Выйдя из кухни, он плотно затворил за собой дверь и свернул к лестнице, плавным полукругом уходящей наверх; в холодном свете высокого арочного окна уже отчетливо прорисовывалась каждая ступенька. Поднявшись на второй этаж, он остановился. Было очень тихо. Наконец в тишине Монти расслышал дыхание спящего Дейвида. На цыпочках подкрался к двери, осторожно, стараясь не скрипнуть, нажал на ручку и вошел.
Дейвид лежал на постели, полуприкрытый простыней. Он был все в той же рубашке, голова откинута набок - так, будто, засыпая, он метался в бреду, - длинные волосы легли на подушку торчком (казалось даже, не легли, а встали дыбом от ужаса), одна рука свешивалась до пола, как на картине Уоллиса "Смерть Чаттертона". Во сне лицо Дейвида снова сделалось далеким и чужим. Бледное, выглаженное зыбким утренним светом, оно было похоже на прекрасную посмертную маску. Минуты две Монти молча смотрел на спящего, потом бесшумно вышел. Каким безумцем надо быть, чтобы ждать утешения от мальчика - к тому же погруженного в собственные страдания? Вываливать ему на голову свои горести было бы глупо, даже подло.
Монти неспешно спускался по лестнице, когда в прихожей зазвонил телефон. Харриет, а вслед за ней и Эдгар тотчас выскочили из кухни. Эдгар бросился включать свет, Харриет схватила телефонную трубку.
- Милый… ты… слава богу. Да, да, конечно… как я могла забыть… Ну, разумеется… Я так волновалась… но теперь все в порядке… Да, сейчас лягу, уже иду, не беспокойся… Да, увидимся… Как камень с души… Спасибо, родной, что ты позвонил… спасибо тебе, спасибо…
Положив трубку, Харриет подошла к лестнице. При полной иллюминации, устроенной Эдгаром, Монти было хорошо видно, как она мгновенно преобразилась, горестные складки на ее лице разгладились, теперь оно сияло радостью и спокойствием.
- Ну и как, все в порядке? - спросил Монти.
- Да, да… все совершенно нормально… У меня просто вылетело из головы - у него же сегодня Магнус Боулз… сегодня как раз его день. Блейз только проводил Эмили до поезда, а сам поехал к Магнусу… Он еще раньше пытался мне звонить, но неполадки на линии… никак не мог дозвониться. Сегодня он всю ночь сидит с этим несчастным. Блейз так внимательно относится к Магнусу, никогда еще не было, чтобы он отложил или перенес встречу с ним. Что ж, как видите, все кончилось хорошо. Спасибо тебе. И тебе тоже спасибо. Ну, кажется, теперь я могу идти спать.
- Я, пожалуй, тоже, - сказал Монти. - Спокойной ночи. - Выйдя на улицу и чуть не споткнувшись о лежащего на крыльце Баффи, он бегом бросился к калитке. Баф-фи лениво полаял ему вдогонку. Солнце уже встало, ярко освещенная дорога была пустынна и полна деталей, как картина в ожидании центральной фигуры. Но я же и есть центральная фигура, догадался Монти и вдруг увидел себя словно со стороны: человек в черном бежит по дороге, словно спасаясь от преследователей, лицо изможденное, волосы всклокоченные, поднятый ворот рубашки топорщится. Лишь у дверей своего дома, лихорадочно роясь в кармане в поисках ключа, он заметил, что его и правда преследуют: Эдгар, с трясущимися на бегу телесами, уже сворачивал в распахнутую калитку. Солнце золотило его почти бесцветные волосы, отчего он был немного похож на психа и немного на прежнего, молодого Эдгара времен учебы в колледже. Его мальчишеское розовое лицо выражало страстную мольбу.
- Монти… Можно я?..
- Как, ты сказал, называется та школа?
- Какая? Где Бинки директор? Бэнкхерст.
- Скажи ему, что я готов у него работать, если они не передумали.
- Превосходно!.. Значит, я могу договариваться? Монти, можно я у тебя…
- Нет.
