Дом ангелов - Брюкнер Паскаль 16 стр.


Очень скоро он не выдержал зловонных испарений: ему казалось, что он окунулся в выгребную яму парижан. Окончательно потеряв голову в этом лабиринте, он выбрался на воздух через выход под мостом Альма, открытый для посетителей, проскочив между двумя группами. Гигантский кишечник Парижа исторг его как тошнотворный экскремент - каковым он и был. Заросшее грязное существо, распространявшее трупный запах, - вот чем он стал теперь. На время он нашел приют на Монмартрском кладбище, в конце улицы Клиньянкур: перебирался ночью через ограды и спал в мавзолеях, под защитой от ветра, но не от стужи и заморозков. Он делил с покойниками их жилище, но еще не был столь нечувствителен к тяготам и вынослив к холоду. В конце концов он спустился на станции метро, которые Управление городского транспорта превращает на зиму в коллективные дортуары. На каменных перронах, как скот, спали люди. Устав от этого отребья, слишком похожего на него самого, Антонен облюбовал пустой уголок на станции "Круа-Руж", заброшенной с незапамятных времен, подобно другим станциям-призракам, "Аксо", например, или "Молитор". Это помещение арендовали иногда для киносъемок, в 2008 году там устроили выставку эротических рисунков, которую пассажиры видели мельком из окон, шарахаясь от невероятных поз на этих фресках. Стены были исписаны гигантскими граффити, пол засыпан осколками стекла, всевозможными отбросами, пластиковыми, металлическими, картонными, которые грызли крысы. Он нашел в туннеле на запасном пути маленькую нишу метра два глубиной, служившую для хранения инструментов, и устроился в ней. Шум проходящих поездов убаюкивал Антонена. Машины везли пассажиров к механическому апокалипсису, взвывая и скрипя колесами на поворотах, уносились с такой скоростью, что он едва успевал различить прижатые к стеклам лица, покачивающиеся вправо-влево тела. Он забился под землю, стал ископаемым существом и, точно святой в алькове, свернувшись клубочком, ждал смерти.

Бригада рабочих нашла его в нише и вызвала полицию. Два агента ББПБ, Благотворительной бригады помощи бездомным, пришли за ним под вечер и, положив на носилки, вынесли наверх. Он еще отбивался, несмотря на слабость, и его силой затолкали в автобус социальной помощи, ожидавший на перекрестке Круа-Руж. Фургон с тонированными стеклами был полон горластых бедолаг, расхристанных баб в синяках. Его бесцеремонно толкнули на продавленное пластиковое сиденье рядом с верзилой с мутными глазами. Тощий тип в больших очках вошел следом за ним, непрерывно бормоча:

- Поэзия - она стоит сэндвича. Послушайте стихи…

Он старательно выговаривал слова, но его заставили замолчать увесистой оплеухой, разбив ему очки. Он не протестовал, продолжая бормотать себе под нос. ББПБ была кошмаром бродяг, предпочитавших улицу приютам. Свобода в аду лучше комфорта в оковах. Их всех везли в Нантер, в центр размещения и лечения бездомных. Бывшая тюрьма, исправительный дом в XIX веке, теперь это был приют для нищей братии. Автобус, отправившийся около одиннадцати вечера, объезжал город всю ночь. Полицейские - их называли Синими, - отделенные от толпы решетчатой перегородкой, сидели спиной к гвалту. Работу свою они ненавидели, находились в самом низу служебной лестницы и постоянно опасались удара ножом или бутылочным осколком. У Порт-де-Ванв автобус сделал долгую стоянку: кто-то сообщил о полуголом парне на вентиляционной решетке метро. Его нашли буквально поджаренным от лба до пупка, с отпечатками решетки, как на антрекоте. В автобусе хихикали и отпускали шуточки:

- А ну-ка, бифштекс на стол, это для нас, а то живот подвело!

