Благосклонная правительница своего маленького королевства, она билась с административным трибуналом департамента Сена-Сен-Дени за право хоронить своих постояльцев в саду. Их последний вздох тоже должен был принадлежать ей.
- Это мои дети, я хочу, чтобы они оставались со мной, каждого из них я люблю как сына.
Имела она и свой двор - в конце недели, после работы, у нее собирались молоденькие студентки из Венсенна и Вильтанеза, хорошенькие негритянки и магрибинки, боготворившие ее. Она звала этих поклонниц "смуглыми Растиньяками" за амбиции, заставлявшие их работать не покладая рук, чтобы вырваться из своей среды, из пут архаичных семей и обскурантистской религии. Ее тщательно обставленная комната напоминала кукольный дом в пастельно-розовых тонах, на грани слащавости. На полках стояли фарфоровые статуэтки, гипсовые ангелочки. Шкафы ломились от платьев от-кутюр, пальто, кожаных курток, дорогого белья. Вечера с обильными возлияниями заканчивались поздно. Особо избранные имели право остаться на ночь - для них ставили в коридорах раскладные койки, - и все они соперничали за благосклонность Героини, к вящему огорчению Бетти по прозвищу Колобок, которой Изольда откровенно пренебрегала. Иногда ее заходили навестить бывшие соратницы по Индии, такие же гранд-дамы, как она, с длиннющими фамилиями, которые пришепетывали, поджимая губы, и с волнением рассказывали о своих маленьких сиротках из Бенгалии, о своих дорогих прокаженных из Ориссы. А раз в полгода она устраивала в "Доме ангелов" благотворительные обеды, куда приглашались дамы в шляпках и каменьях, артисты левого толка, миллионеры-гуманисты, готовые платить 1000 евро за мисочку зеленого горошка, панированный эскалоп и крем-брюле с кислой виноградиной. Они были так счастливы пообщаться с Дивой и увидеть живьем ее вшивую братию, что порой удваивали ставку. Два часа шоссе Депортасьон было запружено шикарными лимузинами с личными шоферами. Сойдясь ненадолго, два мира вновь расставались, богатство возвращалось в свои особняки, нищета оставалась на дне.
Вечерами, когда бездомные спали - помещения позволяли разместить максимум два десятка, - Антонен с Изольдой отправлялись в старом грузовичке "на промысел", подбирать бродяг, дрожавших от холода по канавам. Они всегда привозили одного-двух и, накормив, укладывали в теплую постель. Потом они сидели вдвоем в ее кабинете на втором этаже и беседовали. Полки были заставлены классиками марксизма и "третьего мира", Энгельс соседствовал с Лумумбой и Францем Фаноном, на стульях громоздились кипы "Монд дипломатик". Вся эта литература была знакома Антонену - он видел ее у отца. Мало-помалу эти вечера вдвоем с ней стали традицией, и когда ее не было, он грустил. Он окончательно поселился в отведенной ему каморке и дома почти не бывал. Иной раз в полночь, вдруг проголодавшись, они покидали Пре-Сен-Жерве и отправлялись в Париж. Она надевала джинсы, кожаную куртку и на своей машине, красивом черно-сером "мини" - этот автомобиль, да еще мотоцикл были единственной откровенной роскошью, которую она себе позволяла, - везла его в маленькие оживленные кабачки в XVIII округе, где у нее была квартирка-студия. Иногда, нахлобучив синий берет à la Че Гевара, она устраивала так называемые вечеринки "Текила-бум-бум". Пила она изрядно - коньяк, водку, мохито, кайпиринью. Под хмельком заказывала огромные стейки с перцем. Глядя на ее хищные зубы и окровавленный рот, Антонен только диву давался. Никогда он не видел, чтобы женщина так обжиралась и не толстела. Хорошенько выпив, она расслаблялась, травила глуповатые байки, пускалась в откровенности, которые делали ее человечнее и не вязались с ролью суровой жрицы, которую она обычно играла. Бывало, она перечисляла наизусть все крайне правые организации Европы и Латинской Америки - то была память о семье, так как ее отец всех принимал у них дома в Буэнос-Айресе. Самые радикальные группировки, полный европейский перечень - негационисты, антисемиты, красно-коричневые завораживали ее. Особенно ей нравились "Мотардз Гой" из Венгрии, по крайней мере, за их абсурдное название. Энергии в ней было хоть отбавляй, спала она мало, целыми днями была на ногах. Еле живого от усталости Антонена засыпала вопросами, хотела все о нем знать.
