* * *
Петра не покидало неприятное чувство: что-то в его жизни бесповоротно менялось. Именно сейчас, когда им жилось куда лучше, когда не надо уже было сражаться за каждый грош и обитали они в своей собственной квартире. Он лез из кожи вон, уступал Басе во всем, только бы она была счастлива и довольна. А она не была счастлива. И он порой просто задыхался дома, словно петля затягивалась на горле. Вне дома Петру было легче, и это его огорчало.
Он любил свою жену, когда ее не было рядом. В последнее время он старался рассказывать ей обо всем, но разговор не клеился. Он сообщал, когда вернется, где будут съемки, когда фотографии опубликуют, какая пробка была на площади Вольности; рассказывал, с кем встречался и о чем шел разговор. Только Бася, еще недавно такая любопытная, слушала его без интереса, угрюмо думая о чем-то своем.
Петру стало казаться, что единственное предназначение слов - скрывать истину. Жена относилась к нему… нет, не как к воздуху, без воздуха не проживешь, - а как к отдельному существу, находящемуся хоть и рядом, но в другом измерении. Бася пребывала словно в стеклянной оболочке, до живого человека и не доберешься.
Однажды он спросил прямо:
- Ты мне веришь?
Бася тогда улыбнулась ему и ответила - эдак небрежно, будто постороннему: - Верю, верю.
И вместе с тем… она рылась у него в карманах, вскрывала письма ("А я думала, это счет"), просматривала ежедневник. А ему нечего было скрывать.
Ну разве ерунду какую. Что зря жену расстраивать?
Может, все супружеские пары проходят через это?
Он скучал по прежней Басе, веселой и доверчивой.
Петр сидел за компьютером и просматривал старые диски, приводил в порядок каталоги, стирал ненужные снимки. С экрана на него глядела Бася, снятая украдкой, тайком, она терпеть не могла, когда муж наставлял на нее объектив. И это были лучшие его фотографии. Ей не покажешь - обещал ведь, что не будет ее щелкать без ее согласия. Зато сам просматривал частенько, клятвопреступник.
Может, именно поэтому наступает момент, когда люди хотят родить ребенка? Всему свое время. Этап жизни вдвоем пройден, пришла пора расширить семью. С целью ее укрепления.
Но ведь у них и так все крепко.
Петр закрыл файл под названием "Фабрика тростника". Бася исчезла, превратилась в буковки на "рабочем столе". Петр вынул диск, спрятал в контейнер с замочком и запустил "Фотошоп". До пяти надо отослать обработанные снимки в редакцию, а потом придет Конрад, которому Петр обещал помочь.
У Конрада накрылся весь жесткий диск целиком, а собратьям-фотографам надо помогать. И Петр разрешил ему поработать на своем компьютере.
* * *
Ей снилось, что она едет куда-то на автобусе. Ночь, люди дремлют, опустив головы. Ярко светит луна. На душе тревожно, автобус, похоже, свернул с дороги, не видно ни дорожной разметки, ни асфальта, одна пустота, непонятно, куда они заехали. Она встает и трясет за плечо соседку. Женщина поднимает голову, отбрасывает со лба пряди волос… Да ведь у соседки нет лица, только пластмассовая маска без глаз и рта, как у недоделанного манекена! Она в ужасе отшатывается и будит мужчину, сидящего рядом с женщиной… И у этого маска вместо лица… Она бежит по салону, толкает пассажиров, у всех вместо лиц маски, подбегает к шоферу, стучит в стеклянную перегородку… Сердце замирает от жути. Фары высвечивают зеленоватую жижу, они катят по бесконечному болоту, огромные пузыри неспешно вырастают прямо по курсу и беззвучно лопаются.
Сейчас колеса автобуса увязнут в жидкой грязи, их затянет вниз, зеленое месиво зальет окна, сделается совсем темно, потом гадость через мелкие щелочки просочится в салон и заполнит его до краев. Никто никогда не узнает, как и где им довелось погибнуть.