- Но куда же я пойду в такой час? Мой клуб откроется только…
- Иди куда хочешь, - сказал Монти. - Ко всем чертям. Возвращайся к Харриет. Она предоставит тебе постель. Возможно, даже свою. Разве ты не за тем к ней таскаешься? - Он переступил через порог и закрыл за собой дверь. Вот неблагодарная свинья, тут же выругал он себя. Дернул же черт такое сказать, ведь у меня даже в мыслях ничего подобного не было. Наверное, я все-таки помешался.
Он прошел в гостиную. На столе все еще лежала раскрытая "Илиада". Книга была снята с полки специально для Эдгара - чтобы он мог проэкзаменовать Монти на предмет греческого. Правда, никакого экзамена не получилось: этот отрывок Монти помнил наизусть. Захлопнув книгу, он подобрал с пола одеяло и начал медленно подниматься по лестнице. Безмолвный, недосягаемый призрак Софи скользил за ним. Потом растаял, с неясным стоном сокрылся под землей. Впрочем, то был лишь призрак. А Софи теперь - ничто… нигде… никогда.
* * *
- А этот какой славный, смотри, - сказала Харриет, оборачиваясь к Люке, хотя для себя оба уже, конечно, все решили.
Люка взглянул не нее глазами коварного искусителя - когда он так смотрел, Харриет с трудом верилось, что перед ней всего-навсего восьмилетний мальчик.
- У него хвост длиннее всех, - ответил он.
Да, подумала Харриет, хвост у него, точно, длиннее всех. Ее уверенность слегка поколебалась. Господи, неужели придется взять двух собак?
Всю дорогу вдоль длинного ряда клеток их сопровождали взволнованные и дружелюбные собачьи улыбки: синхронно помахивая хвостами, собаки гурьбой бежали вдоль проволочной сетки с той стороны. Какие же они все были трогательные - все без исключения!
- Интересно, и не устают они так молотить хвостами? - сказала Харриет. - Я только гляжу на них, и то вся изматываюсь!
- А что потом будет с теми, которых никто не возьмет? Их убьют? - спросил Люка.
- Н-не знаю. Ну что ты, нет, конечно. - Харриет предпочитала об этом не думать. При одной мысли о собачьих страданиях ее глаза, бывшие теперь постоянно на мокром месте, наполнились слезами.
Далматинец, у которого хвост оказался "длиннее всех", был, конечно, очень хорош. К тому же Харриет никогда еще не видела далматинцев с таким обилием пятен. Она даже хотела сказать об этом Люке, но в последний момент сдержалась; ведь, в конце концов, они уже все решили - или не решили? Морда у далматинца была глупейшая, и Харриет никак не могла понять, недостаток это или достоинство. В следующей клетке ей понравился один эрдельтерьер: красавец, гораздо красивее Баффи, осенне-рыжего окраса, с ясными янтарными глазами. Но Харриет никогда не брала двух собак одной породы, так что эрдель был вне игры. Рядом с эрделем суетился хорошенький длинношерстный таксик.
- Какой лапочка, правда? - присев на корточки, Харриет погладила длинный коричневый нос, просунутый через проволочную сетку. Собачьи ноздри такие трогательные, подумала она, - темные и влажные, как темные влажные ложбинки весной, как скользкие вымоины в прибрежных скалах.
- Слишком маленький, - твердо сказал Люка, еще раз давая ей понять, что в нелегком деле выбора собаки он придерживается каких-то собственных, загадочных, но совершенно непоколебимых стандартов.
В молчаливом согласии они вернулись к первой клетке, где находился кардиганский корги, похожий на огромную гусеницу. Его гладкая темно-коричневая ("твидового цвета", определила про себя Харриет) шерсть была такой длины, что чуть не волочилась по земле, а лапы, наоборот, очень короткие - за шерстью их было почти не видно. Собаки повыше пытались его оттереть, но он с таким же воодушевлением, как и все, вилял своим султанообразным хвостом и время от времени, чтобы лучше разглядеть, кто там за сеткой, уморительно привставал на задние лапы. Его морда, непропорционально большая даже для такой крупной особи, выражала добродушие и ум; прозрачные, но очень темные, торфяного оттенка глаза глядели на Харриет умоляюще и в то же время с каким-то особенным спокойным пониманием - словно он уже знал.
