- А ты подумай, - ответил Строков - Не знаю, как в других сферах, а в литературной русскому писателю, критику, литературоведу ой как трудно живется! На собственной шкуре все это испытал…
- Вы ведь известный писатель, - возразил Уланов, - Ваши книги и часа не лежат на прилавках, в библиотеках на них очереди, как на Пикуля. Вам ли жаловаться, Сергей Иванович?
- Каждая моя книга продирается к читателю с огромным трудом, - продолжал писатель. - А какие тиражи? Стараются как можно поменьше дать, а переиздания ждешь по пять-десять лет! Хотя твоя книга и вызвала у читателей огромный интерес. А для других - "своих", пусть и бездарей, и тиражи большие и переиздания, и гулкая пресса на каждую даже пустяковую книжонку! Вы много читали рецензий на мои книги?
- В ленинградских газетах и журналах не встречал, - признался Николай.
- То же самое и в Москве, - вздохнул Строков, - Как-нибудь приезжайте ко мне на дачу, покажу тысячи писем читателей со всех концов страны… Этим и утешаюсь.
- А я думал, у вас все хорошо, - сказал Николай.
- Было бы хорошо, не принес бы я новый роман в кооперативное издательство с пятитысячным тиражом, - улыбнулся Строков. - А в журналы уже двадцать лет не суюсь… Их тоже давным-давно прибрали окололитературные групповщики к своим рукам. Печатают только своих, правда, сейчас еще набросились на диссидентов, которые уехали из страны. В этих же самых журналах раньше поносили их на чем свет стоит, а теперь зазывают, афишируют, встречают, как героев! Ладно еще, если печатают Набокова, Солженицына - это крупные писатели, а сколько всякой дряни выплескивают на головы бедных читателей? Там-то беглецы перебивались крошечными тиражами, вещали по разным злобным голосам, подвизались консультантами в зарубежных издательствах, а тут их теперь объявляют чуть ли не классиками.
- Кто же это все-таки "они"? - спросил Уланов. - Невидимки?
- Пожалуй, точное определение, - рассмеялся Сергей Иванович, - Были невидимками, а теперь вот проявились… Верещат по радио и телевидению, заполонили своей графоманией газеты и журналы. Причем хитрые! Публикуют сенсационные вещи, но обязательно с душком! И так, чтобы хоть ненароком, но побольнее лягнуть русских патриотов!
- А русские что же? У нас ведь гласность, почему молчат?
- Так везде "они", милый человек! - стал горячиться Строков - Везде, все пронизали снизу доверху. Неужели вы этого не видите? Все у них в руках, проводят сугубо свою антирусскую политику. Они же десятилетиями захватывали средства массовой информации, журналы, издательства, типографии, книготорг! Попробуй теперь их оттуда выкурить - поднимут вой на весь мир. У них же гигантские связи с заграницей. Они диссидентов здесь печатают, а те их там поддерживают.
- Как-то не задумывался, - признался Николай. - Да я никого и не знаю. Фамилии все такие звучные, русские…
- Знаете, кому из русской интеллигенции хорошо у нас живется? Тем, кто к ним подлаживается, смотрит в рот и готов унижать в своих сочинениях русский народ, выставляя его на весь мир убогим, порочным, жалким. Тех они любят, тем предоставляют страницы журналов, хвалят в "Литературке", прославляют. Ставят спектакли и фильмы по таким книгам, мол, смотрите, люди, на русское убожество!
- Я слышал, в следующей пятилетке выйдет ваше собрание сочинений? - вспомнил Николай. Где-то он вычитал об этом. Кажется, в "Книжном обозрении". Там много фамилий приводилось, в том числе и Строкова.
