчание. Ни он, ни она не говорят ни слова.
- Эй, послушай-ка, эта дохлятина хоть когда-нибудь перестанет вопить? Человеку иногда, знаешь ли, нужен отдых.
Ответа нет.
- У тебя тут на кухне смердит. Я выйду на крыльцо. И пусть заткнется наконец это отродье, а то я спячу от нее. Поняла? Спячу, и конец.
Хорошо Трэси качать права, жена и детишки не виснут у него на шее как ярмо. Ему-то можно языком трепать, какая него забота, кроме как нализаться да девчонку подцепить.
К тому же Трэси еще молодой, зеленый, ему всего только двадцать лет и на глазах у него до сих пор шоры, надетые, когда он еще был стригунком, и он не видит, что кругом творится, и верит всей этой бодяге насчет "открытой-перед-каждым-из-нас-дороги", и "возможности-возвыситься", и "если-вы-в-самом-деле-хотите-работать-дело-всегда-найдется", и "сильной-индивидуальности", и еще чего-то про "погоню-за-счастьем".
Ничего-то он не понимает, желторотый, вот и отказался от всего, отказался от работы и решил, что он бросает этим вызов судьбе, - я, мол, мужчина, я не от всякого согласен брать деньги, я хочу жить по-человечески. Жизнь, мол, не только в том, чтобы цепляться за любую работу и выкладываться до дна, стремясь эту работу сохранить, и смиряться ради этого со всяческими унижениями. Вот он и отказался, желторотый дуралей, того не понимая, что работа - это соломинка и каждый человек (потому как ему нечего продать, кроме своей рабочей силы) - утопающий, которому волей-неволей приходится за нее хвататься, спасая свою постылую жизнь.
Итак, он отказался, еще не зная, что работа - Господь Бог и что молиться недостаточно, надо ради Нее жить, ради Нее трудиться, павши ниц, и принимать от Нее все, ибо Она воистину - Господь Бог. И все сущее подчинено Ее Божественному Промыслу, так что остается лишь склониться перед Ней в земном поклоне и благодарить ее за милосердие к тебе, жалкому грешнику, которому нечего продать, кроме своей рабочей силы. Итак, он отказался, желторотый (не ведающий, что творит), отрекся от Господа Бога, стал атеистом и обрек себя на адские муки, и Всемогущий Бог - Работа (пресытившись их поколением) никогда не обратит взор на заблудшего, разве что изредка, на несколько дней, и он узнает в полной мере, что значит быть отступником, он узнает, как лишиться мелочей: отполированных чистильщиком штиблет, одежды, сшитой на заказ, билетов на бейсбольный матч и девушки, любимой девушки, и смеха, и приятной отрыжки после сытной еды, и уверенной походки, когда ты шагаешь, расправив плечи, высокий и гордый. Он познает в полной мере адские муки ног, шаркающих по мостовой, робко ступающих по коврам, немеющих, когда ты подолгу торчишь перед чьими-то стульями, а в ушах жужжит не умолкая: нет-работы-нет-работы-сегодня-снова-нечего-делать, - вытянешь мелкими глотками кофе - потом на улицу, скользишь по обледенелой мостовой; браток, десяти центов не найдется (об этом даже сочинили песенку), а груженные бродягами товарные поезда все идут и идут на север, восток, юг и запад (тебе не нужно наводить об этом справки у дорожной полиции - об этом что есть мочи орет твоя собственная утроба, твои собственные, стосковавшиеся по работе руки), спой же песенку о голоде, о зимней стуже "четыре ниже нуля", а у тебя дырявые карманы и тебе некуда податься, о ночлежках, обжорках, о чаше слез и о засохших коржах, испеченных три недели назад, и о том, как резвятся твои незадачи, все умножаясь и умножаясь (ты и не думал, что в аду так скверно, а?).
