- О'кей, босс, - сказала Олив, прихлебнув из бокала и глядя, как ровно движется старческая рука в прожилках, покрывая страничку блокнота бисерным почерком.
Он поднял глаза.
- Ну-ка прикинь, как часто он ходит мочиться?
- Ой, господи, об этом в "Дейли миррор" не было ни строчки.
- Не валяй дурака, ты знаешь, что я про Годфри Колстона.
- Ну, он сегодня пробыл у меня часа два и сходил два раза. Правда, он и выпил все-таки две чашки чаю.
- И обычно, когда приходит, в среднем раза два?
- Ох, не упомню. Должно быть...
- Ты уж, сделай одолжение, постарайся помнить все в точности, милый друг, - сказал Алек. - Созерцать надо, друг мой, созерцать и молиться. Что нас делает учеными? Единственно молитва и созерцание.
- Это я-то ученая, господи боже ты мой. Сегодня у него скулы были сплошь в красных пятнах, больше, чем обычно.
- Спасибо, - сказал Алек и черкнул в блокнотике. - Все отмечай, Олив. - Он поднял на нее глаза и добавил: - Одна ты и можешь наблюдать его в отношении к себе.
- Еще бы, - сказала она и рассмеялась.
Он даже не улыбнулся.
- Постарайся выудить из него все, что можно, в следующий раз; не исключено, что ты ему больше не понадобишься, учитывая миссис Петтигру. Ты когда полагаешь он снова наведается?
- Я думаю, в пятницу.
- Кто-то, - сказал он, - стучит в оконную раму позади меня.
- Стучит? Это, наверно, дедушка, он всегда так. - Она поднялась и пошла к дверям.
Алек быстро спросил:
- Скажи-ка мне, он в окно стучит по собственной инициативе или ты ему сказала именно так оповещать о своем приходе?
- Нет, по собственной, он всегда стучал в окошко.
- Почему? Не знаешь?
- Не-а, то есть понятия не имею.
Алек снова склонился с карандашом над блокнотом, фиксируя факты, которые впоследствии будут проанализированы вплоть до мельчайших, неразложимых элементов.
Олив ввела Перси Мэннеринга, который, войдя в комнату, без лишних слов адресовался к Алеку Уорнеру, размахивая журналом, по-видимому литературным ежемесячником, на обложке которого был жирно пропечатан штамп "Кенсингтонская публичная библиотека".
- Гай Лит, - взревел Перси, - этот кретин, он опубликовал кусок из своих мемуаров, где Эрнест Доусон назван "квелый апостол вялого галлофильства, распираемый нестерпимыми откровениями". Он чудовищно не прав насчет Доусона. Эрнест Доусон - духовный и поэтический отпрыск Суинберна, Теннисона и Верлена. Их отголоски слышны в его поэзии, а сам Доусон изучал французскую литературу и явно подпал под обаяние Верлена, не говоря уж про Теннисона и Суинберна, и немало вращался в кругу Артура Саймонса. Насчет Эрнеста Доусона он чудовищно не прав!
- А как вообще ваше здоровье? - спросил Алек, приподнявшись в кресле.
- Гай Лит был никакой театральный критик, а уж литературного критика хуже не было. В поэзии он ни черта не смыслит и права не имеет соваться. Неужели некому остановить?
- А еще о чем, - спросил Алек, - идет речь в его мемуарах?
- Дешевый вздор, как он отругал роман Генри Джеймса, а потом однажды встретил Джеймса возле "Атенеума", и Джеймс говорил о своем самосознании художника и о том, что у Гая самосознание критика и что, если нечто в полной мере предается публикации...
- Дедушка, ты хоть покажи народу огонь в камине, - сказала Олив, потому что Перси растопырился перед камином и совсем заслонил огонь. Алек Уорнер закрыл и убрал блокнот. Поэт не шелохнулся.
- Генри Джеймс теперь в моде, так вот он и пишет о Генри Джеймсе. И, наоборот, глумится над бедным Эрнестом - если это ты мне наливаешь бренди, Олив, то слишком много, половины хватит, - над Эрнестом Доусоном, великолепным лириком.