- Зарезали они, - вздохнул Сергей Иванович. - Лишь два тома вместо шести оставили, да и то еще неизвестно, в каком году переиздадут. Ведь они во всех издательствах, редсоветах, коллегиях. "Демократическое большинство"! Ручки поднимут - и тебя вон из плана. Говорю же, все это я испытал на собственной шкуре! Знаю и других русских писателей, которые не лгали в своих книгах, не угодничали - писали только правду - так же замалчиваются десятилетиями, как и я… И что самое страшное - ничего пока нельзя изменить, ничего не сделать. Все буквально у них в руках. А высшие наши органы полностью поддерживают только их. Они и им диктуют свои условия: попробуй возразить, что-то изменить - тут же в своих органах опорочат, обольют грязью, устроят провокации и пригрозят, что и за рубежом авторитет такого руководителя пошатнется… Сунься в высокие инстанции - обзовут националистом, шовинистом, антисемитом… Какой-то замкнутый круг! Все народы СССР зашевелились в годы перестройки, чего-то требуют, добиваются, лишь русские тупо молчат, как привыкли тупо молчать за все семьдесят с лишним лет советской власти.
- Молчат - значит, довольны существующим положением… - иронически вставил Уланов.
- Негде высказаться, нет ни одного массового органа, который бы доходил до читателей, нет единства, нет лидера у русского народа, который бы за него болел, боролся. А стоит такому появиться, как на него набрасываются всей злобной сворой и рано или поздно затравят или так скомпрометируют, что уже больше и на ноги не подняться. Один мой знакомый художник рассказал, что в юные годы в доме у них на видном месте висел красочный плакат, на котором были изображены представители всех республик в народных национальных костюмах, а впереди гордо вышагивал в коротких штанишках полуголый, с горном в руке старший русский брат… Так вот таким он, русский брат, и остался для всех… Полуголый, нищий, но зато с безмолвным горном в руке… Трубу-то давно еще расплавленным свинцом залили…
Они сидели в небольшом кабинете писателя. У окна - письменный стол с массой бумаг, писем, все стены заставлены книжными полками. Очень много справочной литературы, энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, четырехтомник Даля, Брэм. Много и художественной литературы, в основном, классики: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Толстой, Достоевский, Шолохов. Современная литература занимала самые нижние полки; кроме классики, поэзии почти не было. На столе - старинная лампа, две бронзовые шкатулки: на крышке одной - охотник с трубкой, а на другой - крестьянка в лаптях, с серпом в руке. Над дверью - поясной портрет писателя, написанный темными масляными красками. На портрете Сергей Иванович выглядел моложавым, но каким-то грустным. Поймав взгляд Уланова, улыбнулся:
- Вековая скорбь русского народа отразилась на моем лице. Так сказал знакомый художник.
Строков выше среднего роста, худощав, светловолос, наверное, по этой причине не заметно седины. Впалые щеки чисто выбриты, лишь на верхней губе поблескивают несколько волосинок. Прямые короткие волосы спускаются на выпуклый лоб, зеленоватые глаза умные, живые. Лишь глубокие морщины у уголков большого рта выдают его возраст. Николаю всегда нравились пожилые люди, сохранившие спортивную выправку.
Пришел он к нему, чтобы показать свою правку карандашом на полях рукописи. Сергей Иванович был опытным автором, и Уланов мог лишь высказать свои соображения по поводу тех или иных показавшихся ему неудачными фраз. Строков сразу согласился с замечаниями, присовокупив, что посторонний взгляд всегда зорче, сам автор подчас в своей рукописи огрехов не замечает. И тут же внес предложенную правку. Николай уже обратил внимание, что талантливые писатели меньше цепляются за каждое слово, фразу в своей рукописи, чем неопытные и не слишком одаренные. Щедрый талант не мелочен.
Закончив работу, они разговорились. Строков показал ему две полки в коридоре, уставленные его книгами. Их было что-то около шестидесяти с переведенными на другие языки и переизданиями. Сергей Иванович в голубой безрукавке и трикотажных брюках. Несмотря на жаркий день, в комнате прохладно, по-видимому, потому, что окна на север. Пятиэтажный дом, который Уланов отыскал без труда, находился напротив Каменноостровского моста на Приморском шоссе. Шум машин не был слышен - окна выходили во двор. Там была ухоженная детская площадка с деревянными фигурками животных, вздымались к самым окнам тополя и липы. На подоконнике белел липовый пух.