О, он отлично все поймет. У него даже не будет возможности обзавестись женой и детьми, которые ярмом повисли бы у него на шее и заставили бы пресмыкаться перед Всемогущим Господом Богом - Работой. (И я думаю, это не так уж скверно, Джим Трэси, потому что даже на благочестивых, ведущих себя осмотрительно и падающих ниц, обрушивается Ее гнев, ибо "много званых, но мало избранных" и не "воздается ли за грехи отцов (которым нечего было продать, кроме своей рабочей силы) их сыновьям"; и не такое уж большое удовольствие смотреть, как твоя старуха проводит свой век в воркотне и тревогах, и не такое уж большое удовольствие смотреть, как твоя ребятня, разбухшая от благотворительного крахмала, повторяет за учителем сонно и нараспев: "Мы-богатейшее-государство-в-мир-рре").
Итак (не ведая, что творит), он отказался от работы, желторотый, полагая по своей желторотости, что работы кругом хоть пруд пруди и, поверив сказкам для сопляков, решил, что человек не должен льститься на всякое барахло, бросил вызов Всемогущему Богу - Работе, и адские муки в полной мере постигнут его, и он познает, познает уж все до конца, ковыляя в шеренге каторжников, скованных одной цепью в штате Флорида.
И уж само собой разумеется, Джим Трэси, мне жаль, Джим Трэси, чертовски жаль, что нам не хватило сил и мы не объяснили тебе вовремя, как бесполезен протест одного человека: он совершенно бесполезен, друг ты мой, и надо терпеливо ждать, пока не наберется достаточно соратников по борьбе, терпеливо дожидаться того дня, когда вместе с твоим кулаком сомкнутся еще миллионы, и тогда вы уничтожите весь этот распорядок, весь этот проклятый распорядок, и впервые со дня сотворения мира человек сможет стать человеком.
Мать снова уснула, так и уснула, сидя на стуле, как засыпала теперь всегда, приоткрыв рот и всхлипывая, словно от ударов, дергая головой и всхлипывая. Бен следил глазами за червячком воды, который полз по полу от дырявой лохани. "Мам, - позвал он, стараясь не плакать. - Мам". Она застонала и судорожно за него ухватилась. "Мам", - сказал он снова, на этот раз громко.
Мать не просыпалась. Бен выскочил из кухни во двор. Белье, развешанное на веревке, с шуршанием захлопало по его лицу, но ветерок приятно холодил щеки. Палец болел невыносимо, казалось, в нем бьется маленькое сердечко; он сунул кончик пальца в рот, стараясь высосать из него боль.
Джимми палкой от старой метлы шевелил пепел сгоревшего мусора, напевая: "Пудин с подливкой, пудин с подливкой", - потом увидел брата и встал.
- Топ-топ? - спросил он. - Далеко, далеко топ-топ?
- Нет, - ответил Бен. - Мама не разрешает.
Палец дергало. Он чувствовал голодную пустоту в животе, но при одной мысли о пище ему становилось тошно.
- Поглядим машины? - приставал Джимми. - Топ-топ далеко, трамвайчик поглядим?
- Никуда мы не пойдем, играй. - Он толкнул Джимми на землю и пинком забросил палку подальше, чтобы малыш не мог ее достать.
- Топ-топ, - опять заерзал Джимми.
- Нет! - завопил Бен во всю мочь и почувствовал, что от крика ему стало легче. - Нет, нет, нет!
Рядом с кучкой пепла лежал клочок меха, похожий на кусочек кошачьего хвоста.
- Ладно, пошли, - вдруг сказал он. - Пойдем, топ-топ далеко, Джимми, очень-очень далеко.
- Топ-топ-топ, топ-топ-топ, - запел Джимми, собирая свои деревяшки. - Топ-топ далеко.
На перекрестке стояли взрослые мужчины и смеялись. За их ногами Бен увидел пса, похожего на Серого. Один мужчина держал его за ошейник, другой засовывал в кусок мяса гвозди.
