Захаров прочитал: "Я долго думал, прежде чем обратиться к вам, товарищ генерал, со своей просьбой. Не подумайте, что меня кто-то обидел, кто-то ущемил мои права и я потому решил уйти в запас. Нет, я просто пришел к твердому выводу: моей службе в армии настал естественный, закономерный конец. Мне пятьдесят лет, я трижды ранен. Во мне уже нет той резвости, того огня, которые нужны военному человеку, чтобы он мог достойно выполнять свои обязанности, а наполовину служить я не могу, просто не умею".
- Не умею, - произнес генерал и потянулся за папиросами, но не закурил, вышел из-за стола. "Не умею!" - мысленно повторил Захаров. - Похоже на правду. Сказано довольно сильно: "Наполовину служить не могу".
Человек сам признается, и тут ничего удивительного нет. Но в глубине души у Захарова возникли и сомнения: идет большое сокращение Вооруженных Сил, не это ли толкнуло полковника написать рапорт, не спешит ли он?..
Теряясь в догадках и предположениях, он спросил у Гросулова:
- Водолазова вы знаете лучше меня, каково ваше мнение?
- Мое? - произнес полковник и. прежде чем ответить, попросил разрешения сесть. Гросулов был заядлый курильщик, он сунул руку в карман, нащупал там трубку и уже хотел было пустить ее в дело, как вдруг вспомнил, что Захаров не очень-то поощряет курение в служебных помещениях.
Но генерал уже понял намерение полковника и снисходительно сказал:
- Курите. Вижу, волнуетесь...
- Мое мнение, - врастяжку произнес Гросулов. - Признаться, товарищ генерал, за последние годы я как-то разучился высказывать свое мнение, все больше к общественности прислушиваюсь. Теперь все как-то по-другому идет...
- Лучше или хуже? - Захаров открыл ящик в столе, вытащил папку с надписью "Срочные дела" и положил в нее рапорт Водолазова.
- Года три-четыре назад я бы вам, товарищ генерал, посоветовал следующее: вызвать полковника Водолазова вот на этот ковер, - Гросулов указал трубкой на зеленую дорожку, - и сказать ему: забирай свое сочинение и марш в полк. Кто подает рапорт? - вдруг загорячился полковник, - Командир! Ведь он в войсках, как говорится, винтовка, а остальное - ремень и антапки...
- Что, что остальное? - перебил Захаров. Эту фразу он слышал не впервые от Петра Михайловича, она даже стала своеобразным анекдотом, ходившим в войсках. Знал Захаров и о том, что кое-кто из младших офицеров, солдат и сержантов, завидя Гросулова, шутили: "Винтовка на горизонте! Антапки, нос по ветру!"
В серых глазах генерала Гросулов заметил какой-то холодок и, как бы извиняясь, промолвил:
- Это не мои слова. Разве вы не знаете, кто так говорил? Прежний командующий.
- И знать не хочу! - Захаров положил в стол папку, спросил: - Какое же ваше мнение?
- Просьбу Водолазова надо удовлетворить. Он болен и в прямом и в переносном смысле. Фронт, раны - устал человек. У него есть хороший заместитель, этот потянет. - Гросулов сжал в руке трубку и потряс ею над головой: - Потянет! Подполковник Крабов Лев Васильевич, он в артиллерии бог и царь. Вот мое мнение, товарищ генерал.
- Значит, вы, Петр Михайлович, уже подготовили и кандидатуру на место Водолазова. Это интересно. - Захаров позвонил начальнику отдела кадров подполковнику Бирюкову: - Зайдите на минутку.
Водолазова он знал недостаточно, за эти пять месяцев просто не успел изучить так, как обязан знать командир своего подчиненного. И вот теперь нужно выслушивать других вместо того, чтобы руководствоваться личным убеждением. Захаров не любил тех людей, которые не имеют своего мнения, а сейчас сам оказался в таком положении. Ему было неловко, он старался, чтобы Гросулов не заметил эту неловкость.
Бирюков вошел, как всегда, с папкой в руках, одетый в новенькое обмундирование, аккуратно причесанный. От него пахло крепкими духами, веяло неподдельной бодростью, и весь вид Бирюкова как бы говорил, что этот человек полон оптимизма и что на все жизненные неурядицы он смотрит довольно просто: есть они - ну и что? Нет - хорошо.
- Полковник Водолазов сколько служит в армии? - спросил Захаров, про себя отмечая: "Эк ты, братец, хорош с виду. Приятно смотреть на тебя".