- Я читал некоторые полемические статьи о литературе, - заговорил Уланов - Чувствуется, что литераторы разных направлений скрестили шпаги…
- Нет никаких разных направлений, - строго заметил Строков. - Есть одна могучая литературная мафия, сложившаяся при Союзах писателей, и есть честные, порядочные писатели, которые не состоят в ней. Именно в силу своей порядочности, индивидуальности. А мафия любит усредненность, уравниловку. Там каждому Сеньке по шапке. Вот и пишут одинаково, загромождая прилавки магазинов макулатурой. А такие же члены мафии - критики подхваливают "своих", не дают в обиду. До революции такого не было, такого нет и ни в одной цивилизованной стране. Там издатель собственным карманом отвечает за брак. Попросту говоря, частный издатель не выпустит плохую книжку, потому что ее не раскупят. А мафия, в которую входят и издатели, миллионными тиражами выпускает бездарные книжки, потому что полностью за все расплачивается государство. Правда, государство никогда не бывает в накладе - страна огромная, книги у нас охотно раскупают даже дерьмовые, а потом, всегда можно покрыть убытки классикой, детективами, конъюнктурными изданиями. Вот такая петрушка, молодой человек! Уж эти-то азбучные истины вам следовало бы знать.
- Вот набираюсь опыта, - улыбнулся Николай. - Всего полгода, как стал работать в кооперативном издательстве.
- Хилое это дело, - сказал Сергей Иванович. - Для такой страны, как наша, что это за тиражи? Пылинка в пустыне. Да и государство не отдаст на откуп предпринимателям миллионные тиражи популярных книг. Это то же самое, как выбросить на ветер миллионы денег! Не хотят групповщики-мафиози, чтобы издательства стали независимыми, ведь тогда серятину не будут печатать, а так они, сидя в редсоветах и покупая с потрохами издателей, проводят свою собственную политику: печатают себя и оттирают все талантливое.
- Время сейчас суровое, - проговорил Уланов - Все течет, все меняется… Может, и в литературном деле что-то изменится к лучшему?
- Советский писатель получает за свои произведения меньше всех в мире, - хмуро ответил Сергей Иванович, - И тут мафия ищет свой интерес… Эти невидимки формируют планы переизданий, выпуск собраний сочинений, организуют для своих людей положительные рецензии, даже пролезли в книготорги, которые стали все настойчивее влиять на издание книг, переиздания, на тиражи… Не верю я, что будут у нас перемены. Любые позитивные перемены - это удар по литмафии, а она всесильна. Найдет лазейки для себя. Вон открыли у нас отделение Пен-клуба. Так кто туда вскочил в первую очередь? Опять же они, литмафия! У нее прочные связи за рубежом, разве мало там живет их приятелей-перебежчиков? Там их почти не печатают, а если и выходят книжонки, так мизерными тиражами, вот они и заторопились в Пен-клуб через нас вступить. Глядишь, побольше можно будет хапнуть! Мало того, наши журналы и издательства через эту же самую мафию стали массовыми тиражами издавать перебежчиков или, как их еще называют, "невозвращенцев"! А они по "голосам" только посмеиваются над нашей примитивностью, мол, на что нам, имеющим доллары, ваши вшивые рубли, которые ничего не стоят… Но согласие дают, пачками шлют сюда свою неизданную за рубежом графоманию. А у нас и рады! Как же, у нас теперь демократия: уехавших хулителей русского народа в первую очередь печатаем! А своим, даже самым талантливым, от ворот поворот: не мешайтесь под ногами…
- Мрачную картину вы нарисовали, - подытожил Уланов, завязывая тесемки на папке с рукописью.
- Как говорится, из песни слова не выкинешь, что есть, то и есть, дорогой Николай. "Жизнь писателя сурова, убивает наповал…"- как сказал на одном из собраний в Союзе писателей старейший русский литератор. Будь бы у меня сын-писатель, я его отговорил бы от этой профессии, честное слово!