Харриет и Люка переглянулись. Им ничего не надо было говорить. Они и без слов прекрасно понимали друг друга.
- Что ж, он твой, - сказала Харриет. - Да ты это и сам уже знаешь, правда?
Экскурсия в Дом собак волновала Харриет так, что она не смела признаться в этом даже самой себе (по правде сказать, она боялась прослезиться и смутить тем самым своего благородного друга). Люка, собаки, все это вместе было так прекрасно, что даже немного страшновато. Удивительно, но определение "благородный" подходило для Люки как нельзя лучше. Этот ребенок был вещью в себе; он был обращен внутрь себя и начисто лишен той несколько суетливой тревожности, отличавшей в этом возрасте родного сына Харриет. Невежественный до дикости, Люка был наделен внутренним совершенством, какое встречается только у дикарей. В нем чувствовалось поразительное спокойствие духа; но не только. В нем чувствовался сам дух. Что уж там происходило у него внутри, оставалось для Харриет тайной за семью печатями, но с каждым днем их общение обретало все новую полноту и безупречность и дарило Харриет наслаждение, сравнимое разве что с наслаждением от удачного любовного романа. При этом гарантом прочности их отношений был Люка. Именно он задавал темп, в каком-то смысле он даже ухаживал за Харриет. Вот и сейчас он удивительно неспешно, удивительно тактично взял ее за руку. Она едва сдержала навернувшиеся слезы.
Для слез, впрочем, были у нее и другие причины. Тогда утром Блейз, конечно, вернулся домой, все как-то улеглось, и жизнь потекла дальше, пусть не совсем "как всегда", но все же более или менее спокойно и стабильно, не считая того, что при этом новом распределении ролей ей все время казалось, что вот-вот произойдет что-то ужасное - может быть, уже происходит. Мысль эта была нелогичная, даже абсурдная, и Харриет пыталась отогнать ее от себя, но она упорно возвращалась. Былой нерушимой связи между нею и Блейзом больше не было. Задним числом она, разумеется, понимала, что еще в самом начале своих отношений с Эмили, когда ему приходилось столько всего скрывать, он должен был отдалиться от жены и наверняка отдалился. Но ведь тогда она этого не почувствовала; выходило, что этого как бы никогда и не было. Видимо, чудесная сила, заложенная в святости брачных уз, помогала Харриет каким-то образом принять измену мужа, смириться с ней и даже вычеркнуть ее из прошлого. Блейз уже раскаялся и вернулся к ней - задолго до того, как она вообще узнала о существовании Эмили Макхью, - чего еще желать? Теперь надо было заниматься настоящим. Но как раз в настоящем и появилось это новое отчуждение.
Харриет пыталась убедить себя, что все это игра воображения, но слишком многое говорило об обратном. Сам дом, все в доме словно бы нарушилось и сместилось. Конечно, отдельные предметы и раньше валялись как попало и где попало - в кухне, в спальне, в ее будуаре, в кабинете у Блейза. Но раньше они, тем не менее, сливались в единое целое, как разрозненные понятия внутри нормального, здорового интеллекта, теперь же вдруг оказалось, что все они безнадежно оторваны друг от друга, - как будто где-то что-то замкнуло и прекратился ток, объединявший броуновский хаос частных деталей в некое эстетическое целое. Вещи выглядели беспризорными и нагоняли тоску, будто в доме умер хозяин и на его место пришел чужой человек, наследник, пришел и смотрит - и для него ни этот дом, ни эти вещи ровным счетом ничего не значат. Повсюду было грязно, как в хлеву, а у Харриет даже не возникало желания навести мало-мальский порядок. Исчезли из обихода простые и привычные мелочи: цветы в вазах, например. Не было цветов, не было даже роз - хотя, казалось бы, чего уж проще, выйти в палисадник и нарезать. Букет засохших голландских ирисов стоял в прихожей уже несколько дней, их давно надо было выбросить и выплеснуть воду, но и эта задача почему-то казалась Харриет непосильной.
