- Где-то около полуночи. У меня, разумеется, и в мыслях не было тебя беспокоить. Я ведь думал, ты в прострации.
- Ошибся, как видишь.
- А потом я вспомнил про свои письма. Ты ведь, наверное, знаешь, с тех пор как вы с Софи… как она вышла замуж, я писал ей каждую неделю.
Монти этого не знал.
- Я просто старался поддерживать с ней связь. Хотел, чтобы она всегда знала, где я, чем занимаюсь - мало ли, вдруг ей что-то от меня будет нужно.
- Как трогательно. Это, по всей вероятности, на тот случай, если бы она решила меня бросить.
- Она всегда знала мой номер телефона, - продолжал Эдгар. - Даже если я уезжал на двухдневную конференцию, обязательно сообщал ей, куда мне звонить. Я так радовался, думал, если захочет, она всегда сможет меня найти - будто ниточка между нами протянута. А вчера вечером… мне сказали, она умерла, - и я помчался сюда. Собирался просто стоять на дороге и скорбеть. Даже не знал, были уже похороны или нет… - понимаешь, мне только сказали, и я сразу же ушел, ни о чем больше не спрашивал. Почему-то я так понял, что она умерла только что, - так мне показалось. А потом, уже когда приехал сюда, начал думать о своих письмах. Их ведь были сотни. Наверное, она тебе показывала, да?
- Нет.
- Пусть бы и показывала, я не против, - сказал Эдгар. - Я и не думал делать из них тайны, там ничего такого нет, никакой тайны. Все совершенно понятно. Я просто любил ее, не мог разлюбить. Так и не смог. О Господи.
- Все, хватит об этом. Я устал.
- Ты не плеснешь мне немного виски?
Монти достал графин из углового шкафа с цветными стеклами и налил полстакана, не разбавляя.
- Спасибо. Я, видишь ли, подружился с зеленым змием. Тебе налить?
- Нет. - В последнее время Монти не притрагивался к спиртному.
- Я подумал: ну, ты увидишь мои письма - это пусть, ничего страшного, но не хотелось бы, чтобы их читал кто-то другой. А письма были хорошие, лучше мне уже никогда не написать. И тут эта мысль: а почему бы мне их не забрать, я же был однажды в доме, когда вы только сюда переехали.
Этого Монти тоже не знал.
- Ну, помнишь, когда ты летал в Нью-Йорк? Я заезжал тогда, и мы с Софи пили чай… в той самой комнатке. Так что я знал, где у нее хранятся бумаги. Вот и подумал: попробую пробраться внутрь, просто разыщу свои письма и заберу их. И все. Идея, конечно, дурацкая, но ночью, пока я торчал на дороге - один как перст, - она меня немного утешала. Казалось, вот же они, письма, рядом, просто пойти и взять - тем более калитка открыта…
- Ну, ты их взял? - Монти с тех пор ни разу не заглядывал в ее стол. Он боялся того, что может там увидеть. Правда, в самом начале болезни Софи сожгла целый ворох бумаг.
- Нет.
- Тогда извини, что помешал. Иди ищи дальше.
- Что, правда можно?..
- Да сколько угодно. А найдешь - убирайся к дьяволу. Я пошел спать.
- Монти, ну у тебя, как всегда, и шутки…
- Выйдешь через сад, как вошел. Спокойной ночи. - Он направился к двери.
Эдгар вскочил.
- Послушай, Монти, ты с ума сошел? Ты же не можешь так просто уйти, бросить меня!
- Это еще почему? Я, кажется, и так был с тобой чересчур любезен.
- Да, конечно, но я прошу! Пожалуйста, не уходи, поговори со мной. Мне так надо поговорить о Софи… Может быть, ты уже… но я еще нет…
- Тебе нужны твои письма?
- Нужны, но… Собственно, если ты их найдешь, ты мог бы…
- Сомневаюсь, чтобы Софи их хранила - этакие тыщи.
