- Ну, так я на всякий случай скажу еще раз - при свидетеле. Я не верю в твою так называемую "любовь", и меня не волнует, насколько это, с позволения сказать, "чувство" серьезно. В моем сердце нет ни грамма любви к тебе. Я помогал тебе единственно из чувства долга - а еще точнее, по инерции, потому что ты меня к этому принуждала. Буду очень тебе признателен, если ты направишь свои мечтания на кого-нибудь другого, а в этом доме, пожалуйста, никаких "интересных" отношений - никаких, ясно? Говорю это для твоего же блага. Все. А теперь отправляйся спать. И ты тоже, Эдгар. Выметайся.
Харриет, взиравшая на него с ужасом сквозь пелену слез, вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась вон из комнаты. Стало очень тихо.
- Ну, это уже было лишнее, - буркнул Эдгар.
- А по-моему, это было как раз то, что надо.
- Мог бы сказать все это помягче…
- Мягкость тут только навредит. И ты давай проваливай. Поезжай к себе в Лондон или, не знаю, куда ты деваешься всякий раз, после того как торчишь тут до глубокой ночи. Или ты ждешь, чтобы Харриет и тебе тут устроила спальню?
Эдгар сидел в кресле в прежней позе.
- Поеду, - сказал он. - Но попозже. Сначала я хочу с тобой поговорить… Слушай, Монти, тут у тебя нигде нет виски?
- В гостиной стоит бутылка. - Монти опустился на стул возле окна, качнулся вперед и обхватил голову руками. Идти сейчас на кухню было выше его сил.
- Вот, - Эдгар протягивал ему стакан с виски. Монти взял.
- Я хотел поговорить с тобой насчет Бэнкхерста, - сказал Эдгар.
- Да. Я благодарен тебе за то, что ты уладил это дело.
- Я как раз хотел сказать, что я его не уладил.
- А-а, понятно. Значит, не уладил.
- Я много думал о тебе, - сказал Эдгар.
- Очень тебе признателен.
- Я так и не смог тебя постигнуть.
- Я непостижим.
- Я имел в виду, что я до сих пор знаю тебя недостаточно хорошо. Понимаешь, Бинки, естественно, потребовал у меня рекомендацию. И я вдруг почувствовал, что не могу ее написать.
- Ничего удивительного. Как я уже сказал Харриет, меня вообще нет в природе. - Монти поднял голову и отхлебнул глоток виски. Комната мягко и ритмично покачивалась, голову сжимало словно тисками, тянуло вверх, и было такое ощущение, что лицо у него с каждой секундой удлиняется.
- Меня это очень беспокоит, - вынырнул откуда-то голос Эдгара. Эдгар трясущейся рукой подливал воду себе в виски. - Ты же знаешь, что положено писать в таких рекомендациях: честный, добросовестный, доброжелателен с коллегами, любит детей - и так далее. И вот, я вдруг понял, что не могу этого написать.
- То есть ты понял, что такому человеку, как я, нельзя доверять детей? Полагаю, что ты прав. А как там у меня с честностью и добросовестностью? Полагаю, тоже слабовато. Все, ладно, забыли об этом.
- Нет, нет, - заторопился Эдгар, - ты неправильно меня…
- Думаю, что правильно. Ты изложил суть дела вполне ясно.
- Я ведь не говорю, что думаю о тебе плохо. Просто я чувствую, что не понимаю тебя. Может, у тебя сейчас как раз нервный срыв, или…
- Нет у меня никакого нервного срыва, - сказал Монти. - Я бы сорвался, если бы мог. Но не получается.
- Ну поговори ты, наконец, со мной откровенно! Это все… из-за Софи - или есть что-то еще? Ты любишь Харриет?
- Харриет? - Из Монти вырвался короткий смешок. - Нет. Она, правда, интересовала меня одно время. Но теперь… это все… уже мимо.
- Не знаю. Не знаю. И что значит это твое "мимо"?
- Значит, что есть только одно - самое главное, а все остальное - мимо.
- Поговори со мной об этом главном. Пожалуйста, Монти.