Она барабанит по перегородке, водитель, кажется, не осознает, что заблудился, заехал не туда… Как это они до сих пор не провалились? Она лупит по стеклу, люди встают, безглазо смотрят на нее, шофер на мгновение оборачивается.
На маске у него прорези на месте глаз. Пустые прорези.
Им не спастись.
Она с хрипом проснулась и села на постели, не в силах перевести дыхание. Только сейчас она поняла, что это всего лишь сон.
Дурной сон, и не более того.
* * *
Инвентаризация и контроль в одном флаконе. И это перед ликвидацией. И как смотрят-то! Могла бы, стервозина, потише выдавать свои комментарии!
- Только погляди на эту женщину!
Это она обо мне высказалась. Сценическим шепотом.
Без тебя знаю, как я выгляжу.
Похоже, я здесь лишняя. Пойду дальше вдоль полок, у меня есть список пропавших книг, может, какую и найду. Пусть обсуждают мою внешность без меня.
* * *
- Не родись красивой, родись счастливой, - услышала Бася как-то вечером.
В двадцать ноль-ноль она уже лежала в кровати, так было заведено в их доме, ребенок отправлялся спать ровно в восемь. В крайнем случае в половине девятого. И хотя Басе было уже двенадцать лет, в назначенное время она послушно желала всем спокойной ночи, уходила в свою комнату и гасила свет. Немного погодя мама проверяла, уснула ли дочка. Иногда и папа заходил, если был дома.
В ту ночь Бася допоздна читала "Графа Монте-Кристо". Под одеялом, при свете фонарика. А когда начиталась досыта, оказалось, что спать ей совершенно не хочется.
Она задумалась - хватило бы у нее терпения и сил, чтобы убить годы на поиск людей, причинивших ей зло, выдержала бы она ужасы заключения в замке Иф? И что, оказавшись на месте графа, она бы сделала с богатством?
Точно купила бы красную машину на зависть всему классу. А возил бы ее шофер.
И тут она услышала из-за стены:
- Не родись красивой, родись счастливой. Скажешь, не так?
Это был голос тети Ирены. У Баси прямо сердце сжалось. Как она может так говорить о ее маме? Уж мама-то покрасивее тети будет. Мама была бы просто киноактриса, если бы не сморщенный лоб и три-четыре морщинки на переносице, из-за чего лицо у нее делается какое-то угрюмое. Ну а сама тетя Ирена? Нос картошкой, губы тонкие, а пальцы такие толстые, словно она взяла их поиграть у другого человека.
И только услышав ответ, Бася поняла, что речь шла вовсе не о маме.
- Знаешь, - сказала мама, - из гадкого утенка порой вырастает прекрасный лебедь. У Баси еще масса времени.
- Так ведь это к лучшему, я о том и говорю, - отчетливо произнесла тетя Ирена. - Красавица - значит, дура. Куда приятнее, когда у девушки котелок варит. Ей бы еще найти кого…
- Она же еще ребенок, - возразила мама, а Бася уткнулась носом в подушку, стараясь не дышать, и натянула на голову одеяло.
Уж лучше бы она спала!
В гостях у прокурора граф Монте-Кристо ничего не ел и не пил, в доме врага есть и пить не полагается. Вот интересно, догадались бы родители, что Бася о них думает, если бы она перестала есть и пить? Призадумались бы? Или начали бы кормить ее насильно? Наверное, решили бы, что Бася худеет. Будто худоба кого-то красит.
Или подумали бы, что дочка дуется.
- Опять губы надула? - почудился ей под одеялом голос матери.
- Капризуля-баловница, ну-ка, перестань сердиться, - сказал бы отец. Он всегда так говорил, если был в хорошем настроении, а Бася почему-то хмурилась. Что нечасто бывало, кстати сказать.
"Раскапризничались девки, не пойдем сегодня спать, папу-маму попросили, чтобы им по штучке дать", - вспомнилась ей детская песенка, которую ей перед сном напевала бабушка.
- Привереда, - говорила бабушка. - Реприведа, - повторяла за ней маленькая Бася.