Он цепко схватил бокал трясущейся клешнеобразной рукой и. едва прихлебнув, точно по волшебству забыл Эрнеста Доусона. Он сказал Алеку:
- Что-то я вас не видел на похоронах Лизы.
- И не могли видеть, - сказал Алек, пристально изучая сухой профиль Перси. - Я в это время был в Фолкстоне.
- Жуткое и пронзительное переживание, - сказал Перси.
- В каком то есть смысле? - поинтересовался Алек.
Старый поэт осклабился, раскатисто прочистил горло, и жадный взор его зажегся воспоминанием о кремации Лизы. Он заговорил, и ненасытные глаза Алека Уорнера пожирали его в свою очередь.
*
Алек Уорнер ушел, а Перси остался посидеть со своей внучкой. Она приготовила на ужин тушеные грибы с беконом, которые они ели с подносов на коленях. Она поглядывала на него: тосты, разжеванные остатками зубов, были тоже съедены до последней крошки.
Одолев самую трудную корочку, он поднял глаза и увидел, что Олив глядит на него. Он дожевал и проговорил:
- Нескончаемое упорство.
- Что ты говоришь, дедушка?
- Нескончаемое упорство лежит в основе доктрины, победительной в малом и большом.
- Скажи, дедушка, ты читал когда-нибудь книги Чармиан Пайпер?
- Еще бы, все мы чуть не наизусть знали ее книги. Какая она была очаровательная женщина. Послушала бы ты, как она читала стихи с помоста при былых стечениях любителей поэзии. Гарольд Мунро всегда говорил...
- Ее сын Эрик сказал мне, будто романы ее, есть слух, собрались переиздавать. К ним, дескать, заново пробудился интерес. Эрик говорит, даже статья про это была. Но его-то послушать, так в романах только и есть, что один другому говорит "туше", и все там вздор, а интерес возобновился, потому что мать его такая старая, однако жива, и была когда-то очень знаменитая.
- Она и сейчас знаменитая. И всегда была. С тобой несчастье, Олив, что ты ни в чем ничего не смыслишь. Все знают, кто такая Чармиан Пайпер.
- Вовсе даже не знают. Никто про нее слыхом не слыхал, кроме совсем уж стариков, только что вот теперь интерес возрождается. Я же тебе говорю, была статья...
- Что ты понимаешь в литературе.
- Туше, - огрызнулась она: ведь Перси всегда делал вид, что и его-то стихи никто не забыл. Потом она дала ему три фунта, чтобы расплатиться за свою жестокость, хотя он никакой жестокости не заметил: ему возрождение интереса было непонятно, потому что он не признавал предшествовавшего ему угасания.
И все же он взял у Олив три фунта, не имея ни малейшего понятия о ее дополнительных ресурсах: ей осталось кое-что от матери и, кроме того, она подрабатывала на Би-Би-Си.
Деньги он никуда не дел, проехавши автобусом и потом метро на Лестер-сквер, где почтовое отделение работало всю ночь, и начертал, на многих и многих бланках, большими нетвердыми буквами телеграфное послание - Гаю Литу, Старые Конюшни, Стедрост, Суррей: "Вы чудовищно не правы насчет Эрнеста Доусона несравненно пронзительного поэта который начисто избег сентиментальности и самосожаления тчк Эрнест Доусон был духовным и поэтическим отпрыском Суинберна Теннисона и особенно Верлена чей стих его поистине преследовал а стихи Доусона надо читать вслух не то что некоторые более поздние тчк Я вызвал музыкантов велел принесть вина строка Однако ж праздник кончен и фонари погасли строка И пала тень твоя Синара и в ночь и в нас строка О надо мной во мне тоскливо страсть играет и так далее тчк Прочтите вслух какого черта ваша вшивая аллитерация плевать на нее вы чудовищно не правы = Перси Мэннеринг".
Он сунул в окошечко ворох исписанных бланков. Телеграфист, прищурившись, поглядел на Перси, а тот показал ему три фунтовые кредитки.