Монти молча раскачивал остатки виски в стакане, время от времени отпивая по глотку. В тишине слышалось сиплое, как у спящей собаки, дыхание Эдгара. Что это он так сипит - от виски, от избытка чувств или ему просто спать хочется? Монти тоже начало клонить в сон. Вспомнилось, как однажды в колледже они пили с Эдгаром вдвоем и о чем-то спорили - так и уснули оба одновременно посреди спора. Захотелось даже напомнить про тот случай Эдгару, но он все же сдержался. Встал с намерением отправиться в спальню - ужинать явно было поздно, - но, вместо того чтобы уйти, вдруг снова сел и спросил Эдгара:
- Хочешь послушать ту пленку Софи - помнишь, я крутил ее, когда ты явился воровать свои письма?
- Но как же?.. Господи…
- Она вон в том ящике. Магнитофон под столом. Знаешь, как включать?
- Нет. Но, может быть…
- Тащи сюда.
Эдгар со стуком поставил магнитофон к ногам Монти, на белую расстеленную на полу медвежью шкуру. Монти начал заправлять пленку.
- А ты выдержишь? - спросил Эдгар.
- Выдержу ли я?..
- А я насчет себя не уверен.
- Она не знала, что я нажал на запись, - сказал Монти. - Уже перед самым концом. Так просто, чтобы что-нибудь осталось - в память о любимой жене.
Бобина начала медленно вращаться, и в комнате послышался новый голос - четкий, отрывистый, высокий, с легким французским акцентом, с легким северным акцентом, с целым букетом разных акцентов, резкий, самоуверенный, деланный, неподражаемый голос единственной и неповторимой Софи.
* * *
- Убери ее, убери, она так давит мне на ноги. Да книгу же! О-ох. Подай мне те пилюли. Меня сегодня знобит. И дай еще - вон там, на тумбочке… нет, не стакан, зеркало, давай его сюда. Mon dieu, Mon dieu.
- Продолжай.
- Что продолжать? Зачем ты заставляешь меня все время говорить? Мне нужен покой. На, положи на место.
- Продолжай.
- Я думала, ты знаешь про Марселя, мы и не скрывались почти, я была уверена, что ты знаешь. Думала, ты слышал, как мы с ним хихикали тогда вечером. Он вернулся за своим пиджаком, и тут нас вдруг начал смех разбирать, мы чуть не умерли тогда со смеху - прямо в прихожей. Так ты не знал?
- Нет.
- Ну, знай теперь. О-о, как у меня все болит. И спина зудит… C'est plutôt quelque chose de brûlant. Нет, нет, не прикасайся ко мне, это бесполезно, так ты только делаешь больно. Ах!.. Ты так приставал ко мне из-за Марселя, в конце концов пришлось опять что-то выдумывать. Требовал, чтобы я поклялась - ну, я поклялась, конечно, что мне еще оставалось. Фу, как все это было скучно. Но ты все равно мне не поверил, да? Помнишь, как ты мне объявил: "Он во всем признался", - а я не знала, что на это сказать.
- Ты рассмеялась.
- Слава богу, тогда у меня еще хватало сил смеяться над тобой. Конечно, это был смех сквозь слезы. Toujuors des ennuis. Видел бы ты тогда свое лицо - страшное, инквизиторское лицо - как я его ненавидела! Если у тебя уже делалось такое инквизиторское лицо, то на целый день, до ночи… Нет, сейчас не острая боль, а такая ноющая. Mon dieu. Тебя тоже ненавидела. "Было? Было? Было?" - часами мог спрашивать одно и то же.
- Так было?
- Ты Сэнди имеешь в виду? Конечно, было.
- И когда? Раньше - до того, как мы поженились?..
- Ах, какая разница? Нет, позже. Он так меня домогался. Теперь-то какая разница, что когда было? Теперь уже все равно. Ты что, собрался писать историю моей жизни? Да, это было бы нечто! Самому тебе такого сроду не выдумать. Вот, у тебя уже опять это лицо, которое я так ненавижу. Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя. Помнишь тот раз, когда я ездила в Брюссель к Мадлен, на ее выставку скульптуры? Я была тогда с Сэнди. Мы с ним провели несколько дней в Остенде. Там было так скучно.
- К Мадлен ты ездила дважды, второй раз через год.