Обожженного бродягу завернули в термоодеяло и увезли на "скорой" в больницу. Синие обшаривали каждую станцию метро, автобусные остановки, подворотни, кусты, где могли быть их "клиенты", кишевшие, как тараканы под камнем. Иногда садились и добровольцы, которые хотели умереть в тепле и из последних сил набирали номер службы спасения - 115. Другие, "строптивцы", которых сажали силой, бранились, обзывая вновь прибывших коллаборационистами и предателями. Нужду справляли прямо в автобусе, ноги шлепали по вонючей жиже. Тусклые лампочки слабо освещали весь этот сброд: наркоманов и проституток, старых обдолбанных хиппи и случайно подобранных нелегалов, нищих всех мастей, с опухшими лицами, воспаленными глазами, в свищах и гнойных корках, - корабль дураков разъезжал по Парижу, вот чем был этот вонючий автобус. Жуткий смех из самого нутра звучал порой как выстрел и нес с собой слизь, кровь, дерьмо. Ревущий легион громогласно требовал оставить его гнить и подыхать как ему заблагорассудится. Никакой помощи эти босяки не просили - только права разлагаться заживо. Грязная бабища, подсев к Антонену, предложила ему свои прелести за глоток из горлышка, - ей показалось, будто у него из кармана торчит бутылка.

На рассвете они въехали в больничный двор. Шел снег. Прямоугольные здания под крышами в белых фестонах, заснеженные ветви деревьев - все это походило на сказочный дворец. Провода и карнизы были покрыты коркой льда. С водостоков свисали острые сосульки, словно кинжалы, готовые поразить неосторожного. В окружающем безобразии этот дом стоял, будто осиянный славой. Все было прекрасно и чисто на одно утро - пока не замарает пейзаж людской обоз. И тогда вновь явится из XIX века мрачный мегалит для наказания неимущих. Раздался звон колокола. Автобус исторг свой горластый груз. Антонен еще успел услышать речь надзирателя.

- Ну, шваль, добро пожаловать в клуб. Знаете, какая разница между человеком и животным? Напомню вам: горячая вода и мыло.

После этого он рухнул без сознания на девственный снег.

Глава 18
Лазарь восстал из могилы

Когда врачи раздели Антонена и очистили его, точно луковицу, снимая щипчиками прилипшие к телу лохмотья с величайшей осторожностью, чтобы не содрать кусок кожи с майкой или носком, их глазам предстало живое мясо, все в трещинах и язвах. В длинных густых волосах вши кишели так, что им было тесно. Исходивший от него запах гнили был настолько невыносим, что врачам и санитарам пришлось работать в масках. Мелкая живность гнездилась на всех волосистых частях - лобковые вши в паху и под мышками, блохи на ногах, парша на торсе. Волос на лобке не осталось - их сгрызли насекомые. Его тело было одной большой язвой, кишащей червями и крошечными крабами: вся эта живая пыль покрывала его остов, создавая броуновское движение мошек, личинок и прочей гнуси. Врачи были потрясены и сделали десятки снимков, прежде чем приступить к обработке. Антонена положили на мешковину и осторожно опустили в металлическую ванну с крезолом и другими дезинфицирующими препаратами - бетадином, противогрибковыми, бактерицидными. Он отмокал в ней целый день; тем временем ему обрили голову машинкой, вызвав ливень гнид. Сотни задохшихся насекомых всплыли на поверхность, образовав живой ковер, который медики собрали в контейнеры. В этом растворе, регулярно подогреваемом, он пролежал семь часов. Потом, с бесконечными предосторожностями, его вынули и поместили в палату интенсивной терапии. Ему выбрили все тело и крошечными щипчиками извлекли яички и личинки из множества открытых ран. Его искусанная кожа напоминала терку для сыра и рвалась от малейшего прикосновения. Он едва избежал ампутации большого пальца, на котором воспалилась ранка от колючей проволоки. Он был истощен, обезвожен, страдал авитаминозом, осложненным кандидозом, кровь его кишела паразитами, в пищеводе образовался абсцесс, не говоря уже о тяжелейшей анемии. Молодость спасла его, и через месяц он встал на ноги. Хорошо, что он хотя бы не пил и избежал цирроза и гепатита С. Его поместили в общую палату на шестерых, где каждый лежал в выгороженном боксе. Выходить было запрещено, за столом не давали ни вилок, ни ножей.