- Скажи: локомотив. - Папа держал ее на коленях и легонько дергал за косичку.
- Коломотив, - отвечала маленькая Бася.
- Ты ж мой утеночек, - умилялся папа. И ничего он не умилялся.
Просто она с самого детства была вылитая утка. А умиление, восхищение, любовь тут вовсе ни при чем.
- Когда у девушки котелок варит… Колотек арвит. У ведушки.
До того вечера Басе и в голову не приходило, что она другая, некрасивая, не такая, как все. И уж тем более она не догадывалась, что об этом известно тете Ирене.
Но теперь все изменилось.
До чего же душно было под одеялом!
Когда мама закрыла дверь за тетей Иреной, Бася перевернулась на живот, обхватила руками подушку и крепко зажмурилась. Ведь мама запросто могла зайти к ней и проверить, все ли в порядке. Хорошо, не зашла. Сердце побилось-поколотилось, да и перестало. Мимо прошествовали стаи уток, переваливающихся на коротких ножках, одна из них попробовала взлететь - и не смогла. И Бася незаметно для себя уснула.
На следующий день она отказалась от завтрака.
"В доме моих врагов я не ем и не пью", - вертелось у нее в голове, пока она угрюмо наблюдала за родителями. Но мама была непривычно молчаливая, а на Басю и вовсе не обращала внимания. Отец буркнул что-то в знак приветствия и закрылся газетой. Бася посидела немного за столом, послушала, как мама гремит посудой, а потом встала и отправилась в школу.
В тот день одноклассницы смотрели на нее как-то иначе. Не как всегда. На физкультуре Басе не хотелось переодеваться, она наврала, что забыла форму дома, и весь урок просидела на лавке, присматриваясь к сверстницам. Они были тоненькие, легкие, длинноногие, у некоторых были груди. Куда ей до них.
Домой она возвращалась одна, зажав в кулачке ключи, потом сидела за письменным столом и читала "Графа Монте-Кристо", положив на книгу для маскировки толстую тетрадь по польскому языку.
- Занимаешься, дочурка? - В дверях показалась мамина голова. - Суп ела?
Мама даже не дождалась ответа на первый вопрос.
- Ела, - солгала Бася.
Во второй половине дня пришел с работы смущенный папа с букетом роз, просил у мамы прощения, что-то обещал, а граф Монте-Кристо все мстил и мстил.
Уже стемнело, когда мама с мокрыми глазами заглянула к ней в комнату.
- Басик, поужинаешь с нами?
- Нет, спасибо, - отказалась Бася. Мстительный граф добился-таки своего. Но никто ничего не заметил. Бася поняла, что все ее усилия тщетны.
На следующий день она съела на завтрак четыре куска хлеба с колбасой и солеными огурцами.
И ее вырвало.
* * *
Бася шагала меж стеллажей с книгами, и ей хотелось плакать. Ну почему жизнь такая гадкая? Хорошо еще, Юлия возвращается.
- Здорово, что ты возвращаешься, - пробормотала Бася.
Юлия появилась в их школе в шестом классе, в самом начале учебного года. Она уже тогда была красавица, и Бася знала, что уж на нее-то - серую мышку - новенькая и внимания не обратит.
- "Этот чужак" - потрясающая книга, я тебе дам почитать, мы ее уже проходили, - захлебывались одноклассницы. - А ты где живешь? А кем работает твой папа? Ну и джинсы у тебя - супер!
Каждая стремилась заговорить с Юлией, постоять рядом, придвинуться поближе, ведь ребята не сводили с Юлии глаз. Хоть в поле зрения попадешь, и то хорошо.
Только одинокая Бася уныло топталась в сторонке.
- Выпендрежница, - вынесли свой приговор девчонки в гардеробе. Бася пряталась за плащами, прикидываясь, что ее нет. - Дура набитая!
- В Словакию кататься на лыжах поедешь? - приставали к Юлии.
- Не знаю, - тихо отвечала та.
- Воображает, будто лучше других. Ладно, мы ей покажем, - решили разозленные школьницы.