Бирюков раскрыл папку, но тут же закрыл ее и без запинки, негромким голосом доложил:
- Полковник Водолазов, Михаил Сергеевич, девятьсот десятого года рождения, служит в Вооруженных Силах ровно двадцать пять лет. Что касается, товарищ генерал, основных китов, - у него полный порядок.
- Каких китов? - бросил Захаров, настораживаясь.
- Анкета, послужной список, аттестация, - ответил Бирюков, продолжая стоять не то чтобы навытяжку, а как-то уж очень привычно, профессионально, без тени истуканства. И это подметил Захаров.
- Какое у него образование?
- Сельскохозяйственный техникум, Тамбовское военное училище, ну и, конечно, командирская учеба - день в день все двадцать пять лет, исключая, конечно, войну...
- Вы вместе служили?
- Нет, товарищ генерал. Водолазов - человек дисциплины, поэтому и говорю: он ни одного занятия не мог пропустить.
У Гросулова на щеке задергался шрам.
- Человек дисциплинированный, это верно. Однако же в полку нет порядка. Остыл он, товарищ генерал, к службе остыл, - повторил полковник, пряча трубку в карман.
Бирюков возразил:
- Этого я не знаю, говорю по линии кадров...
- Ладно, посмотрим, - поднялся Захаров, давая понять, что разговор окончен. Гросулов заторопился. Надел фуражку, кашлянул в кулак. - Да, да, можете идти. И вы, Бирюков, тоже...
"Остыл... Три кита". Генерал слегка прищурил правый глаз. Он достал рапорт и еще раз перечитал его, потом позвонил Субботину:
- Иван Сидоровнч, ты можешь зайти ко мне? Сейчас. - Начальник политотдела проводил какое-то совещание. - Хорошо, через час я сам приду, никуда не уходи. - И, положив трубку, повторил: - "Наполовину служить не могу, просто не умею". Посмотрим, посмотрим.
III
Старшина Рыбалко ел быстро и шумно, наклонив голову к тарелке. Устя смотрела на широкую спину мужа, в душе осуждала его: "И когда ты угомонишься, когда остынешь?" Вчера они возвратились из отпуска, ездили в Харьков, к сыну. Павлушка работает на заводе токарем, учится в вечернем институте, живет у бабушки. Растет без родителей. Просила оставить при сыне... Неужто не надоела ему эта служба?! Взбунтовался, на три дня раньше срока прилетел в Нагорное. Был бы в офицерском звании, а то ведь - старшина. Прилип к артиллерии, словно другой работы в мире нет.
Пообедав, Рыбалко начал быстро одеваться.
Устя работала в полковой библиотеке. Она накинула на голову платок и взяла сумочку.
- Вместе пойдем.
Накрапывал дождик. Рыбалко снял с себя плащ-накидку, передал жене. В ней Устя выглядела смешно: из-под башлыка торчал один нос. Почувствовав на себе взгляд мужа, улыбнулась, но тут же сбросила башлык, нахмурилась, в глазах появилась грусть.
- И долго еще мы будем вот так шагать? - Конечно, она имела в виду не эту сырую дорогу, ведущую к военному городку. Рыбалко взял жену под руку, прижался к ней плечом, но ничего не сказал.
Дождь усиливался, но Рыбалко не замечал хрустальных нитей, с глухим шумом падающих на землю. Он думал над вопросом жены... Сын уже второй год живет в Харькове, они отвезли его сразу, как только он окончил в Нагорном десятилетку, теперь видятся с ним лишь во время отпуска. Жена все чаще и чаще настаивает: "Демобилизуйся, столько лет отслужил, офицеры уходят из армии, а тебе со старшинскими погонами давно пора".
Устя расстегнула плащ-накидку, молча прикрыла полой широкие плечи мужа. От нее исходило тепло, пахло знакомыми духами.
- Нет, Устиша, для меня он еще не пришел! Поняла? - резковато произнес Рыбалко.
Она поскользнулась, сумочка выпала из рук. Старшина на лету подхватил ее и сунул себе под мышку.
- Кто не пришел-то?
- Мой разводящий.
- А когда он придет?
- Не знаю.
- Выдумщик...
На территории городка они разошлись: Устя направилась в клуб, где помещалась полковая библиотека, Рыбалко заспешил в казарму.
В канцелярии командира батареи старшина застал только писаря Одинцова - рослого солдата с рыжеватыми, короткой стрижки волосами. Он заполнял листы нарядов. Увидев старшину, вскочил, с удивлением воскликнул:
- Товарищ старшина? Уже вернулись из отпуска?.. Все у нас тут в порядке, личный состав батареи в поле.
Рыбалко подал Одинцову руку, потом сел на табурет, почувствовал необычайное облегчение.