Вскоре его вызвали к больничному психиатру Пьеру Криптофилосу, специалисту по православному богословию, внуку эмигрантов из Салоников. Он был не из тех озабоченных бородачей, что часто встречаются в профессии и выслушивают вас, хмуря брови, словно говоря: что бы вы ни рассказывали, я псих похлеще вас, и не пытайтесь меня впечатлить. Человек он был еще молодой, спортивный, с ирокезским гребнем на голове, и все время смеялся. Он смеялся, чтобы снять тревогу: "Вы псих? Я тоже, это не важно, поговорим на равных". Поначалу Антонен не раскрывал рта; врач предлагал ему партии в шашки, в джин-рами, пока не вытянул из него наконец несколько слов. Когда же плотину молчания прорвало, Антонен рассказал все, от происшествия в Австрии до своих поползновений к геноциду, не пропустив ни неудавшихся попыток, ни страсти к Изольде, ни ареста и лживого признания. Психиатр время от времени что-то записывал, изо всех сил стараясь не показаться ни удивленным, ни шокированным. Он кивал, будто мог все понять, все простить. Однажды вечером он встал и присел на край стола.

- Если бы я должен был объяснить ваши действия, то мог бы дать вам несколько толкований: например, ваша одержимость чистотой трансформировалась в эстетику мерзости, или же, не сумев убить клошара, вы решили убить самого себя, сделавшись для себя объектом отвращения. Но я предоставляю вам найти ответы самому. Вы познали упадок прежде славы. Не попробовать ли вам обычную жизнь?

В итоге он его попросту спровадил:

- Новому руководству надоел мизерабилистский имидж этой больницы. С него довольно голодранцев, бродяг и калек. Вы совершенно здоровы, старина. Разбирайтесь сами с вашими мелкими горестями, а на улицу выходите разве что выпить кофе или погулять. Я подам вашу кандидатуру на бесплатную квартиру на два года, пока не придете в норму.

Антонен стал любимцем центра. Теперь у него была отдельная комната, которую он убирал с маниакальной тщательностью. Он снова стал прежним пай-мальчиком. Иногда он вмешивался в конфликты, защищая самых слабых от зверств заправил, взял под опеку полного мужчину с женскими грудями, которого все звали "сисястой толстухой", оберегая его от попыток изнасилования. Он мог угомонить разгулявшегося дебила, успокоить вопящего в бреду энцефалопата. Принимал участие в психологических тренингах, стараясь своим примером помочь другим противостоять отчаянию. Каждое утро на рассвете за окном щебетал дрозд, приветствуя наступающий день долгими мелодичными трелями. В этой песне Антонену слышался призыв новой жизни и обретенного здоровья.

Ему предложили трехмесячный курс реадаптации. Устав от высоких стен Нантера, он отправился в Севран работать в муниципальном саду. Семена, растения, цветы раздавались всем соответственно вложенному труду. Затем он принял участие в проекте "Ярус", предприятии по преобразованию террас в ступенчатые сады. Его обучили техникам растительной кровли под руководством ландшафтных дизайнеров и садоводов, показали ему знаменитые вертикальные луга - передовую методику еще в состоянии испытаний, позволяющую высаживать злаки и бобовые на почти отвесных склонах. Затем, в начале лета он на три недели уехал в приют для обездоленных в Ньевре, большое хозяйство, основанное неким меценатом из бывших уголовников, разбогатевшим на ремонте мобильных телефонов. Антонен работал в огороде, в саду, на пасеке. До того дня, когда один из его собратьев в припадке безумия из-за ломки разбил улей лопатой и умер от тысячи укусов в луже меда. Антонен сам едва избежал пчелиной кары и только благодаря своему проворству унес ноги от смертоносных жал. Он второй раз спасся от смерти - это наполнило его новой жизненной силой. Здоровье его восстановилось, волосы отросли. Он побывал на самом дне, ничего хуже уже не могло с ним случиться. В конце июля он получил разрешение уйти и напутственное письмо от доктора Криптофилоса - тот был в Эпире в отпуске с семьей.