Строков проводил его до двери, обитой изнутри синим дерматином. В прихожей - несколько пейзажей неизвестных современных художников, с потолка свисает китайский, расписанный иероглифами голубой фонарик.
- Когда роман-то выйдет? - спросил на пороге Сергей Иванович.
- Вячеслав Андреевич говорил, что осенью.
- Пять тысяч… - вздохнул писатель. - Разве это тираж?
- Потом можете где угодно переиздать, и то, что он вышел у нас, при оплате не имеет значения.
- Боюсь, что больше никто его не переиздаст, - с горечью в голосе сказал Строков, - "Демократия, гласность"… А вот человек написал честную, откровенную книгу о нашем литературном мире, и… все издатели в кусты! Гласность-то, оказывается, не для всех, мой дорогой. Да как такое можно? Все же узнают самих себя! И партийных деятелей затронул… Ох, как трудно людям отрешиться от прошлого рабского бытия! Слова-то легче произносить, чем дела делать.
- Я не смотрю на жизнь так мрачно, - сказал Уланов. - Вы написали замечательный роман и я верю, что его все прочтут! Заставят его переиздать и не раз, не два!
- Что-то должно измениться в нашей жизни, - пожалуй, впервые за всю встречу улыбнулся писатель и улыбка у него была очень приятной и моложавой, - Впервые слышу от своего редактора похвалу… Как-то не принято это было. Я уже давно пришел к выводу, что редакторы до последней страницы не знают, что они редактируют: талантливую книгу или очередной пустяк. Правда, их тоже можно понять: хорошая книга - хвалят писателя, могут даже премию дать, если писатель "свой", "удобный", а редактору - шиш! А уж очень плохая книга - несут в первую очередь редактора, а уж потом писателя…
- А нужен ли вообще редактор такому писателю, как вы? - задал Строкову давно мучивший его вопрос Уланов, - Я не знаю, были ли редакторы у Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого? По-моему, редактор необходим лишь плохому писателю.
- Были умные, образованные издатели, - улыбнулся Сергей Иванович. И они решали судьбу рукописи, ведь от ее издания зависел доход издателя. То есть издатель был заинтересован в авторе, а у нас… Редактору наплевать на автора, он материально в нем не заинтересован и поэтому творит с рукописью, особенно если автор слабохарактерный, что хочет. Чаще всего редактор страшнее любого цензора - он может запросто вместе с водой и ребенка выплеснуть из рукописи… Я думаю, институт редакторов появился у нас тогда, когда после революции в литературу хлынули малограмотные, необразованные люди…
- По призыву Максима Горького? - вставил Николай.
- Уж скорее - партии, которой захотелось руководить всем в стране, в том числе и литературой.
- Мне тоже порой кажется, что я не своим делом занимаюсь, - признался Уланов - Кому нужен писатель, за которого редактор переписывает рукопись?
- А вы не переписывайте, - улыбнулся Строков. - Возвращайте. Значит, к вам пришел не писатель, а ремесленник. Писателей - единицы, а ремесленникам несть числа.
Выйдя на Приморское шоссе, Уланов подумал, что впервые встретился с интересным человеком в литературной среде, до этого он имел дело с какими-то будто напуганными, безликими молодыми и немолодыми литераторами, скорее всего, с ремесленниками. Принесли книгу в кооперативное издательство и вроде бы чего-то боятся. А чего, спрашивается? Своей тени, что ли?.. Ведь за издание рукописи платят деньги из своего кармана. А Строков произвел на него впечатление умного человека, убежденного в своей правоте. И роман его "Круг" написан страстно, откровенно, с болью за национальную русскую литературу. Правда, Уланов как-то не обращал внимания, что существуют русская и советская литературы, а Сергей Иванович вот обратил… Почему-то русской литературой именуют дореволюционную классику, а советской - современные спекулятивные поделки разных лет, ничего общего не имеющих с настоящей художественной литературой, начиная от розово-сиропских сталинских и кончая лживыми брежневскими, про которые все уже забыли. А производители этой рабски угоднической макулатуры увенчаны высокими наградами, премиями, нет-нет, да и тоже вылезут в том или ином литературном журнале, где еще главенствуют их дружки-редакторы, клевавшие из одной кормушки, со статьями, в которых стараются реабилитировать себя…
Со странным, очень малоизвестным миром вдруг соприкоснулся Уланов. Раскрывая, бывало, какую-либо книжку, он никогда не задумывался, каким путем она пришла к читателю… Оказывается, путь иной книги очень извилист и непрост.