- Ну, пусть не все, но несколько - те, которые ей особенно нравились… Мне как раз очень бы хотелось знать, какие именно она оставила…
- Как же ты мне осточертел, - сказал Монти, но сел, не порываясь больше уходить. Впервые после смерти Софи он говорил с человеком, который знал ее и любил. Была еще мать Софи, но у нее хватало своих забот, она даже не приехала на похороны. Ему хотелось говорить с Эдгаром, и в то же время он понимал, что делать этого не нужно. Когда все кончилось, ушло безвозвратно, какой смысл обмениваться бездарными репликами с жалким призраком из прошлого?
- Она отвечала на твои письма? - спросил он Эдгара.
- Так она не рассказывала? Могла иногда черкнуть пару строк, а в основном нет. Но если на то пошло, ты ведь тоже на мои письма не отвечал. Ты хоть сохранил их?
- Я? Твои письма? Нет, конечно! Вообще не помню, чтобы я их получал. Мне каждую неделю приходят сотни писем. Секретарша ссыпает их в мешок и уносит. - Секретаршу он тоже давно рассчитал, и письма теперь накапливались в ящиках из-под чая в прихожей. Правда, Харриет предлагала ему свои услуги, говорила, что с удовольствием все разберет.
- Да нет, ты должен помнить! - настаивал Эдгар. - Я писал тебе такие длинные письма - про Калифорнию, про местную фауну - про все… Тебе наверняка было интересно. А про морских выдр помнишь?
Монти не помнил.
- Помню. Но ты такой же зануда, как раньше.
- Ты тоже не очень изменился. По-моему, у нас и разговор складывается, как раньше. Я налью себе еще виски, ладно? Без него у меня теперь общение как-то не идет.
- Что это за ужин, с которого ты вчера сорвался?
- Званый ужин Общества латинской литургии.
- Кстати, поздравляю с новым назначением. Я читал в "Таймс".
- Спасибо, - сказал Эдгар, глотнув виски. - Вот уж не думал, что когда-нибудь выбьюсь в начальники. Шутка сказать, целый оксфордский колледж! Ну я и не удержался. Хотя потом наверняка буду жалеть, что взялся, - это же время, отнятое у настоящей работы. Господи, какое длинное письмо я написал об этом Софи.
- А я думал, ты навсегда обосновался в Калифорнии.
- Я сам так думал. Местечко, конечно, совершенно жуткое, рай для гедонистов. Но, представь себе, я там себя чувствовал как-то… без тормозов, что ли, - в общем, свободно. Говорят, все англичане так реагируют на Америку. Я тоже там развратился, я рассказывал Софи в письмах. То есть развратился не в смысле женщин, конечно…
- Конечно.
- Я ведь пуританин. Я вообще самый несчастный мужчина в северном полушарии, сперма скоро из ушей потечет… Боже, что же я такое несу, будто ничего не случилось… а она… Слава богу, что есть виски. Раньше, без спиртного, я не знал, куда себя деть. А теперь всегда хожу немного подшофе, никто даже не замечает… Надеюсь, что не замечает… А протрезвел бы - наверное, волком бы выл… Знаешь, я все время добавляю по чуть-чуть - так и хожу. Хмель для меня как хороший крепкий мост под ногами. Он один меня и держит, без него давно бы уже бултыхнулся головой в омут. Чуть что - стаканчик, и я опять наверху. И с работой сразу же полный порядок. Боже, какое я ничтожество, какой неудачник… Но об этом я тоже писал Софи.
- Представляю, каково ей было все это читать, - сказал Монти. - Не пойму только, зачем ты так прибедняешься. Неудачник! Ты, правда, всегда любил заблуждаться на свой счет, но тут уж - ученый с мировым именем, член Королевской академии, ректор колледжа в Оксфорде…
- Но я ведь был когда-то учеником Бизли! Как вспомню об этом, хочется забиться под ковер и умереть со стыда. Нет, я совершенный ноль, до тебя мне…
- Я-то тут при чем? Всего-навсего неудавшийся романист.
- Удел художника - лучший из всех возможных, - изрек Эдгар обслюнявленными устами и озабоченно заглянул в свой стакан. - Да, самый лучший. Эх, был бы я писателем! Ну, в общем, ты знаешь, что я имею в виду.
Монти, как ни странно, знал.