Бася была своя в доску, от нее ничего не скрывали.
После уроков Бася последняя спустилась в гардероб. Юлия сидела возле Васиного некрасивого плаща и вытирала глаза.
- Я знаю, где девчонки спрятали твою куртку, - сказала Бася и вмиг потеряла всех приятельниц. Зато приобрела подругу.
Они не поехали с классом в Словакию.
- Мои родители разводятся, - рассказывала Юлия, - и им на меня наплевать. Будто меня нет на этом свете.
- А у моих родителей нет денег, - таинственно заявила Бася.
У мамы глаза опять были на мокром месте, а папа приходил в хорошем настроении и делал сюрпризы. Басе хотелось вычеркнуть из памяти сцену, когда мама потрясала горным велосипедом, что принес папа, и вопила:
- Что ты ей купил, у меня нечем за квартиру платить! А есть мы что будем? Рехнулся, что ли? Немедля отнеси обратно в магазин!
В тот же день горный велосипед с бордовой рамой - красивее вещи Бася в жизни не видала - унесли. В тот вечер Бася ненавидела мать и не понимала, как можно ревновать к велосипеду.
Вот тогда-то Бася и пришла к выводу, что больше всех на свете любит Юлию.
И только они одни во всем классе знали, что Мерседес - это имя возлюбленной графа Монте-Кристо, а не марка автомобиля.
* * *
О том, что ей достался великолепный журавль с неба (а не какая-то паршивая синица), Бася узнала прекрасным солнечным днем. Она хорошо его запомнила, этот день, морозный и окутанный серебряной дымкой. Петр подъехал к ее дому на машине родителей, а она летела вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки, только бы скорее броситься ему в объятия, уже не утка, а счастливая молодая женщина, которую он выбрал и которую - страшно подумать - любил. Мысль, что она, Бася, - хуже всех, спряталась где-то в бездонных глубинах памяти.
Лучше всех она была - вот что! Самая главная, самая счастливая. С каким наслаждением вслушивалась она в его слова:
- Смотри мне, не замерзни, сегодня ночью было минус восемнадцать.
- Не торчи мне на остановке, снег идет, - Ты мне не потеряйся (не заболей, не пропади).
Словом, Петр был счастлив. И все потому, что она есть на свете.
Да тут еще это его "мне"! "Не заболей мне", "не торчи мне".
Как прекрасна была жизнь!
Петр высаживал ее перед университетом и колесил по округе в поисках, где бы приткнуть машину.
В тот день, несколько лет тому назад, Петр сделал ей предложение, подкрепленное колечком с сапфиром и теплом ладоней - целый вечер он не выпускал ее рук. Этот день она помнит во всех подробностях, минуту за минутой. Вот она сбегает вниз по лестнице - а вот сидит за столиком в кафе "Под ангелом", и Петр предлагает ей свою руку и сердце.
А было это так:
- Ну?
- Что "ну"? - спросила Бася.
- Так как?
- Ну, - кивнула Бася.
Словно это и не она училась на третьем курсе полонистики!
Домой она летела как на крыльях.
- Мамочка! Мы с Петром обручились! - закричала она с порога.
Четыре года миновало с того дня. Неполных четыре.
- Поймала журавля в небе! - обрадовалась мама, и Басе почему-то стало холодно.
Лежа в ванне, она разглядывала блестевшее в пене кольцо. Подумать только, эта рука с кольцом уже принадлежала Петру. Потом она легла в своей комнате, погасила свет и долго смотрела на тени на стене, стараясь вернуть чувство радости, охватившее ее каких-то несколько часов назад. Но что-то, видимо, случилось - радость все не приходила.
- Ей бы еще найти кого…
- Кто бы на нее позарился…
- Вот дуре счастье выпало… - Гляди-ка, что делается…
Обрадовался бы отец; если б был жив?
А такой ли уж этот Петр замечательный, коли влюбился в нее? Может, за всем его шармом кроется порок? Когда-нибудь он сообразит, что она ему неровня, некрасивая, не очень умная, не слишком добрая. И что тогда?