- Вы уверены, - сказал тогда телеграфист, - что вам надо все это отправить?
- Надо, - прорычал Перси Мэннеринг. Он отдал телеграфисту две кредитки, взял сдачу и ушел, растворившись в ночном уличном мареве.
Глава восьмая
Дама Летти прекрасно обходилась без постоянной горничной, однако теперь из-за телефонных неприятностей ей нужно было, чтобы кто-то снимал трубку вместо нее. Почему-то, однако, этот тип не желал передавать свое ужасное сообщение через девушку. Зато все те две недели, что она пока что прослужила, прямо отбоя не было от ошибочных звонков. Когда однажды это приключилось три раза, дама Летти начала приставать к горничной с расспросами.
- Кто это был, Гвен, мужчина?
- Не туда попали.
- Но это мужчина звонил?
- Да, только он не туда попал.
- А что именно он сказал? Ответьте мне, пожалуйста, на мой вопрос.
- Он сказал: "Извините, я не туда попал", - крикнула Гвен, - вот что он сказал.
- А какой у него был голос?
- Ой, маддам. Ну, мужчина как мужчина. Номера, наверно, пересеклись, знаю я эти телефонные дела.
- Да, но голос - старый или молодой? Тот же самый, что и в прошлый раз, когда ошиблись номером?
- По мне, так все они те же самые, когда не туда попадают. Вы лучше сами тогда подходите к телефону, вот и...
- Я лишь потому спрашиваю, - сказала дама Летти, - что с тех пор, как вы у меня служите, нам все время звонят по ошибке. И все время это мужчина.
- На что вы намекаете? Нет, вот на что вы намекаете, маддам?
Ни на что доступное пониманию девушки дама Летти не намекала. Вечером Гвен собралась отлучиться, и Летти была рада, что Годфри обедает у нее.
Часов в восемь, когда они сидели за обедом, телефон зазвонил.
- Годфри, подойди ты, пожалуйста.
Он вышел в холл. Она слышала, как он снял трубку и назвал ее номер. "Да, совершенно верно", - сказал он. "Кто, кто это говорит?" - затем услышала Летти. И он положил трубку.
- Годфри, - спросила она, - это он?
- А кто же еще? - сорвался в крик Годфри. - "Скажите даме Летти, пусть помнит, что ее ждет смерть". И дал отбой. Черт знает, прямо удивительно. - Он сел за стол и снова принялся хлебать суп.
- Кричать незачем, Годфри. Держись поспокойнее. - При этом все ее грузное тело сотрясалось.
- Да нет, ну странно чертовски. Говорю тебе: у тебя есть враг. По выговору какой-то уличный парень, еще и шепелявый.
- Что ты, Годфри, он явно образованный человек. Но говорит нарочито мрачно.
- Я тебе говорю: парень с улицы. Я же его не в первый раз слышу.
- У тебя, должно быть, плоховато со слухом, Годфри. Это пожилой культурный человек, которому следовало бы понимать...
- Какой-нибудь разносчик, не более того.
- Чепуха. Поди позвони в полицию. Они просили всегда информировать...
- А толку-то? - сказал он. И, увидев, что она собралась возразить, прибавил:
- После обеда. Позвоню после обеда.
- Это он так в первый раз за две недели, что у меня Гвен. Когда Гвен подходит к телефону, он говорит: "Извините, не туда попал". Раза два или три на дню.
- Так, может быть, и в самом деле кто-то не туда попадает? Наверное, пересечение номеров. Ты на станцию звонила?
- Звонила, - сказала она. - Мне там сказали, что линия в полном порядке.
- Да наверняка номера пересеклись.
- Ох, - сказала она, - ты совсем как Гвен: пересеклись, пересеклись. Я-то, пожалуй, догадалась, кто он такой. Я думаю, это главный инспектор Мортимер.
- Не его голос.
- Значит, подручный, - сказала она.
- Чушь. В его-то положении.
- Вот почему полиция и ротозейничает. Они знают, но ни за что не откроют. Он же их бывший начальник.