Над широко разлившейся здесь Невой плавно кружились большие белоснежные чайки. Они резко пикировали вниз, касались желтыми лапами-шасси глянцевитой поверхности и снова взмывали. У озерных чаек клювы красные, и они гораздо меньше морских. Солнце нещадно палило с жаркого голубого неба, красноватые камни старинных зданий казались раскаленными, асфальт серебристо блестел, и над ним зримо плыл, колыхался горячий воздух. Машины лениво ползли по дороге и замирали у красного светофора. В высокой будке сидел милиционер и зорко, орлом поглядывал вокруг. Уланов приехал к Строкову на автобусе, на такой жаре не хотелось и залезать в раскаленную машину. С замком на рычаге сцепления и баранке руля она стояла во дворе его дома. Какой-то оболтус уже успел на пыльном лобовом стекле пальцем написать матерное слово из трех букв. Заезжавший к Уланову Лева Белкин - он предложил купить карманный диктофон неимоверной дороговизны - сказал, что в Ленинграде сейчас каждый день угоняют по нескольку машин. В тайных гаражах быстро разбирают на запасные части и нарасхват продают автолюбителям. Ухитряются в мгновение ока снимать присосками стекла, за несколько минут оставляют автомобиль на обочине без колес, даже хитроумные секретки не помогают. Николай особенно не беспокоился за свои "Жигули": машина старенькая, в ней нет стереомагнитофона и красивых чехлов, да и краска кое-где облупилась, не выправлены прихваченные ржавчиной вмятины на дверце и крыле. Вряд ли на такую разборчивые ворюги польстятся.
Легок на помине, остановился у тротуара Лева Белкин. Его белая "Волга" сверкает и блестит, чего только в ней не напичкано! У Левы теплый гараж с телефоном и секретным японским замком, он не боится воров.
- Садись, подвезу? - предложил он. Улыбка у него золотая: половина зубов из благородного металла.
Уланов забрался в машину, как ни странно, но в салоне было прохладно.
- У тебя кондиционер? - полюбопытствовал он.
- Будет! - рассмеялся Белкин, - У меня все будет, Коля! А вот диктофончик ты зря не взял. Мой клиент - киноартист - с громкими криками "ура" купил. И дал на полтинник больше. У меня есть кожаная куртка… - Лева бросил взгляд на огромную бело-розовую сумку на заднем сидении с надписью "Мальборо". - Твой размер. И всего тонна со стольником.
Это значит тысяча сто рублей. Николаю не по карману.
Лева тронул "Волгу", в открытое окно пахнуло зноем. "Сейчас стереомагнитофон врубит!" - подумал Уланов. Он не ошибся: Лева нажал две клавиши и просторный золотистый салон - у Левы финские эластичные чехлы - наполнился энергичной музыкой сразу из четырех динамиков.
- Майкл Джексон, - небрежно уронил Лева. - Говорят, в Питер скоро пожалует. На личном лайнере с турбодвигателями. Если нужен будет билет - скажи!
- Небось, тоже в копеечку обойдется? - улыбнулся Уланов.
- Знаменитости дорого стоят! - рассмеялся Лева - Помнишь, приезжал к нам Кутуньо? Так я сам заплатил за билет в партере рубль с полтиной.
На торговом языке - это сто пятьдесят рублей.
- Я его бесплатно по телевизору смотрел, - сказал Николай.
- Крутые ребята сидят в первых рядах партера, - весело болтал Лева. - И деньги они не считают, главное - форс!
- А я вот считаю.
- Да-а, у меня еще есть для тебя французская рубашка с крокодильчиком на кармане, чистый хлопок и стоит всего-то шесть рублей.