Хотя, может, и не сообразит, уж она постарается.
И Бася уснула, крепко прижимая к себе журавля с неба.
А что ей оставалось.
* * *
- Смотри, вот это женщина! - понизила голос проверяющая дама. - Какое лицо, какие волосы! Как ее занесло в эту библиотеку?
Но Бася, само собой, уже не слышала ее слов.
* * *
Кшиштоф пришел на службу, как всегда, на полчаса раньше положенного. Его ждала неприятная обязанность - беседа с секретаршей. Ей следовало сообщить, что бессрочный контракт фирма с ней заключать не будет. И временный тоже. И вообще ничего с ней подписывать не будут, тридцать первого кончается испытательный срок - и привет. В этом отношении его фирма действовала безжалостно, и Кшиштоф смирился с этим. Другие конторы были не лучше.
Предстоящая беседа будет тягостной даже не потому, что придется отстаивать позицию компании, - Кшиштоф сам не любил женщин как работников. Просто славный будет подарочек девчонке к праздникам. Хорошо бы свалить вопрос на отдел кадров… но ведь какие-то приличия тоже надо соблюдать. И Кшиштоф взял тягостный разговор на себя.
На шепоток за спиной он старался не обращать внимания. Получалось не всегда. Взять хотя бы треп, случайно подслушанный в мужском туалете на втором этаже.
Голоса он из-за двери кабинки узнал. И заведующего отделом работы с потребителями быстренько перевели в Жешов. Тот, бедняга, так и не узнал, что переменой места работы обязан исключительно Кшиштофу.
Слова были обидные, но это ладно. Главное, в кабинке кончилась бумага. Попробуйте в таком положении вести себя достойно. То есть, конечно, следовало явить свой лик подчиненным, увидеть смертельный ужас в их глазах, повернуться и спокойно удалиться. Только Кшиштоф был лишен такой возможности.
- Наш председатель - вылитый жираф, - говорил голос шефа отдела потребителей.
- Жираф? Такое спокойное животное, никому не причиняет вреда, обалдел, что ли? - Кто-то из административного отдела, Кшиштоф привык не замечать людей, которым не повезло.
- Сам посуди: шея длинная, голову держит высоко, пьет родниковую воду, и она у него до-о-лго в желудок скатывается, удовольствие растягивает, а потом сладенькие листочки жует, и они по пищеводу ме-е-едленно так перемещаются. Понимаешь, кайф какой для животины?
Две струйки зажурчали одновременно, потом раздался шум спускаемой воды, и нескольких слов Кшиштоф не расслышал. Зато окончание фразы он разобрал очень хорошо. Завотделом здорово не повезло.
- …А вот когда он блевать начнет, я первый прибегу посмотреть. Представляешь, муки какие, все выпитое и съеденное извергнуть тем же путем обратно? Долго проблевываться придется!
Откровенно говоря, Кшиштоф никогда не старался завоевать симпатию подчиненных, любят его или нет, ему было плевать. Но людей неумных он недолюбливал. А завотделом поступил неумно. Что ему стоило проверить, не прихватило ли у шефа живот и не засел ли длинношеий жираф в кабинке?
Никакой личной неприязни к секретарше Кшиштоф не испытывал, он едва помнил, как ее зовут (до нее точно была Магда, а еще раньше - Зося). Просто нанять новую с испытательным сроком (а потом еще одну, и еще) было удобнее: ни высокого оклада, ни соцпакета. А возьмешь девицу в штат, и начнется: болезни, беременности, бюллетени, всякое такое. Сэкономил компании денежки, и хорошо. Особой привязанности к людям Кшиштоф никогда не испытывал. А уж к женщинам - тем более.
Он посмотрел на часы и нажал кнопку интеркома.
- Пани Ева, прошу зайти ко мне часов в одиннадцать. - Голос его звучал холодно. - До этого времени я занят и никого не принимаю.
Ждать традиционного "Слушаюсь, шеф" он не стал и разъединился.