Париж летом - опустевшая театральная декорация. Если бы враг вздумал захватить столицу, ему было бы достаточно 1 августа стянуть войска к Порт-д’Орлеан и Порт-де-ла-Шапель и спокойно войти в вымерший город. Эта пустота давила на Антонена, ему нужны были люди, много людей. Получив восемьсот евро подъемных и ожидая квартиру, которую должны были предоставить ему осенью, он решил проделать свой путь на дно в обратном направлении, как бы заклиная судьбу. Он брал комнаты по очереди во всех гостиницах, в которых успел пожить, даже самых грязных, встречался с теми же группами курдов и афганцев вокруг станции метро "Сталинград", с русскими, чеченцами, сирийцами, живущими под пятой "братьев" магрибинцев, отыскал и цыган, рассыпанных по всему периметру. Париж - средоточие всех драм этого мира. У Северного вокзала он наткнулся на даму очень достойного вида, в длинном потертом пальто, несмотря на жару. Сидя на маленьком чемоданчике, она плакала и просила подаяния. Он дал ей двадцать евро, целое состояние для него, но она с обиженным видом вернула ему банкноту. Он не смог вытянуть из нее ни слова и почуял симулянтку, светскую даму из тех, что прикидываются нищенками ради острых ощущений.

Вернулся он и в "Дом ангелов", полный решимости расплатиться по счетам, с огромным букетом роз в руках. Он лично объяснит этой замечательной женщине, как она уберегла его от убийственных поползновений. Он готовил в уме тысячу речей в свою защиту, искал самые оригинальные, самые убедительные доводы. Но на месте его ждал неприятный сюрприз. Сад исчез, вилла стояла закрытая, похожая на форт в окружении армии бульдозеров, тракторов, бетономешалок, экскаваторов, ожидавшей сигнала к штурму. На стене висело разрешение на снос. Пейзаж смахивал на зону военных действий после бомбежки. Он справился в ближайшем бистро: "Дом ангелов" переехал в Курнев, в более просторное помещение. Мадам де Отлюс добилась значительных субсидий от Регионального совета. Соседи были только рады, что она убралась со своей вшивой публикой, от которой одна грязь. Точного адреса нового приюта никто не знал.

Заказав у стойки чашку черного кофе, со своим абсурдно неуместным букетом роз, Антонен узнал в зале кандидатку на последних президентских выборах, Арлетт Лагийе из троцкистской секты "Рабочая борьба", которая обедала со своими телохранителями, двумя пузатыми рокерами. Ему вспомнилось, что его отец называл ее уклонисткой, а мать защищала как мужественную женщину, способную быть выше насмешек. Он еще раз подошел к "Дому ангелов" с огромным букетом в руке, битый час проторчал у запертых ворот и, вспомнив учиненный скандал, съежился от стыда. Уже уходя, он поднял глаза на окна фасада, и ему почудилось, что на третьем этаже шевельнулась занавеска, - за тканью вырисовывался китайской тенью профиль Изольды, узнаваемый по узлу волос, сколотому шпилькой из слоновой кости. Не может быть - двери и окна были заколочены. Он снова почувствовал себя униженным, хотел было перелезть через ограду, забраться наверх, потребовать объяснения. Но он совладал с подымающимся гневом. Нет, это бред. И все же, когда он уходил, ему казалось, что глаза мадам де Отлюс впиваются в его затылок точно два крюка. Он обернулся - тень в окне исчезла. Единственный человек, от которого он ждал помощи, не протянет ему руки. Быть может, это тоже было частью лечения. Он слышал об учителях дзен, которые били своих учеников, чтобы научить их жить и обходиться без наставников. Сносом "Дома ангелов" перечеркивалась вся его история: неприятный эпизод, и только, без последствий.