- Вот я и дома, - сказал он. Отпуска Рыбалко не любил, почему-то уставал во время них больше, чем на службе, а на этот раз особенно: теща, семидесятилетняя старуха, поддерживая Устю, непрерывно твердила: "У тебя, зятек, золотые руки, иди ты на завод, хватит тебе там, в войске, палить из пушек. Пусть молодые палят, а ты свою норму отстрелял". Подобные атаки со стороны жены и тещи предпринимались почти каждый день, особенно по вечерам, когда семья была в сборе...
- Теперь я дома, - повторил Рыбалко, рассматривая листы нарядов. Он обратил внимание на графу, в которой значилась фамилия рядового Волошина. Почему-то этот солдат за его отсутствие слишком часто назначался в наряд. Писарь, перехватив взгляд старшины, пояснил:
- Сам он просится, чтобы послали в наряд или на хозяйственные работы. Сержанта Петрищева замучил: твердит - куда угодно назначайте, на кухню или уборщиком, скучаю по работе. Первый такой доброволец объявился.
Рыбалко представил Волошина. Полный, с веснушчатым одутловатым лицом, с подслеповатыми глазами, с большими крестьянскими руками, он еще тогда, при первом знакомстве с новобранцами, вызвал у него настороженность: на вопросы отвечал коротко и довольно своеобразно. Рыбалко спрашивал: "Общественную работу в колхозе выполняли?" Волошин отрицательно качал головой: "Беспартийный я". - "У вас четырехклассное образование. Средств, что ли, не было, чтобы продолжать учебу?" Солдат вздыхал: "Грамотеев и без меня хватает". Когда же разговор пошел о трудностях воинской службы, о том, что солдату приходится иногда и полы мыть, и дрова колоть, и картофель чистить, Волошин произнес: "Миру труд - се6е утеха". Что это означало, Рыбалко тогда так и не смог понять. За долгую службу Рыбалко еще не встречался с таким первогодком, которого не сумел бы быстро распознать, составить о нем определенное мнение.
- Это непорядок, - проговорил Рыбалко, передавая Одинцову листы нарядов.
Писарь принял это как упрек. Он хотел было что-то сказать, но Рыбалко спросил:
- Где сейчас Волошин?
Одинцов выскочил из-за стола, распахнул окно:
- Во-он, под навесом, рамочки для ленинской комнаты мастерит.
- Значит, плотник он? - Рыбалко хотелось посмотреть на Волошина, но что-то его удерживало.
Дверь канцелярии была полуоткрыта, и старшина видел ряды коек, чем-то напоминавших утлые плоскодонки, нагруженные аккуратно уложенными тюками. Отыскал взглядом кровать Волошина. Она стояла в самом углу.
Ничего в казарме не изменилось, как и двадцать пять дней назад, та же тишина, те же тумбочки, тот же чисто вымытый пол... И все же Рыбалко показалось - что-то тут не так, как было раньше. Он ходил вдоль кроватей, заглядывал в тумбочки, поправлял лежащие на подушках полотенца, хотя этого не нужно было делать, так как полотенца лежали, аккуратно сложенные в треугольники, как он сам этого требовал от солдат и сержантов. Вслед за Рыбалко неотступно шел дежурный по казарме ефрейтор Околицын, наводчик первого орудия.
- Чья койка? - спросил Рыбалко и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Почему тут спит Цыганок? Его кровать стояла там, - ткнул он рукой в противоположную сторону.
Околицыну было непонятно, как мог старшина узнать об этом, ведь кровати все одинаковые.
- Цыганок подружился с Волошиным, командир батареи разрешил спать рядом...
- Так, тоже новость. - Рыбалко отвернул подушку, под ней лежала толстенная книга "Приключенческие повести". - Этому Цыганку пора знать, где хранить литературу. Уберите.
В каптерке Рыбалко сел за свой маленький однотумбовый столик, покрытый серым сукном, начал перелистывать подшитые служебные бумаги и сразу заметил, что остававшийся за него сержант Петрищев допустил ряд неточностей при оформлении различных ведомостей. Он не рассердился на сержанта, а лишь подумал: "В жизни каждое дело требует своих рук". На стеллажах лежали личные вещи солдат и сержантов - разноцветные чемоданы, туристские сумки, баулы. Рыбалко мог безошибочно определить, кому из солдат принадлежит тот или иной чемодан или баул. Вон самый крайний сундучок голубого цвета - в нем хранятся волошинские вещи: сапоги, домашнего пошива серый поношенный костюм, фуражка неопределенного фасона, пара белья и сорочка со старомодным стоячим воротником. Один раз в месяц солдаты проветривают личные вещи, перебирают и осматривают их, вспоминая жизнь на гражданке и весело подтрунивая друг над другом...