- Расскажи мне о себе, ты такой милый мальчик, только что-то слишком тихий. Где твоя темная сторона, как у тебя с личной жизнью, ты же красавчик, наверно, имеешь успех?
Он уходил от ответов, замыкался. Порой его так и подмывало открыться ей в том, что произошло тогда в Австрии, обнажить пагубную часть своего нутра. Но он вовремя одумался. Она была святой с приветом, он - служивым, повязанным по рукам и ногам: он помогал обездоленным днем и мечтал истреблять их ночью. Их пути сошлись, но не пересеклись. Их отношения должны были оставаться чисто рабочими. Однажды вечером она поведала ему, как в детстве, переживая, что у нее не растет грудь, раздевалась в полнолуние и молила ночное светило даровать ей хотя бы два бугорка, когда ее подруги уже щеголяли изрядными полушариями.
- Видишь, Антонен, сработало (она показала на свою внушительную оснастку), луна вняла моим мольбам.
Эти признания смущали его ужасно. Возникшая между ними близость страшила, заставляя опасаться неприятного исхода. Он бы предпочел, чтобы она перебинтовывала груди. Она с ним не церемонилась, выходила из душа полуголая, небрежно набросив рваный розовый халатик, открывавший обширные области такой же розовой кожи. Однажды ночью он застал ее за туалетом в ночной рубашке: длиннющие ноги в веснушках, на левой руке шрам, лицо намазано кремом. Антонен залепетал извинения, а она одарила его ослепительной улыбкой, от которой он оцепенел. Прижавшись к нему в узком коридоре, она потешалась над его смущением. Сказать по правде, она стеснялась его так же мало, как некогда женщины, без стыда раздевавшиеся перед рабами-мужчинами, которых и за людей-то не считали.
Он восхищался ею духовно, никакой иной тяги к ней не испытывал, только отчаянную жажду благодарности. Он уж и не знал, как ее удивить. Ему это удалось, когда он распутал одно деликатное дельце. Некая дама, хорошо одетая, слегка не в себе, подбирала в квартале раненых птиц. Она носила их в больших сетчатых сумках: на пернатых жалко было смотреть, дама катила бочку на жестоких мальчишек, на злых людей. Она предъявляла бумаги от Общества защиты животных и других организаций. Антонен, засомневавшись, проследил за ней. Спасительница на самом деле сама расставляла ловушки на птиц, выкладывала приманку на куски ткани, смазанные клеем, прижав их к земле камнями. Так и попадались голуби, воробьи, синички, вороны. Она калечила им крылья и лапы молотком, а как только косточки срастались, ломала снова. Бедные птицы бились, пищали, но вырваться не могли. Они пытались клюнуть сумасшедшую - она спиливала им клювы или обматывала их колючей проволокой. Антонен застиг ее с поличным, конфисковал птиц, отнес их в ветеринарную клинику, а негодяйке велел больше не попадаться ему на глаза. Надо было сделать немного добра, чтобы совершить большое зло. Изольда похвалила его и ласково взъерошила ему волосы - этот дружеский жест стал у них почти кодом. Он был очень горд собой.