Стояла середина августа, жара снедала Францию уже несколько недель. Париж заливал яркий, почти белый свет, размывавший лица. Возвращаться в убогую каморку, которую он снимал в "Верденском редуте", меблирашках возле Восточного вокзала, не хотелось, и Антонен спустился к Сене. Завтра же он начнет искать работу, все равно какую, лишь бы не сидеть сложа руки и не грустить. Почему бы не реабилитировать благородную профессию чистильщика обуви? Он возьмет напрокат двуколку с брезентовой крышей, установит для себя внутри удобный трон и начнет предлагать свои услуги прохожим, которые будут ставить ноги на деревянную подставку. Он видел за год столько стоптанных башмаков, столько нечищенных туфель: обретение достоинства начинается с ног. Он не будет звонить Ариэлю, пока не преуспеет. Дождется, когда не будет больше нуждаться в нем, тогда и объявится. Снисходительное отношение бывшего патрона год назад, когда он бедствовал, больно его задело. Есть люди, которые в него поверили, и на сей раз он не хотел их разочаровать. Он еще покажется им сияющим, излечившимся. Последний вечер он побудет бездельником и бродягой. Завтра настанет первый день его возрождения. Ему просто приснился дурной сон, теперь он здоров, он был сам себе и болезнью, и лекарством.

Он дал крупную купюру старику, который собирал окурки и продавал их поштучно, как просвиры. Купил себе булочку с шоколадом в память о полдниках своего детства и направился к сердцу столицы, вдоль канала Сен-Мартен до порта Арсенала и берегов реки. Каждый час он останавливался в кафе - жажда мучила жестоко. Из любопытства купил газету, два года он не держал в руках ни одной. Те же лица, те же конфликты, те же сто раз пережеванные идеи. Мир не изменился. Впади он в кому еще на десяток лет, все будет по-прежнему. Он перешел Аустерлицский мост, спустился к порту Сен-Бернар. Через каждые сто метров стояли на якоре маленькие кораблики. Странное зрелище ожидало его. Целый караван-сарай маргиналов расположился на набережных, под деревьями и кустами, вокруг импровизированных жаровен и костров. Кого тут только не было - малахольные и блаженные, хромые, безногие, просто шантрапа, всё дно столицы. Они дышали воздухом у реки, лежа кто на чем, расставив складные столики и стулья. В веселом хаосе резвилась падаль. Помятые физиономии поджаривались все лето, и цвет их, сизо-красный от выпивки, перешел в медно-красный от загара. Коматозники бутылки лежали на полотенцах, отсыпаясь с похмелья или переговариваясь хриплыми междометиями, выставляли напоказ костлявые ноги, тощие икры в черных пятнах. Транзистор наяривал рок, две сгорбленные старушки приплясывали в неуклюжем ригодоне. Ни дать ни взять, кермеса, праздничное гулянье, Брейгель под бормотуху и музыку техно. Голытьба кутила, готовя нехитрую еду на газовых плитках, поджаривая колбаски и сосиски на импровизированных жаровнях. Нищая братия прекрасно уживалась с гуляющими, бегунами, велосипедистами, во множестве вышедшими в этот час подышать после дневной жары. Два мира, загнивающий и здоровый, сосуществовали бок о бок. Все пили, ели, переговаривались, радуясь, что живы, в дивных сумерках, сгладивших суровость города, размывших серую громаду Министерства финансов, похожую на железнодорожный состав, разбитый надвое рекой.

Париж, на востоке, как и на западе, мнит себя американским городом, превращаясь в вертикальную утопию, в монолиты из стекла и стали. Женщина, больше похожая на борца сумо, в рыжем парике набекрень, с голыми руками и ногами, с икрами в сетке вен, толстых, как электрические провода, густо-фиолетового с черным отливом цвета, царила над всем этим хаосом. Она восседала на крошечном складном табурете, и ее огромный зад, не умещаясь, свисал с обеих сторон. Обута она была в дырявые шлепанцы, из которых высовывались громадные пальцы с покрытыми красным лаком ногтями. Она встала, чтобы поправить короткую юбчонку; грудь у нее была такая огромная, что, садясь, она обеими руками поддержала ее. При виде Антонена толстуха принялась усиленно ему подмигивать и, раздвинув огромные окорока, служившие ей ляжками, указала пальцем на вход в туннель.

- Пышка Лулу к вашим услугам, милорд…

Назад Дальше