Рыбалко ожидал командира батареи капитана Савчука, чтобы доложить ему о своем возвращении из отпуска. Посмотрел на часы: до конца занятий было еще много времени, и он, выйдя из каптерки, начал осматривать деревца, посаженные возле казармы в прошлом году. Отсюда до навеса, где работал Волошин, рукой подать. "Первый такой доброволец объявился", - мысленно повторил он слова писаря. - Это хорошо, добрым станет солдатом", - заключил Рыбалко.
Волошин был так увлечен работой, что не заметил подошедшего старшину.
- Здравствуйте, Павел Васильевич!
Солдат обернулся: его еще никто не называл по имени и отчеству, и он не знал, что ответить старшине батареи.
- Не узнаете?
- Узнаю, - промолвил Волошин.
Он живо вспомнил и те короткие беседы, которые ему очень не понравились, потому что этот старшина много задавал вопросов, как будто до чего-то докапывался. Волошин взял стамеску и начал зачищать заусенцы. Рыбалко весь передернулся, усы зашевелились, карие глаза прищурились: этот солдат ведет себя, как будто не изучал Строевого устава и не знает, что старшим по званию положено отдавать честь.
- Работаете?
- Ага...
- Рамочки для ленинской комнаты делаете?
- Рамочки... Плотник я...
- Знаю. Но вы прежде всего солдат! - повысил голос Рыбалко.
Солдат, видимо, понял свою оплошность, схватил лежащую на верстаке пилотку, вздернул руку к голове.
- Здравия желаю, товарищ старшина, - глуховатым голосом произнес солдат, глядя куда-то мимо Рыбалко.
- Доложите, чем занимаетесь.
- Я? Плотничаю. Сержант Петрищев велел сделать рамку для стенгазеты. - На лице Волошина выступили красные пятна. Он стоял перед Рыбалко, тяжелый и тихий. И все это - красные пятна на лице, полуопущенные светлые ресницы, неподвижно висящие руки, неуклюже надетая на коротко остриженную голову пилотка, запыленные сапоги и топорщившаяся над ремнем гимнастерка - как-то в один миг охладило Рыбалко, вместо горячности вызвало в нем жалость. "Что ж я так... строго... Ведь он еще совсем не обкатан жизнью военной... Эх ты, в лесу, что ли, рос?" - с горечью подумал Рыбалко и, сев на верстак, предложил Волошину папироску.
- Не курим мы, - отказался солдат и потянулся за фуганком, но не взял инструмент, а лишь переложил его с места на место.
- Снарядным нравится служить? - спросил Рыбалко. Волошин молчал. "Робок ты, братец, робок, - думал старшина. - Ничего, обкатаем, потом дома не узнают, орлом прилетишь в свое родное гнездышко". Он понимал, сколько придется затратить сил и умения, чтобы вот из этого парня получился настоящий солдат: он любил бойких людей, могущих при случае постоять за себя и способных найти верный выход при любых обстоятельствах. А что Волошин сам просится в наряд, Рыбалко не верил. "Вернее всего, - рассуждал он, - просто податлив, а другие пользуются этим. И Петрищев же хорош, не смог разобраться".
- Кто вам поручил эту работу?
- Сержант... Похлопочите, чтобы в хозвзвод определили. - Волошин чуть вскинул голову, посмотрел на Рыбалко просящими глазами.
- Разве не нравится в огневом взводе?
Солдат промолчал.
- В наряды ходить лучше?
- По мне это... Выстрелов боюсь я... Похлопочите...
- Привыкнете, товарищ Волошин, я вам помогу, будете хорошим артиллеристом.
И только под вечер старшина заглянул в библиотеку. Устя собиралась домой. Рыбалко попросил жену найти интересную книгу, такую, которая "схватила бы за душу первогодка, да так, чтобы солдат враз понял, какой род войск главнейший".
- Нет такой книги, - отмахнулась Устя.
- А ты найди... Такая книга должна быть...
- Знаешь. Максим, ты ведь не замполит, а старшина батареи, и не командуй мной. Нет у меня такой книги.
- Есть, Устиша. - Рыбалко смотрел на нее таким добрым взглядом, что жена невольно смягчилась.
- Разве поискать, что ли...
- Поищи... Эх, какой же он робкий, этот Волошин!.. А я на него еще нашумел...
- Ты на всех шумишь, - заметила Устя, подавая книгу. - Вот эта подойдет?
- Как раз! - прочитав название книги, воскликнул Рыбалко. - Я побежал. Приду не скоро, ужинай одна.