В иные вечера "Дом ангелов" выглядел совсем как домашний очаг: там смеялись, курили, играли в карты, только спиртное было под запретом, а в оборудованном кинозале показывали итальянскую послевоенную классику, американский нуар, романтические комедии, лучшие фильмы "новой волны". Изольда, никогда не упускавшая случая поучить, произносила вступительное слово, представляла режиссера, объясняла его замысел. Она читала настоящие лекции, силясь поднять своих неучей к вершинам знания. Для всех она была воплощением ума и деликатности. Надо было видеть эти образины, эти разбитые рожи, загипнотизированные ее речью. Для нее они не были недочеловеками, она взывала к их разуму, к их чувству прекрасного. Бетти завороженно слушала, безмолвно, одними губами повторяя каждое слово своей богини. Иногда кто-то из зрителей спьяну падал со стула. Бастьен поднимал его, усаживал. Когда Алиса была выходная, Изольда варила на всех спагетти; поварихой она была неважной, и ее слипшиеся макароны походили на затвердевшие клубки змей. Сотрапезники, при всей своей нищете, толк в еде понимали и вяло ковырялись в тарелках, не в состоянии - особенно беззубые, - проглотить эту неудобоваримую стряпню. Но под хорошее настроение все съедалось. Все эти опустившиеся люди радовались жизни, и Антонена тоже захлестывало их веселье. Его восхищали все - христиане, марксисты, мусульмане, агностики, - кого он встречал в своей новой профессии. Никогда он не думал, что вера, идеализм могут сделать человека лучше. Он краснел за свои чудовищные мысли и мечтал влиться в это братство. Помогать самым беззащитным и получать в ответ любовь. Что-то отрадное проникало в его сердце, вытесняя горечь: он был почти счастлив. Но являлось новое отребье - и в нем снова вспыхивал гнев.
Глава 13
Каллас в метро
Пассажиры девятой линии между "Мери-де-Монторгей" и "Пон-де-Севр" могут видеть на каждой станции стайки детворы под предводительством мальчиков постарше, которые следят за людским потоком. Эти ребятишки, самому младшему из них лет восемь, не больше, - профессиональные карманники, обчищающие туристов. Когда толпа теснится у дверей вагонов, они пристраиваются сзади и под шумок вытаскивают из сумок кошельки, мобильные телефоны, ай-поды. Таких маленьких, таких с виду невинных, их трудно в чем-либо заподозрить. Они выскакивают из вагона по знаку старшего на следующей станции, делят добычу и устремляются к следующему поезду. Как правило, это цыганята, работающие на взрослых цыган, что живут в таборах вокруг столицы. Париж - город плотный, компактный, как яйцо: в нем не ходят, а топчутся, натыкаются друг на друга, передвигаются стиснутыми в толпе себе подобных. Поэтому карманная кража, этот спорт близкого контакта, так в нем распространена.
Однажды под вечер Антонен заметил на платформе станции "Миромениль" десяток мальчиков и девочек в школьных формах. Он восхитился изобретательностью маленьких паршивцев, вырядившихся по стандартам зажиточного общества, понимая, что появляться в отрепьях подозрительно. Они вошли в его вагон, этакие паиньки, ни дать ни взять, английские школьники, но глазами так и шарили. Он не заметил среди них маленькую девочку, черноволосую и на диво худенькую, бросавшую по сторонам алчные взгляды. Без всякого стеснения она запустила ручонку в карман брюк Антонена и кончиками пальцев подцепила его мобильник. Ей бы все удалось, если бы в эту самую минуту телефон не зазвонил. Антонен в ярости схватил ее за руку, отобрал мобильник и выволок воровку из поезда на станции "Сен-Филипп-дю-Руль". Он сурово отчитал ее, она не отвечала, только бормотала что-то на непонятном языке. Полицию он решил не звать. В конце концов, жить всем надо, пусть гуляет. Ее маленькая банда вышла следом и наблюдала за ней искоса. Он уже хотел сесть в следующий поезд, но тут увидел, как старший, безусый коротышка с отвисшей губой, утащив малышку в угол, надавал ей пощечин. Попалась - получай. За оплеухами последовали удары ногой в живот и бедра, бил парень со знанием дела. Антонен вмешался и дал ему тумака. Шайка не разбегалась и, похоже, ждала только его отъезда, чтобы продолжить избиение. Не раздумывая, Антонен взял девчушку за руку и увел. Всю дорогу она ругала его на чем свет стоит, по крайней мере, так он мог предположить по ее тону. Когда он спрашивал, как ее зовут, она отвечала десятком взятых с потолка кличек: Сефора, Каррефур, Талис, Арева, Гольдман, Как-40, Тоталь, Шанель и даже Метро. Пигалица издевалась над ним. Но она достаточно знала французский, чтобы понять, что он не желает ей зла. В "Доме ангелов" он объяснил ситуацию Изольде, которая, против ожидания, приняла их холодно. Самоотверженность не должна быть синонимом безответственности. Малолетка среди пьяных мужиков - что хорошего? Тем более что с юридической точки зрения он совершил, ни много ни мало, похищение. Ее надо отпустить и надеяться, что она не подаст жалобу. Скрепя сердце, он обильно накормил девчушку и дал ей пятьдесят евро в компенсацию за неудавшуюся кражу. Ей будет что предъявить своей шайке.