Точно так же все, что касалось Дейвида, вызывало массу мучительных проблем. Правда, Харриет все время билась над ними, пытаясь нащупать или угадать, с какой стороны можно приблизиться к сыну. Он, как и прежде, был холоден, вежлив и лаконичен. Однако ее связь с Дейвидом относилась все-таки к вещам изначальным, и даже внутри нынешнего холодного отчуждения бывали моменты, когда они смотрели друг на друга - он сурово, она умоляюще - и оба понимали, что их души как-то соприкасаются между собой. Дейвид был ее территорией, и, как бы там ни было, Харриет знала, что сумеет отвоевать эту территорию вновь. Она вынашивала план (которым поделилась с Блейзом, и он рассеянно согласился) сделать то, о чем недавно просил ее сам Дейвид: уехать с ним на несколько дней куда-нибудь за границу, например в Париж, - только вдвоем; тогда, думала она, все их искусственно возведенные барьеры непременно рухнут. Она еще не разговаривала о поездке с сыном и не назначала никаких сроков, но сама мысль о такой возможности утешала ее.
Блейз пребывал в каком-то непонятном настроении: был рассеян и явно чем-то озабочен, но делиться своими проблемами не хотел. Он был очень занят. То и дело отменял встречи с пациентами, чего раньше никогда не случалось, и целыми днями просиживал в читальном зале Британского музея - так он говорил. Ему, по его словам, не терпелось поскорее закончить свою книгу, осталось совсем чуть-чуть. В отсутствие Блейза звонил доктор Эйнзли - очень огорчался, что никак не может его застать, и обескураживал Харриет тем, что как будто знал что-то такое, чего не знала она. Он словно бы даже пытался выяснить, много ли ей известно. Но не может же быть, думала она, чтобы Блейз делился со своими пациентами какими-то тайнами и при этом скрывал их от жены? На вопрос "Когда ты будешь у Эмили?" он отвечал с видимым раздражением:
- Зайду как-нибудь на той неделе. Сейчас ее нет, она уехала.
- Уехала? Куда, с кем?
- Просто отдохнуть. С этой своей знакомой Кики Сен-Луа, на ее машине.
- А как же Люка? - удивилась Харриет.
- За ним смотрит Пинн.
- И далеко они поехали?
- Откуда я знаю? Послушай, хватит об Эмили, а?
Может, они поругались? - шевельнулась в душе Харриет недобрая надежда; но надежда выглядела какой-то уж слишком хлипкой. О том, чтобы расспрашивать Люку, который продолжал устраивать себе "школьные выходные" и наведываться в Худхаус, не могло быть и речи. Отношения Харриет с Люкой были исполнены благородства и достоинства, в них не оставалось места для вульгарного выяснения подробностей.
Бывая дома, Блейз теперь большую часть времени проводил у себя в кабинете - судя по состоянию корзины для бумаг, разбирал содержимое стола: что-то рвал, что-то выкидывал. Вероятно, это было связано с завершением работы над книгой. Иногда поднимался на чердак, где хранились кофры с его совсем уже старыми вещами; зачем-то даже перекладывал одежду у себя в шкафу. Словом, приводил в порядок все свои дела. Зачем? Уж не собрался ли он "сделать ей ручкой"? Эта мысль, конечно, иногда посещала Харриет, но она всякий раз отгоняла ее как невозможную, и из-за этой невозможности не видела очевидного. Просто у Блейза такой период, говорила она себе; но ведь он не может уйти из ее жизни, как не может уйти Дейвид. Сейчас ее задача только продержаться, только ждать: в конце концов они поймут, как бесконечна ее любовь и ее вера в них обоих, - и тогда это отчуждение пройдет. И Харриет молча страдала и ждала, но почему-то ее страдания были гораздо мучительнее и давались ей гораздо тяжелее, чем прежде.
- Мы берем вот этого, - сказала она служителю.
