Эта книга необычна и по замыслу, и по жанру. Автор фокусируется на психологии своих героев, поставленных перед выбором принимать верные решения в различных жизненных, часто драматических ситуациях. Менее всего автору хочется увлечь читателя в область выморочных сексуальных подробностей, ушатами льющихся сегодня как вода из лейки из теле- и киноэкранов, желтой прессы, книг популярных авторов. В большинстве рассказов речь идет о какой-либо психологической черте героя, стороне или качестве человеческой натуры, проявляющихся ярким молниеносным штрихом или резким поворотом повествования - сверкающей, пугающе-красочной зарисовкой. При этом амок повествования не изгоняет здесь романтические чувства, и переживания героев не чужды живой страсти, а подчас и острому неодолимому вожделению.
Страсти человеческие… Неповторимые и бессмертные!.. Не они ли правят миром?
Содержание:
Владимир КОЛОТЕНКО - Дом для Тины 1
ФОРА 1
АВГУСТ 99‑го, ОСЕНЬ… 3
ДИКИЙ МЕД ТВОИХ ГУБ… 6
ВЕЧЕРНЕЕ ВИНО 8
В ЖЕРЛЕ ЭТНЫ 10
ДОМ ДЛЯ ТИНЫ 13
Владимир КОЛОТЕНКО
Дом для Тины
Эта книга необычна и по замыслу, и по жанру. Автор фокусируется на психологии своих героев, поставленных перед выбором принимать верные решения в различных жизненных, часто драматических ситуациях. Менее всего автору хочется увлечь читателя в область выморочных сексуальных подробностей, ушатами льющихся сегодня как вода из лейки из теле - и киноэкранов, желтой прессы, книг популярных авторов. В большинстве рассказов речь идет о какой–либо психологической черте героя, стороне или качестве человеческой натуры, проявляющихся ярким молниеносным штрихом или резким поворотом повествования - сверкающей, пугающе–красочной зарисовкой. При этом амок повествования не изгоняет здесь романтические чувства, и переживания героев не чужды живой страсти, а подчас и острому неодолимому вожделению.
Страсти человеческие… Неповторимые и бессмертные!.. Не они ли правят миром?
© Колотенко В. П., 2015
ФОРА
Белыми шит шеврон.
Пряжка из серебра.
Рядом упрямый клон
Из твоего ребра.
Искренность. Брызги искр.
Взгляд, словно рой ос.
В левом кармане есть
Карта предместий Оз.Выспренность. Перехлёст.
Сладкое под языком.
Почерк прозрачно прост.
Многое - на потом.
Время требует жертв.
Образов и подобий.
Ласковость в неглиже
Жаждет атак подробных.Я напишу водой
Тайное на камнях.
Если ты был собой,
Значит, избыл свой страх.
Если ты был со мной.
Гладил меня. Читал.
Значит, ты точно знал
Тяжесть и месть креста.
Гроб устанавливают на крепкий свежесрубленный стол, покрытый тяжелым кроваво–красным плюшем. Мне приходится посторониться, а когда гроб едва не выскальзывает из чьих–то нерасторопных рук, я тут же подхватываю его, чем и заслуживаю тихое "спасибо". Пожалуйста. Не хватало только, чтобы покойничек грохнулся на пол. С меня достаточно и того, что я поправляю складку плюша, задорно подмигивающего своими сгибами в лучах утреннего солнца, словно знающего мою тайну. Нет уж, никаких тайн этот ухмыляющийся плюш знать не может. Боже, а сколько непритворной грусти в глазах присутствующих! Большинство искренне опечалены, но есть и лицемеры, изображающие скорбь. Я слышу горестные вздохи, всхлипы… Ничего, пусть поплачут. Не рассказывать же им, что покойничек жив–живехонек, цел и невредим, просто спит. Хотя врачи и констатировали свой exitus letalis*. Причина смерти для них ясна - остановка сердца. Я это и сам знаю. Но знаю и то, что в жилах его еще теплится жизнь, а стоит мне подойти и сделать два–три пасса рукой у его виска, и покойничек, чего доброго, откроет глаза. Дудки! Я не подойду. Я его проучу. Кто–то оттирает меня плечом, и я не противлюсь. Теперь сверкает вспышка. Снимки на память. Кому–то понадобилась моя рука - чье–то утешительное рукопожатие. Понаприехало их тут, телекорреспонденты, газетчики… Это приятно, хотя слава и запоздала. Кладут цветы, розы, несут венки. Золотистые надписи на черных лентах: "Дорогому учителю и другу…" Золотые слова! А как сверкает медь духового оркестра, который, правда, не проронил еще ни звука, но по всему видно, уже готов жалобно всплакнуть. Я вижу, как устали от слез и глаза родственников. Особенно мне жаль его жен. И первую, и вторую… Жаль мне и Оленьку, так и не успевшую стать третьей женой. Все они едва знакомы, и вот теперь их собрала его смерть. Оленька вся в черном и вся в слезах. Прелестно–прекрасная в своем горе, она стоит напротив. И когда новые озерца зреют в уголках ее умопомрачительно больших серых глаз, О, Боже милостивый! я еле сдерживаю себя, чтобы тоже не заплакать.