Два дня спустя она вдруг вернулась, пришла вразвалочку, как ни в чем не бывало. Дорогу нашла сама. Она кинулась к Изольде, которая встретила ее без особой теплоты, но малышка взяла ее за руку и больше от нее не отходила, готовая услужить чем могла. Обезоруженная такой преданностью хозяйка не осталась равнодушной к чарам девчушки. Никто не знал, как ее зовут, и, поскольку она все время пела, было решено назвать ее Марией Каллас, - она от этого крещения пришла в восторг. Вытянуть из нее что-либо о ее происхождении было трудно, узнали только, что она из Румынии, из Барбулешти, и семья продала ее за долги местным мафиози. Сначала она работала в Аннемасе, на швейцарской границе, потом ее отправили в Париж, где она влилась в братию уличных попрошаек, а ночевала в остове брошенной машины. Она пропадала где-то неделями, появлялась нежданно-негаданно: попала в облаву, болела, уезжала. Иногда приходила с компанией таких же сорванцов, и, передохнув в "Доме ангелов", вновь отправлялась с ними в Париж щипать японцев, американцев, немцев. Пострелята учили бомжей, как вытащить банкноту из кармана и не попасться: во дворе проводились настоящие уроки карманной кражи. Изольде это не очень нравилось, она боялась, что не сегодня завтра головорезы из цыганского табора нагрянут к ним с целью шантажа. Однако она, как и все, освоила ловкость рук и забавы ради таскала у Антонена документы. Карманник из нее был никудышный, пальцы путались в ткани, он ловил ее с поличным, она хохотала. Играм не было конца, и этот дух веселья принесла с собой в "Дом ангелов" маленькая певица.
Высокая блондинка и цыганочка казались двумя побегами одной ветви. Мария Каллас обожала Изольду, кидалась ей на шею, обнюхивала, любила ее духи. Чтобы угодить ей, она показывала карточные фокусы, ходила колесом, кувыркалась, давала целые концерты в саду вместе со своими маленькими товарищами. Под аккомпанемент аккордеона и тарелок малышка Каллас распевала во все горло, до хрипоты, и достигала порой подлинной гармонии. Она еще и танцевала что-то вроде хип-хопа, отбивая ритм на консервных банках. С утра она весело упархивала работать у метро "Насьон": садилась на картонку и тут же принималась плакать, выкладывая потоку прохожих дежурные жалобы. Подавали ей охотно, сердце сжималось при виде этого одинокого ребенка. Она брала с собой бутылку воды, чтобы промочить горло. Собрав хорошую выручку, вытирала глаза и, напевая, уходила. Изольду маленькая чертовка совсем покорила, она даже обещала отвести ее к дантисту: нескольких зубов у нее не хватало. Эта девочка пробуждала в ней материнские чувства, и однажды она обмолвилась Антонену, что подумывает об удочерении. Она начала учить ее грамматике, орфографии, начаткам арифметики и алгебры. Малышка все схватывала на лету. Они вместе отправлялись по магазинам, и проворная девчонка всегда ухитрялась украсть больше вещей, чем они покупали. Тучи детворы сновали по комнатам "Дома ангелов" среди бездомных, так и норовя стянуть кто бриошь, кто кусок мяса, и Алиса, царица кухни, гоняла их, раздавая тумаки. Изольда постоянно опасалась несчастья: девчонки бесстыжие, а у постояльцев кровь может взыграть, мало ли… Камель был начеку.