- Зачем ты меня допрашиваешь, зачем даже сейчас меня мучаешь?
- Это ты меня мучаешь.
- Просто мне тошно сейчас врать. Это вранье так мне осточертело, я все время путалась, все время завиралась.
- Ты ездила к Мадлен дважды.
- Да, кто же у меня был во второй раз? Кажется, Эдгар.
- Эдгар?
- Ну, уж про нас с Эдгаром ты точно знал.
- До того, как мы с тобой поженились?
- И после того тоже. От Эдгара никак невозможно было отделаться. Даже если никого больше не было, Эдгар всегда оказывался под рукой - такой преданный.
- И ты ездила в Остенде с Эдгаром.
- Нет, нет, с ним мы ездили в Амстердам, на поезде. А Мадлен из Брюсселя посылала тебе мои открытки. Только один раз я ошиблась - так смешно получилось. Написала в открытке, что ездила в Брюгге, а потом ты спрашиваешь меня: "Как тебе понравился Брюгге?" - а я отвечаю, что никогда там не была. Ты так на меня посмотрел, будто сейчас убьешь.
- Если бы ты не врала мне без конца!
- Mais naturellement. Что еще прикажешь делать женщине при таком муже?
- Не надо было за меня выходить.
- Это ты превратил мое замужество в тюрьму. Ты отравил всю мою жизнь - своим инквизиторским взглядом, своим бесконечным "было - не было". On se croirait chez le juge d'instruction. Я не помню с тобой ни минуты радости, никогда - зато с другими мне было каждый раз так хорошо и свободно. А потом каждый раз приходилось возвращаться к тебе. К тюремщику, к палачу. И ни минуты радости - все эти годы.
- У меня тоже не было ни минуты радости…
- Выключи, - попросил Эдгар.
Монти выключил магнитофон и сел, как раньше, наклонясь вперед и обхватив голову руками.
- Все это ложь, конечно, насчет меня. - Эдгар проговорил эти слова спокойным ровным голосом, но сипел теперь еще сильнее - почти задыхался.
- Я так и думал, - сказал Монти. Дотянувшись до отставленного в сторону стакана, он разболтал в нем остатки виски и допил до дна.
- Ты мне веришь? Я никогда не был с Софи в Амстердаме. Я никогда не спал с ней. После того как вы поженились. И до того тоже. Да, я писал ей, когда она уже была твоей женой. Но мы с ней, кажется, даже ни разу не оставались наедине. Иногда заезжал на чай. И один раз мы с ней обедали, когда вы с Ричардом были в Нью-Йорке… Но я писал тебе об этом в письме. Мы поехали в хороший ресторан и…
- Да, да. Ты даже писал мне, какие блюда вы заказывали. Это неважно.
- Ты веришь мне?
- Да, конечно.
- Зачем ты поставил мне эту пленку?
- Хотел услышать, как ты скажешь, что это неправда. Если все неправда с тобой, то и с остальными наверняка все ложь. Когда она умерла, мне сначала казалось, что я должен их всех разыскать и поговорить с ними. Их были десятки… ну, не меньше десятка. Не в том смысле, что я собирался их всех перестрелять, - нет. Просто хотелось услышать, что они скажут. Прийти к ним, дать им понять, что я все знаю; хоть этим их задеть. А потом я решил, что это бессмысленно.
- Я рад, что ты так решил, - тихо сказал Эдгар.
- Конечно, у нее были любовники. Но я никогда не знал, сколько и кто именно. Может быть, те, кого она называла, служили лишь прикрытием для настоящих, о которых я даже никогда не слышал.
- Когда ты это записывал? Я хотел спросить, по отношению к ее…
- К смерти. Дня за три. Это был типичный разговор. Каждый день - неделями, месяцами - у нас повторялось одно и то же… до самого конца. Вот мне и захотелось увековечить сцену умирания.
- Ты не должен был этого делать, - сказал Эдгар.
- Пленку записывать? Правильно.
- Ты не должен был оставлять ее.