- Извините…
- Пожалуйста…
Я вижу, как Оленька, расслышав мое "пожалуйста", настороженно вглядывается в лицо покойника, затем, убедившись, что он таки мертв, закрывает глаза и снова плачет. Видимо, ей что–то почудилось. Теперь я смотрю на руки усопшего, как и принято, скрещенные на груди. Тонкие длинные пальцы, розовые ногти… Никому ведь и в голову не придет, отчего у покойника розовые ногти. Может быть, у него и румянец на щеках? В жизни он такой краснощекий! Я помню, как три дня тому назад он ввалился в мою комнату со своими дурацкими требованиями. Уступи я тогда и…
- Будьте так добры…
Сколько угодно! Я уступаю даме в беличьей шубке и не даю себе труда вспомнить, как там все было. Было и прошло. И точка! Меня интересует теперь эта дама с бархатными розами, которые сквозь стекла очков кажутся черными. Кто бы это мог быть? Я не знаю, зачем я обманываю себя: разве я не знаю ее? Я ведь только делаю вид. Вообще, надо сказать, это удивительно, просто до слез трогательное зрелище - собственные похороны. Мы ведь с покойником близнецы, плоть от плоти. И, если бы на его месте сейчас оказался я, никто бы этого не заметил. А все началось с того… Он просто из кожи лез вон, так старался! Носился со мной, как с писаной торбой. Честолюбец! Ему хотелось мирового признания. Вот и получил. Теперь все газеты будут трубить.
- Сколько же ему было? - слышу я за спиной чей–то шепот.
Ответа нет. Но я и не нуждаюсь в ответе. Ему еще жить и жить… Это–то я знаю. Может быть, Оленька еще и выйдет за него замуж. Выйдет непременно. Не такой уж я злоумышленник, чтобы лишать их земного счастья. Я его лишь маленько проучу. Это будет ему наука. Я все еще не могу взять в толк: неужели он мне не верит? Или не доверяет? Зачем он держит меня в узде?
Дама в шубке тоже смахивает слезу. А с каким открытым живым любопытством Оленька смотрит на эту даму. О чем она думает? Народ прибывает, струится тихим робким ручейком вокруг гроба. Сколько почестей покойнику! Чем же он так славен? Кудесник, целитель… Профессор! Ну и что с того? Вырастил, видите ли, меня из какой–то там клетки… Ну и что с того? Этим сейчас никого не удивишь. Я протискиваюсь между двумя толстяками поближе к даме с бархатными розами. Вполне вероятно, я рискую быть узнанным и все–таки надеюсь на свой парик. Усы, борода, темные очки, котелок… Вряд ли кому–то придет в голову подозревать во мне двойника. Никто ни о чем даже не догадывается.
Мой котелок!
От толчка в спину он чуть не слетает с головы и мне приходится его снять.
"Осторожно!" - хочу крикнуть я и не кричу. Кто же этот неуклюжий медведь? Беличья шубка! Ее нежная шерстка мнет мне шляпу, которую я уже поднимаю над головой. Мы стоим сжатые, просто впритык, и я, конечно же, узнаю эту даму с бархатными розами. Мне снова хочется крикнуть: "Мама!" Но я не кричу. Я никогда не произнесу этого слова. Я никому его не прошепчу.