В эту пору у мадам де Отлюс случился приступ меланхолии, вызванный, возможно, гибелью одного из ее протеже, - тот утонул. Она впала в уныние, от наплыва несчастий опустились руки. Она уже утратила беспечность молодости, способной справиться со всеми трагедиями, потому что за нее - время. Пелена отчаяния омрачала ее лицо, ставшее бледным, будто старая слоновая кость. Когда, устав от болезней и безумия, она покидала приют, за нее оставался Антонен. Она возвращалась назавтра, с красными глазами, с дрожащими руками, опустившаяся хиппи-перестарок. Она не подкрашивала корни волос, могла запросто надеть грязный свитер, дырявые кроссовки. Подобно ее святой покровительнице, суровой Матери Терезе, тоже подверженной депрессиям, Изольду одолевали сомнения. Мистическая матриархиня стала молчаливой.
- Если все эти несчастные, которым мы помогаем, выберутся когда-нибудь из нищеты, как ты думаешь, будут ли они добры?
- Не знаю.
- Они одиозны, я в этом уверена. От бедности сердца черствеют. Надо помогать этим страдальцам, но не стоит питать иллюзий насчет их выздоровления.
- Не вы ли сказали мне однажды: бедняки заслуживают нашего сострадания, но как они распорядятся в дальнейшем своей свободой, нас не касается?
- Я это сказала? Какой вздор! Знаешь пословицу: дерьмо не заблестит, сколько его ни полируй. Проигравшие не бывают прекрасны, это выдумки эстетов.
Она продолжала свои горькие размышления:
- Не бедняк нуждается в благодетеле, нет, совсем наоборот. Невзгоды первого - бальзам на сердце второго. Бомжи презирают нас, и они правы: мы слетаемся, точно мухи, на их беду. Ты знаешь, кто мы такие, Антонен, - заблудившиеся на дороге жизни. Мы, сбившиеся с пути, помогаем терпящим бедствие. Они на дне - а мы стоим на краю бездны и скоро туда упадем.
Произошел еще один случай, о котором Антонен не знал что и думать. Они встретились однажды под вечер в центре Парижа: Изольда давала интервью "Фигаро". Погода была прекрасная, и она предложила посидеть на террасе кафе. Она мешала ложечкой в бокале кока-колы, устроив настоящий водоворот. Вокруг кишмя кишели уличные торговцы со всевозможным фальсификатом - флаконы "Шанели", сумки "Вюиттон", ремни "Гесс" и "Кукай", элитные часы за пятнадцать евро. Тамилы, курды, камерунцы, китайцы воспользовались манифестацией против социальной политики правительства, на которую была мобилизована полиция, и спустились из своих бастионов в Клиньянкуре и Сент-Уане в богатые кварталы. Это затишье продолжалось час или два, не больше. Рядом с ними сопливые оборванцы ковыряли в носу и вытирали пальцы о рукава прохожих, громко хохоча. При виде их надо было готовить стакан воды, чтобы выплеснуть в лицо, иначе не отстанут. Группки маленьких попрошаек из Южной Европы искали, кого бы пощипать. Они расхаживали, посвистывая, засунув руки в карманы, а глазами так и стреляли. Были тут и девочки, круглощекие, в цветастых юбках, в полосатых кофточках. Эти малышки напоминали Антонену Марию Каллас, только были не такие хорошенькие. Они протягивали прохожим петиции за мир во всем мире.
Все произошло буквально в одну секунду.