Корги был быстро отделен от своих менее удачливых собратьев и выпущен на волю. Люка бухнулся голыми коленками прямо в пыль, обхватил пса за шею и, млея от восторга, ждал, пока тот старательно вылизывал ему лицо. Харриет торопливо смахивала слезы, сдерживать которые не было уже никаких сил.
- Как мы его назовем?
- Лаки Лючано.
- Кто такой Лаки Лючано?
- Так звали одного гангстера. Я тоже буду гангстером, когда вырасту.
* * *
Погода снова установилась. Перекинув пиджак через руку и все равно обливаясь потом, Дейвид шагал по Ричмонд-Роуд. Белая рубашка приклеилась к спине, капли пота щекотно скатывались по бокам и животу.
Сегодня ночью ему снилось, будто он бродит один в безлюдных горах, где-то в Китае. Взбираясь по идущей круто вверх тропе, он вышел к огромному деревянному чану, в который стекала вода из горячего источника. В желтовато-мутной воде купалась обнаженная девушка. Но вдруг Дейвид с ужасом увидел, что скала над источником задрожала и стала медленно оседать. Послышался нарастающий шум, и обломки скалы, подпрыгивая и кувыркаясь, покатились вниз. Скоро ревущая лавина поглотила и чан, и тропинку - не осталось ничего, кроме груды камней, растерзанной земли да темной глубокой расщелины, из которой поднимались клубы пара.
Адрес Эмили Макхью Дейвид узнал без посторонней помощи, отыскал в старой записной книжке отца: вместо имени таинственное "ЭМ", рядом адрес и телефон. Сейчас, когда он шел по дороге, у него едва не подкашивались ноги от страха, волнения, тоски и еще каких-то чувств, названия которым он не знал. Он просто должен был видеть Эмили Макхью. О том, что произойдет, когда он ее увидит, Дейвид не имел ни малейшего представления. При всей ненависти к ней, он не собирался ни упрекать ее, ни осыпать оскорблениями - это было бы совершенно бессмысленно. Просто хотел ее видеть - а там уже как получится. Наконец он свернул с Ричмонд-Роуд в одну из боковых улиц и через несколько минут, миновав длинный грязный вонючий коридор, заваленный старыми коробками и детскими велосипедиками, остановился перед обшарпанной дверью. Его сердце бешено колотилось.
Дверь открыла миловидная медноволосая женщина в зеленом платье.
Некоторое время Дейвид смотрел на нее молча, чуть исподлобья, потом сказал:
- Я Дейвид Гавендер.
Почему-то только сейчас ему пришло в голову, что в квартире может оказаться его отец.
- Я не Эмили Макхью, - сказала Пинн. Дейвид ощутил неимоверное облегчение.
- А она?..
- Ее нет. Я сейчас дома одна. Меня зовут Констанс Пинн. Слышал обо мне?
- Нет.
- Зато я о тебе слышала. Даже видела. Хотя в жизни ты гораздо симпатичнее, чем на фото.
Немного помолчав, Дейвид повернулся уходить.
- Постой, красавчик, погоди минутку. Зачем тебе Эмили?
- Низачем.
- Да не убегай ты. Я выйду с тобой. Зайти не приглашаю, в доме жуткий бардак. Подожди, я быстро.
Дейвид подождал.
Через минуту, набросив на себя зеленый, под цвет платья, жакет, она опять появилась на пороге, и они вместе зашагали по темному коридору к выходу. Дейвиду показалось, что ей почему-то ужасно весело на него смотреть; и действительно, пройда немного, она вдруг залилась веселым смехом.
- Куда направляемся, красавчик? Дейвид неопределенно махнул рукой.
- Ну, так пойдем со мной. Я как раз сейчас иду в школу. Я работаю в школе для девочек. Ты хоть раз был с девочкой?
__ Нет.
- Неужели не хочется?
Дейвид махнул рукой еще неопределеннее.
Машинально шагая рядом с Пинн, он чувствовал, как она берет его под руку, как тянет куда-то за рукав, - но не сопротивлялся.