- Смехота - животики надорвете, - говорил он, давясь от смеха. - Уж так они стараются добраться до мяса, чего только не выделывают.
- Серый, - позвал Бен. - Сюда, Серый, сюда.
Человек, державший собаку, обернулся.
- Это не твоя собака. Мотай отсюдова!
- А может, моя, - нерешительно ответил Бен. - Серый, сюда, сюда.
- Катись отсюдова, тебе сказано, и сопляка своего забери. Шагай домой титьку сосать.
- Нет, я хочу посмотреть.
- А ну мотай. - Мужчина дал Бену пинка. - Живо, марш!
Бен побежал. Но Джимми тянул его назад.
- Поглядим трамвайчик, - хныкал он. - Поглядим машины.
Бен долго безуспешно старался сдвинуть его с места, и наконец это ему удалось. Тут хлынули слезы, следом за ними его ожгла острая злость. Бен схватил камень и швырнул им в телеграфный столб, а потом затопал по мостовой ногами. Перепуганный Джимми тоже заревел.
- Ну, цыц, - со злобой гаркнул Бен. - Нечего тут реветь, цыц, сказано тебе. - Он толкнул братишку. - Понял? - Потом сразу: - Ну, не обижайся, Джимми, ну, пожалуйста, не плачь, Джим-Джим, мы пойдем смотреть на трамвай и на машины. Ну, не плачь, пожалуйста. - Увидев Мэйзи, которая медленно, словно во сне, шла по улице, сжимая в руке какой-то лист бумаги, он сказал: - Вот видишь, Мэйзи поведет нас гулять. - Но Мэйзи прошла мимо, вошла в дом.
Бесс заливалась громким плачем.
- Мама, - сказала Мэйзи и потрясла за плечи Анну. - Проснись, малышка плачет, ее нужно покормить.
Анна все еще спала, приоткрыв рот, все еще находилась где-то, где все очертания четки и багровы, и дышала глубоко и хрипло.
- Мама! - снова закричала Мэйзи. - Ребенок плачет, проснись же, проснись!
Тело Анны окаменело, затем дернулось. Вся дрожа, она вскочила.
- Что? - вскрикнула она каким-то чужим голосом. - Что такое?.. А… - Кухня, неоконченная стирка, смутно белеет чье-то лицо; вроде бы Мэйзи. - Она потерла рукой лоб. - Наверно, я уснула. А… что ты говорила, Мэйзи?
- Бесс плачет, мама.
- Да, плачет Бесс. - (Лицо Мэйзи плясало как на волнах. Какая мука пробиваться сквозь эту тяжесть.) - Принеси-ка мне ее сюда. - Опять она куда-то провалилась. Затем, вздрогнув: - Батюшки, так ты уже вернулась? Долго же я проспала. А мне еще обед готовить и белье развешивать. Встаю, сейчас же встаю. - Но она снова рухнула в кресло. - Уилл уже вернулся?
- Нет, мама. - С рассеянной улыбкой: - Он сказал, он хочет поиграть в мяч.
По-прежнему рябит в глазах. Невыносимое жжение, и все в тумане, и все вокруг плывет. Плач ребенка то стихает, то вновь пробивается.
- Тише, малышка, - машинально говорит она и вытаскивает грудь. Потом зовет: - Мэйзи. (Господи, каких же усилий ей стоит поймать ускользающую мысль и ее выразить.) Ты сходи в лавку, возьми полный судок лярда, а приказчику скажи, чтобы за нами записал. Ты скажи ему: пожалуйста. А сперва принеси мне малышку.
Комната плывет, качается, или это она сама плывет? Кажется, она не держит Бесс на руках и еще ее не кормила. Тянула, тянула, до самой кости дососалась, думает Анна, а пощупала пальцами - сухо. Она попыталась встать. Крутой волной взметнулась дурнота, помедлила секунду и захлестнула ее; Анна снова опустилась в кресло. "Это все, наверно, стирка. Так меня измотала, что, кажется, рукой не шевельну тысячу лет".