- Ради бога, простите… Ваша шляпа…
- Ну что вы, такая давка…
Я вижу, как она внимательно, вскинув вдруг влажные ресницы, изучает меня. На это я только кисло улыбаюсь и напяливаю котелок на парик. Чтобы все ее сомнения развеять.
- Да, - вздыхает она, - у него было много друзей.
Я этого не помню.
Затылком и всей кожей спины я чувствую жадный взгляд Оленьки и кошу глаза - так и есть: мы с беличьей шубкой у нее на прицеле. О чем Оленька может догадываться? Да ни о чем. Шаркая по мрамору своими ботинками, я то и дело спрашиваю себя: кто я теперь? И не нахожу ответа.
А все началось с того, что Артем срезал со своего пальца махонькую бородавку, измельчил ее на отдельные клеточки, взял одну из самых живых и выдавил из нее ядро, свой геном. Рассказывая потом все это, он почему–то ухмылялся: "Ты и есть теперь это ядро…" Много лет я не мог понять причину его ухмылки, и вот теперь…
Я представляю себе, как все было, и вижу себя длинной нитью, скрученной в замысловатый клубок и упрятанной в чью–то яйцеклетку, лишенную собственного ядра. Я даже слышу голос Артема:
- Осторожно, не повреди мембрану…
Он давно говорит сам с собой, я это знаю. Отшельник, паяц. Чего он добивается? Мирового признания! А мне, признаться, не очень–то уютно в этой чертовой яйцеклетке. Какая–то она липкая, вязкая… Как кисель. Это поначалу, я потерплю. Через час я уже чувствую себя вполне хорошо. Мы привыкаем друг к другу и уже шепчемся на своем языке, беззвучно шушукаемся, роднимся. И вскоре живем душа в душу в какой–то розовой жидкости, счастливые, живем как одно целое, единой зиготой, нежимся в теплой темноте термостата. Наш папа, этот лысоватый Артем, нами доволен, доволен собой. Я понимаю: я и есть теперь та зигота. Проходит какое–то время, и меня берут за шкирку, берут как кота. Больно же! А они просто вышвыривают меня из моей розовой спальни. Куда? Что им от меня нужно?
- Это не больно, - говорит Артем, а я ему не верю. Это ужасно больно! И холодно! Словно я голый попал в ледяную прорубь.
- Артем, я боюсь, - слышу я женский голос, - я вся дрожу…
Это меня поражает, но и приводит в восторг: мой лысеющий папа обзавелся женщиной! А я думал, что он холостяк.
- Не надо бояться, родная моя, все будет прекрасно, - шепчет папа и сует меня куда–то… Куда? В полную, жуткую темноту. Меня тут же обволакивает вялая томная теплая нега, я куда–то лечу, кутаюсь в мягкую бархатную кисею и, наверное, засыпаю. Потом я просыпаюсь! Потом я понимаю, куда меня наглухо запечатали - в стенку матки. Целых девять месяцев длится этот невыносимый плен. Такая мука! Лежишь скрюченный, словно связанный, ни шагу ступить, ни повернуться. Слова сказать нельзя, не то, что поорать вдосталь. Набравшись сил, я все–таки рву путы плена и выкарабкиваюсь из этой угрюмой утробы на свет божий и ору. О, ору! Это немалая радость - мой ор! Я вижу их счастливые лица, сияющие глаза.
- Поздравляю, - говорит папа, берет меня на руки и целует маму.
И я расту.
Я не какой–то там вялый сосун. Да уж! Я припадаю к белой груди, полному теплому тугому наливу, и пью, захлебываясь, сосу эту живительную сладкую влагу… Так вкусно! А какое наслаждение видеть себя через некоторое время в зеркале этаким натоптанным крепышом, который вдруг встает и идет, шатаясь и не падая, балансируя ручонками, затем внезапно останавливается и любуется сверкающей струйкой, появившейся внезапно из какой–то пипетки. Вот радость!