- А я тебе говорю, у тебя есть враг.
- А я тебе говорю, что это Мортимер.
- Тогда почему же, - поинтересовался Годфри, - ты с ним по-прежнему советуешься?
- Чтобы он не догадался, что я его подозреваю. Тут он и попадется в ловушку. А пока что, как я тебе говорила, он из моего завещания вылетел. И вот уж этого он точно не знает.
- Ох, да ты все время переписываешь завещание. То-то и врагов у тебя чертова пропасть. - Годфри почувствовал себя виноватым, что вчера проболтался Олив насчет изменения в завещании Летти. - Вот и неудивительно, - сказал он, - что ты не знаешь, кто тебе звонит.
- Что-то давно от Эрика не было вестей, - заметила дама Летти, и он почувствовал себя еще виноватей, припомнив, что наговорил Олив.
- Недель примерно шесть он пробыл в Лондоне. И вчера вечером воротился в Корнуолл.
- И ко мне ни разу не зашел. Годфри, ты что же мне раньше-то не сообщил?
- Я и сам не знал, что он в Лондоне, - сказал Годфри. - Вчера только узнал от общего приятеля.
- Какого еще общего приятеля? Что Эрику в Лондоне понадобилось? Что за приятель?
- В данный момент выпало из памяти, - сказал Годфри. - Я давным-давно перестал вникать в дела Эрика.
- Память нужно тренировать, - сказала она. - Ты попробуй каждый вечер перед сном перебирать в памяти все события дня. Я, надо сказать, очень сильно удивлена, что Эрик мне даже не позвонил.
- Да он и к нам не подумал наведаться, - сказал Годфри, - с чего бы ему тебе-то звонить?
- Ну, все-таки, должен же понимать, где ему прямая выгода.
- Ха, ты Эрика не знаешь. Всего-то пятьдесят шесть лет - и сплошная незадача. Надо бы тебе знать, Летти, что мужчины его типа в этом возрасте терпеть не могут старух: это им напоминание, что они и сами стареют. Ха, а он, кстати, жаловался на возраст, мне говорили. Ты, Летти, пожалуй что, его еще и проводишь. Оба мы его, наверно, проводим.
В эту ночь, лежа в постели, дама Летти определенно догадалась, что не кто другой, как Эрик, тревожит ее телефонными звонками. Сам, конечно, не звонит, чтобы она не узнала его по голосу. Кого-нибудь нанял. Она села в постели и включила свет.
*
Дама Летти сидела глубокой ночью б халате и наполняла свою перьевую ручку. При этом она поглядывала на только что исписанную страницу. Какой у меня, думала она, шаткий почерк. И тут же, словно хлопнув дверью, забыла об этом думать. Она вытерла перышко, перевернула страницу и продолжала на другой стороне письмо Эрику:
"...так что, прослышав о том, что ты пребывал в Лондоне последние шесть недель, плюс то, что ты мне об этом не сообщил, уж я не говорю - не зашел, это, признаюсь, показалось мне по меньшей мере невежливым. Между тем я хотела посоветоваться с тобой кое о чем касательно твоей матери. Сколько я понимаю, придется ее раньше или позже отправить в дом призрения в Суррее, о котором я тебе в прошлый раз говорила".
Она отложила ручку, вытянула шпильку из своих редких волос, потом снова зашпилила их. Может быть, подумала она, с Эриком надо еще потоньше. И лицо ее, озаренное настольной лампой, пошло морщинами. Ее осаждали сразу две мысли. Одна: я, право же. очень устала; а другая: ничуть я не устала, вся моя энергия и напор при мне. Она вскинула ручку и продолжала усеивать страницу нетвердыми буквами:
"В последнее время я произвела кой-какие изменения, о которых, думается, желательно бы поговорить с тобой, если ты соблаговолил бы информировать меня о своем приезде в Лондон".
Тонко или не слишком? Нет, для Эрика, пожалуй, чересчур тонко.