Внезапно Анна рывком встала и спотыкаясь подошла к столу. Тут она наконец пришла в себя. Уложила на стол малышку, сняла с нее мокрую пеленку, завернула в сухую. Листок бумаги, который Мэйзи положила на стол, прыгал у Анны перед глазами, и она не разбирала слов. Прошло порядком времени, прежде чем она сумела прочесть, что там написано.
В другое время сообщение о том, как Мэйзи плохо успевает в школе, полоснуло бы ее по сердцу как ножом, но сейчас она лишь аккуратно его сложила и сунула в карман.
- Принесешь еще один такой, я из тебя душу вытрясу, - проговорила она, обращаясь к пустой комнате. И, повернувшись к Бесс, добавила: - Известно тебе, что ученье - единственная ваша надежда в этом мире? - Она усмехнулась, вспомнив задумчивый взгляд Мэйзи, такой отрешенный, словно она витает бог знает где. "Я хочу увидеть всех наших ребятишек, Джим, счастливыми, не такими, как мы с тобой стали. Счастливыми и учеными". - Она подняла руку и погладила его по щеке.
Тут ее сильно шатнуло, и она ухватилась за край стола. "Держись, Анна, старушка, - сказала она себе, - держись". От жарищи этой в голову ударило, успокоительно пояснила она самой себе. Волна боли подхватила ее, обдала всю с головы до ног, так что она закачалась. Где же… это… кресло? Э, да она и впрямь больна. Чего доброго, еще помрет. В спине что-то трясется, в голове как молотком стучит.
- Уилл! - позвала она слабым голосом. - Мэйзи!
Тебе следовало бы знать, что, когда они нужны, их еще сроду не оказывалось на месте. И потом ты ведь сама же послала Мэйзи в лавку, язвительно напомнила она себе.
Какие ужасные рыдания, их невозможно слушать. Перестань же, Анна, попросила она, перестань, ну не надо быть ребенком. Но оказалось, это плачет Бесс. Просто Бесс. А что же все-таки с тобой случилось? Ну вот, опять головокружение и боль. Анна опустилась в кресло, глубже, еще глубже вдавилась в него, и оглушительные удары сердца заполнили все вокруг.
Немного погодя она подняла голову.
- Я, пожалуй, тут маленько посижу, - сказала она вслух. - Но не долго. А то еще, упаси бог, Джим увидит.
Лицо у Бесс очень красное и какое-то чудное. Неужели он все время стоял возле дверей, глядел и слушал?
- Уже почти пора, - она постаралась сказать это как можно громче. - Я тебе вроде не велела уходить.
- Нет, ты мне ничего не говорила, не буду тебя слушать, - он повернулся к дверям и хотел выйти.
- Стой, пойди-ка сюда, ты… О! - Ее крик был страшен. Когда она пыталась приподняться, волны боли снова сомкнулись над ее головой и что-то жуткое ринулось на нее сверху и вонзило когти в ее спину.
- Мамочка! - взмолился, подбегая, Бен. - Мамочка, не заболей, не надо.
- Нет, Бен, мама не заболеет. - Потом слабым голосом: - А ты не мог бы одну минутку подержать Бесс… - (ну вот, теперь немного получше) - и не уронить ее? Просто переложи ее в корзину.
Джимми тоже здесь. Но лучше не вставать. Посидеть и собраться с силами. (Самое главное остаться на месте, не позволить, чтобы тебя опять уволокла куда-то лихорадка.)
- Бен, Джимми, хотите помочь маме приготовить обед? Бен, принеси вон оттуда сковородку и ножик, а потом пойдите вместе с Джимми к мешку и носите мне сюда картошку, пока я не скажу "хватит". Вот и хорошо. Вот хорошо.