Радость проходит, когда однажды приходит папа и, что–то бормоча себе под нос, надевая фартук, берет меня на колени и сует в рот какую–то желтую резинку, надетую на горлышко белой бутылки.
- Ешь, - говорит папа, - на.
На!
Он отчего–то зол и криклив.
- Ешь, ешь!.. - твердит и твердит он.
Такую невкусную бяку я есть не буду. И не подумаю!
- Ешь, - беря себя в руки, упрашивает папа, - пожалуйста…
А где мама? Я не спрашиваю, вопрос написан на моем лице. Мама уехала. Надолго, уточняет папа. Мой маленький мир, конечно, тускнеет - маму никто заменить не может. Даже папа, который по–прежнему что–то бормоча, уже с пеленок учит меня читать, думать, даже фехтовать. Затем передо мной проходит череда учителей. Чему только меня не учат! Я расту на дрожжах знания, легко раскусываю умные задачки, леплю, рисую… Мой коэффициент интеллекта очень высок. Я уже знаю, почему наступает зима, и как взрываются звезды, что есть в мире море и океан, есть рифы, кораллы, киты, носороги, а мой мир ограничен стенами какой–то лаборатории, книгами, книгами…
- А это что, - то и дело спрашиваю я, - а это?
Папа терпеливо объясняет и почему–то совсем не растет, а я уже достаю до его плеча. Он, правда, делает мне какие–то уколы, и это одна из самых неприятных процедур в моей жизни. Как–то приходит мама. Она смотрит на меня и любуется. Шепчется о чем–то с папой, а затем они встают, идут к двери и зовут меня с собой. Куда? Я еще ни разу не переступал порог этой комнаты. Мы выходим - мать честная! Я попадаю в царство зелени и цветов, живая трава, ручеек, даже птички… И солнце! Настоящее солнце! Это не какая–то лампа ультрафиолетового света. Над нами большой прозрачный свод, точно мы под огромным колпаком, хотя солнечные лучи сюда свободно проникают. И даже греют. Как много света, а в траве кузнечики, муравьи… Летают бабочки и стрекозы, я их узнаю. А вот маленький ручеек, и в нем плавают рыбки…
- Поздравляю, - говорит мама, - тебе сегодня уже двадцать.
Мне не может быть двадцать, но выгляжу я на все двадцать два.
- А сколько тебе? - спрашиваю я.
- Двадцать три, - отвечает мама и почему–то смущается.
- А тебе? - спрашиваю я у папы.
Папа медлит с ответом, я смотрю ему в глаза, чтобы не дать соврать. Зря стараюсь: у нас ведь это не принято.
- Сорок, - наконец произносит папа, - зимой будет сорок.
Сейчас лето…
Может быть, мой папа Адам, а мама Ева?
- Нет, - говорит папа, - ты не Каин и не Авель, ты - Андрей.
- А как зовут маму?
- Лиля…
В двадцать лет можно подумать и о выборе жизненного пути. Вечером я говорю об этом папе, который пропускает мои слова мимо ушей. Я вижу, как смотрит на него молодая мама. Она не произносит ни слова, но в глазах ее читается: я же говорила… На это папа только пыхтит своей трубкой и разливает вино. Вино - это такой бесконечно приятный, веселящий напиток, от которого я теряю рассудок и просто не могу не пригласить маму на танец. Мы танцуем… Мои крепкие руки отрывают маму от пола, мы кружимся, кружимся, и вот уже какая–то неведомая злая сила пружиной сжимает мое тело, ее тело, наши тела, а внутри жарко пылает живой огонь… Что это? Что случилось? Я теряю над собой контроль, сгребая маму в объятья…
- Мне больно…
Я слышу ее тихий шепот, чувствую ее горячее дыхание.
- Потише, Андрей, Андрей…
Но какая музыка звучит у меня внутри, какая музыка…
- Лиля, нам пора.