"Эти, собственно, пустяковые изменения касаются, конечно, моего завещания. Мне всегда казалось прискорбным, что твой кузен Мартин, столь замечательно проявивший себя в Южной Африке, в завещании никак не упомянут. Мне не хотелось бы семейных огорчений после того, как я отойду в лучший мир. Тебе, разумеется, по-прежнему завещано то, что завещано, однако желательно бы серьезно поговорить с тобой. Ты ведь помнишь, как мне пришлось изменить завещательные распоряжения после того, как твой кузен Алан пал на поле брани..."
Вот это хорошо, подумала она, вот это тонко. Эрик ведь как-то ухитрился обойтись без войны. И продолжала:
"Мне бы очень хотелось переговорить с тобой, однако я, старая женщина, отлично понимаю, что ты, чья молодость на исходе, донельзя занят делами. В настоящее время мистер Меррилиз переписывает уточненное завещание, и теперь уж я оставлю все как есть. Тем не менее хотелось бы обговорить все эти изменения с тобой, если бы ты объявился на протяжении твоего шестинедельного пребывания в Лондоне, о котором я ничего не знала до твоего возвращения в Корнуолл".
Вот так, подумала она. Небось примчится из своего Корнуолла с первым же поездом. Если это он, то сразу поймет, что я знаю кто. Нет уж, подумала она, чем другим, а на испуг меня никто не возьмет. И снова принялась думать, кто же такой ее враг. Вряд ли, засомневалась она. вряд ли это Эрик... откуда ему деньги взять, чтобы нанять подручных. Это уж скорее Мортимер. Но тот или другой, а все-таки кто-то из моего завещания. С этой мыслью она заклеила и запечатала письмо Эрику, положила его на поднос в прихожей и отправилась в постель. Голова ее медленно елозила по подушке: сон к ней не шел. Наверно, простудилась в кабинете. Ногу свела судорога. Она тосковала по сильному другу, по некой большой силе, которой немного бы почерпнуть. Кто мне помощник? - думала она. Годфри - эгоист, Чармиан - слаба, Джин Тэйлор прикована к постели. Разговор Тэйлор понимает, но силы, нужной силы у нее нет. Алек Уорнер... может, пойти к Алеку Уорнеру? Нет, какая у него сила. У Тэйлор тоже нет. Да, нету у него нужной силы.
Вдруг она подскочила: что-то слегка тронуло ее за щеку. Она включила свет. Паук у нее на подушке, паук величиной с медную монету замер и растопырил бурые лапки! Она глянула на него, вся дрожа, потом собралась с силами: надо скинуть его с подушки. И когда она протянула руку, в глаза ей бросилось другое паучье, мохнатое существо, тоже на подушке, ближе к затененному краю. "Гвен! - кричит она. - Гвен!"
Но Гвен крепко спит. В отчаянии дама Летти хватает большого паука. Это, оказывается, перышко. И другое существо тоже - тоже перышко.
Она снова уронила голову на подушку и подумала: ох, мои старые подушки, надо новые.
Она выключила свет, и голова ее снова заерзала. Кто же, подумала она, кто же даст мне силы? Она перебрала с первого до последнего друзей и знакомых - кто из них крепче, сильнее ее?
Цунами, наконец догадалась она. Цунами Джопабоком мне поможет. Цунами, вот уж сорок лет ее противница в комитете, нередко смущала своим существованием даму Летти. Особенно ее обозлили повелительность и распорядительность Цунами на похоронах Лизы. Но сейчас странным образом она почувствовала прилив сил при одной мысли об этой женщине. Цунами Джопабоком все поставит на место, это ей по силам. Цунами выследит этого мерзавца. И голова дамы Летти замерла на подушке. Завтра она поедет в Ричмонд и поговорит с Цунами. Кстати же, Цунами и всего-то едва за семьдесят. Хорошо бы этот ее идиот муж Рональд куда-нибудь делся. Если и нет, ладно, он все равно глухой. Дама Летти свернулась клубочком и заснула, в полусне впитывая силы Цунами Джопабоком, будто молоко от некой могущественной матери.