- Правильно. - Монти перемотал пленку, снял бобину, подошел к камину, пошевелил огонь и бросил бобину на тлеющие угли. Пленка зашипела и начала чернеть. - Я иду спать, - сообщил он. - Спокойной ночи. Касательно Бэнкхерста ты не беспокойся, выкинь из головы. Ты совершенно прав на мой счет.
- Подожди, - сказал Эдгар. - Сядь. Пожалуйста. Сядь.
Монти придвинул стул к камину, сел и стал смотреть в огонь. Пленка занялась уже целиком.
- Скажи, Монти, тебе это что-нибудь дало?
- Дало - что? Ах да, что я поставил тебе эту пленку? Нет, не думаю.
- Так все дело в этом? Ты мучаешься из-за любовников Софи? Не надо. Пойми же, она умерла.
- Ты считаешь, теперь я обязан ее простить? Но "простить" - не совсем то слово.
- Дело не в словах. Ты должен отпустить ее.
- Не пережившему тяжелой утраты не дано понять того, кто ее пережил.
- Разве теперь важно, кто были ее любовники и сколько их было? Все это не имеет уже никакого значения. Смерть важнее подобных вещей - она все меняет. Тебе надо наконец обрести покой. Мы ведь с тобой тоже смертны, Монти. Ты раздираешь свою душу на куски. Этого нельзя делать, Монти. Больше того - ты сам знаешь, что нельзя. Ты все знаешь сам.
- Ты так думаешь.
- Да. И ты знаешь, о чем я говорю.
- Слова, слова.
- Пусть все это уйдет, Монти. Обида, ревность, бесконечное пережевывание всего самого плохого, что было… Софи умерла, и ты должен уважать ее смерть, не вырывать из памяти о ней какие-то клочья. Смерть меняет наше отношение к людям. Точнее, это отношение продолжает потом жить само по себе - и продолжает меняться. И надо, во всяком случае, стараться, чтобы в нем было больше высокого, чем низкого… Софи умерла, ты продолжаешь жить. И твой долг, как и всякого другого человека, сделать свою жизнь лучше. Ты же делаешь ее только хуже.
- Ты так думаешь.
- Да. И ты делаешь это умышленно. Превращаешь свою жизнь в кошмар. Если бы только я мог тебя понять - и помочь. Я люблю тебя, Монти, всегда любил, еще с колледжа, и всегда тобой восхищался.
- Ты ненормальный, - сказал Монти. - Ты же прекрасно понимаешь всю мою подлость. И что таланта у меня нет, тоже наверняка давно понял.
- Есть у тебя талант! И ты вполне можешь написать настоящую книгу, если захочешь. Конечно, всех проблем это не решит, но хоть часть. Это же твоя работа, и пора наконец взять себя в руки. Хватит уже напускать на себя всю эту жуткую загадочность - это так мелко, малодушно… недостойно тебя. Ах, я понимаю, что говорю не те слова. Если бы только я мог понять, в чем тут дело!..
- По-твоему, ты еще не понял? - спросил Монти.
Минуту или две, пока Эдгар смотрел на него молча, казалось, что в комнату из всех щелей вползает ночная тишина.
- Нет, не понял. Я думаю, есть что-то еще. И, думаю, тебе лучше сказать мне об этом. Прямо сейчас.
- Ладно, - сказал Монти. - Я убил ее.
- Ты… убил… Софи?
- Да. Конечно, она и без меня бы скоро умерла. Но я убил ее.
Повисла пауза; потом в камине с сиплым шелестом рассыпались прогоревшие угли - будто кто-то вздохнул в тишине.
- Чтобы избавить от страданий? - спросил Эдгар.
- Нет. Не думаю. Скорее всего, от злости, или из ревности, или еще почему-то. Меня пугала ее смерть, пугали предсмертные муки, и я все время думал о них со страхом. Но убил я ее не из-за этого. Я убил ее, потому что она довела меня до бешенства.
- Но ты… не хотел?..
- Да нет. Пожалуй, хотел. Это, конечно, было не преднамеренное убийство. У меня и раньше часто возникало желание ее ударить, она сама нарочно пыталась меня до этого довести, - но я ни разу даже пальцем ее не тронул. Но в конце… это было как наваждение - мне хотелось, чтобы она рассказала все, прежде чем умрет, - ведь после я бы этого уже не выяснил, никогда. Но потом вдруг - как-то неожиданно - оказалось, что я не могу больше этого выносить - всего того, что она говорила… и чего не говорила… и я схватил ее за горло и сдавил… а потом… отпустил, но… она была уже мертва.