Это Артем. Он все испортил! Плеснул в наш огонь ледяной водой. Вскоре они уходят, а я до утра не могу сомкнуть глаз. Такого со мной еще не было. Через неделю я набираю еще несколько килограммов, а к поздней осени почти сравниваюсь с Артемом. Мы так похожи - не отличишь. Это значит, что половина жизни уже прожита. Но то, чем я жил… Я ведь нигде еще не был, ничего не видел, никого не любил… Или Артем готовит для меня вечную жизнь? На этот счет он молчит, да и я не лезу к нему с расспросами. Единственное, что меня мучает - пластиковый колпак над головой. Я бы разнес его вдребезги. Надоели мне и таблетки, и уколы, от которых уже ноет мой зад. Однажды утром я подхожу к бетонной стене, у которой лежит валун, становлюсь на него обеими ногами и, задрав голову, смотрю сквозь прозрачный пластик крыши на небо. Там - воля. Ради этого стоит рискнуть? Поскольку мне не с кем посоветоваться, я беру лопату. Подкоп? Ага! Граф Монте - Кристо…
Трудно было сдвинуть валун. Была также опасность быть пойманным на горячем. А куда было девать песок? Я перемешиваю его с землей и сую в нее фикус: расти. Можно было бы выбраться другим путем, но дух романтики пленил меня. Уже к вечеру следующего дня я высовываю голову по другую сторону бетонной стены. Там - зима! Уфф! Я возвращаюсь домой и собираюсь с мыслями. Артем ничего не подозревает. У него какие–то трудности. Доходит до того, что он орет на меня, топает ногами и брызжет слюной. Но я спокойно, вполне пристойно и с достоинством, как он меня и учил, переношу все его выходки, и это бесит его еще больше. Истерик. С этими гениями всегда столько возни. Мир это знает и терпит. Или не терпит…
Бывает, что я в два счета решаю какую–нибудь трудную его задачку, и тогда он вне себя от ярости.
- Да ты не важничай, не умничай, - орет он, - я и без твоей помощи… Я еще дам тебе фору!
На кой мне его фора?
Я выбираю момент, когда ему не до меня, и, прихватив с собой теплые вещи, лезу в нору. Выбираюсь из своего кокона наружу, на свет Божий. Природа гневно протестует: стужа, ветер, снежная метель… Повернуть назад? Нет уж! Никакими метелями меня не запугаешь. Каждый мой самостоятельный шаг - это шаг в новый мир. Прекрасно! Я иду по пустынной улице мимо холодных домов, под угрюмым светом озябших фонарей, навстречу ветру… Куда? Я задаю себе этот вопрос, как только покидаю свой лаз: куда? Мне кажется, я давно знаю ответ на этот вопрос, знаю, но боюсь произнести его вслух. Потом все–таки произношу: "К Лиле…"
- К Лиле!..
Своим ором я хочу победить вой ветра. И набраться смелости. Разве я чего–то боюсь? Этот маршрут я знаю, как собственную ладошку: много раз я бывал здесь, но всегда под присмотром Артема. Теперь я один. Мне не нужен поводырь. Мне кажется, я не нуждаюсь в его опеке. Я просто уверен в этом. Это я могу дать ему фору! В чем угодно и хоть сейчас!
- Привет, - произношу я, открывая дверь ключом Артема.
- А, это ты…Ты не улетел?
- Я отказался.
- От чего отказался, от выступления?
- Ага…
Отказываться от своей роли я не собираюсь.
Какая она юная, моя мама. Я никогда еще не видел ее в домашнем халате.
- А что ты скажешь своей жене? Она же узнает.
Разве у Артема есть жена? Я этого не знал.
- Что надо, то и скажу. Пусть узнает.
Не ожидая от меня такого ответа, Лиля смотрит на меня какое–то время с недоумением, затем снова спрашивает:
- Что это ты в куртке? Мороз на дворе.
- Да, - говорю я, - мороз жуткий, винца бы…
Потом Лиля уходит в кухню, а я, по обыкновению, иду в ванную и вскоре выхожу в синем халате Артема. Мы ужинаем и болтаем. Потихоньку вино делает свое дело, и я вспоминаю его веселящий дух. Бывает, я что–нибудь скажу невпопад, и Лиля подозрительно смотрит на меня. Я на это не обращаю внимания, пью свой коньяк маленькими глоточками, хотя мне больше нравится вино.
- Что–нибудь случилось?
- Нет, ничего, - я наполняю ее фужер, - а что?
Молчание.