- О Боже…
- Ну что? - сказал Монти. - Получил свое "что-то еще"? Надеюсь, теперь ты уже вполне доволен. Еще глоток виски на посошок?
- Нет, не надо… не говори так. А как же… Врач ведь должен был…
- Да, доктор Эйнзли смотрел ее. Разумеется, он видел следы на шее. Но не сказал ни слова. В свидетельстве о смерти написано "рак".
- Монти, Монти…
- Как видишь, интуиция тебя не подвела. Вряд ли бы из меня получился хороший учитель.
- Перестань, я совсем не то хотел… Но скажи мне, это из-за чувства вины ты такой?..
- Такой - какой есть? Видишь ли, друг юности моей, тут не совсем вина. Скорее, глубокий шок. Понимаешь… я любил ее. То, что я тебе сейчас рассказал, выглядит со стороны как… зверство… как сумасшествие… но я любил ее… со всей страстью… и нежностью… любил все те мелочи, в которых была она сама… И это неправда, что она тогда говорила… и я тоже… что в нашей жизни не было ни минуты радости… Потому что они были… Конечно, она без конца дразнила меня, мучила нарочно… Но мы любили друг друга, и она всегда могла на меня опереться… и только в конце, когда ей было так плохо… и так страшно… она не хотела умирать… она не была готова… ни душой ни умом… к тому, что смерть может подступать так медленно, так неумолимо… От страха она стала другим человеком… и, кроме меня, ей некому было все это высказать… всю тоску, весь ужас… она хотела, чтобы и я страдал, и мне нужно было… принять это страдание коленопреклоненно… но я не мог, не хотел видеть, что она уже умирает… и отвечал ей тем же… требовал рассказать одно, другое, третье… и так мы изводили друг друга… до конца… пока я ее не убил… Все должно было быть по-другому…
Но это не вина, это шок… от этого можно спятить… Умри она своей смертью, все было бы… но я сделал это собственными руками… я прервал наш с ней разговор… и его тоже надо было вести по-другому… Я выбрал момент ее смерти… Я решил, когда ей уходить… И кажется, будто… никакой неумолимости не было, все произошло чуть ли не случайно… будто она не должна была умирать… и даже умерла не совсем… только наполовину… а наполовину все еще здесь… и это тянется и тянется… она продолжает умирать… и так все и будет… она будет умирать… и страдать… всегда.
Пока Монти говорил, его начало трясти, губы и руки дрожали. И вот огонь, на который он смотрел, начал расплываться перед его глазами, в глазах и во рту стало влажно, из глаз хлынуло, из груди вырвался всхлип, и сразу все лицо залилось слезами, слезы со щек капали на пиджак и на пол. Он неловко сполз на пол и, облокотившись на сиденье стула, плакал навзрыд, как ребенок.
Эдгар, смотревший на него ясными горящими глазами, подошел и тоже сел на пол.
- Ладно. Поплачь. Отплачешься и успокоишься. Ты молодец, что рассказал мне. Молодец.
Мало-помалу Монти затих и, развернувшись к стулу спиной, стал стирать слезы со щек тыльной стороной руки.
- Поедем со мной в Мокингем, - сказал Эдгар. - Поживи там, пока не надумаешь, что делать дальше. Пожалуйста, Монти. Я, конечно, не бог весть кто, но все-таки старый друг. Я знал Софи - и любил ее. А теперь, после того как ты мне все это рассказал, мне кажется, будто мы с тобой связаны, - ты и я, связаны крепко-накрепко.
- Угу, - сказал Монти своим обычным голосом. - Узами страшной тайны.
- Видишь, ты уже приходишь в себя. Только не надо делать вид, будто ничего не случилось и будто мир не перевернулся - для нас с тобой, сегодня. Он перевернулся, стал совсем другим.
- Да?
- Позволь мне взять тебя за руку и вести - будто ты слеп или хром. Не бойся, на меня можно положиться.