- Просто ты лучше меня, - сказал Эдгар. - Всегда был лучше. За то и получил Софи. Ты ее заслуживал - и ты ее получил. О Господи!.. Она же умерла. Господи. У тебя есть стержень, вот что. А у меня нет. Я мягкий, весь мягкий, насквозь. Так ничего и не смог в жизни сделать по-мужски. Может, я дебил? Точно, дебил. Я, знаешь, как увижу в человеке силу, благородство или что-нибудь этакое - просто лопаюсь от злости. А в тебе вижу и не лопаюсь. Это потому, что в колледже ты был моим кумиром. А помнишь, как ты был у нас "консулом"? А еще помнишь: "Принц, чей оракул находится в Дельфах…" Сколько историй понасочиняли, сотворили целую свою мифологию, а в центре непременно ты, всегда ты. В юности, знаешь ли, мы все выбираем себе кумира - и на всю жизнь. Ты мой кумир.
- Чушь собачья, - сказал Монти. - Хотя, раз уж ты сам признал себя дебилом, мне остается только согласиться. Думаю, если что в моей персоне и внушает тебе восхищение, то наверняка именно то, чего сам я просто не выношу.
- Дело не в том, что ты такой "роковой" - помнишь, все называли тебя "роковым юношей"… Во всяком случае, не только в этом. Главное - в тебе есть стержень. Ты можешь думать, можешь придумать что-то новое. Как, кстати, твой Мило Фейн - пишется?
- Нет.
- Знаешь, меня еще ни одна женщина по-настоящему не любила.
- Tiens.
- Хотя что удивляться, меня же всегда тянуло к тем, которым я был не нужен. Я абсолютный чемпион неразделенной любви. И с Софи получилось то же самое - с ней как раз хуже всего… О Боже. Представляю, что ты сейчас обо мне думаешь…
- Ничего не думаю. Вспоминаю, как в колледже мы тебя называли "Розочкой", - сказал Монти.
Эдгар действительно мало изменился. "Дружба со змием", если она вообще была, внешне ни в чем пока не проявилась. Пухлое равномерно розовое толстогубое лицо по-прежнему поражало младенческой гладкостью. Оставленный годами след был так щадящ, что казалось непостижимым, как и по каким признакам в обладателе этого лица сразу угадывался человек средних лет, а не желторотый студент.
- Да, точно, "Розочкой". Признайся, это ты придумал, да? Но ничего, мне нравилось. Ты вообще тогда ко мне хорошо относился. У меня сохранились все твои письма, еще с того времени. И письма Софи тоже. Немного, правда. Я как-нибудь все тебе покажу, хочешь?
- Нет.
- Плесну себе еще, ладно? Знаешь, у меня сейчас такое потрясающее чувство, будто у нас с тобой все как раньше. Помнишь, сколько было говорено о женщинах - хотя мы их тогда еще знать не знали. Как ты однажды сказал: "Laissons les jolies femmes aux hommes sans imagination", - помнишь?
- Нет.
- Говорили что-то, говорили - ночи напролет. Женщины, философия… Из-за чего мы там больше всего копья ломали? Ага: "Утверждение о том, что полное избавление от страданий есть благо, не имеет под собой основания".
- Эдгар, тебе пора.
- Да, вот так всегда было в нашей дружбе: чуть только забрезжит у нас что-то светлое, легкое, совсем почти невесомое, а ты уже по нему изо всей силы - шарах!.. Как ракетка по волану. Про волан я как-то писал тебе в письме. Я храню все твои письма - а ты?.. Ах да, ты же говорил, что ты нет…
- Уйдешь ты, наконец? - сказал Монти. - Нет никакой дружбы. Припоминаю, раз уж ты сам об этом заговорил, у тебя была когда-то нацеленность на великую интеллектуально-чувственную дружбу между нами - со всякими там устремлениями, ссорами и примирениями, со всякими умными письмами. Только на самом-то деле ничего этого не было, одна твоя фантазия. После окончания колледжа нас уже ничто не связывало. Разве что Софи - но она, как видишь, умерла.
- Как спокойно ты это говоришь… Так, будто принял ее смерть.
- Разумеется, я принял ее смерть. Я вообще имею привычку принимать факты.
- Ах, это все опять твой… рок. Да, ты всегда считал сантименты пошлостью. О Господи… Знаешь, я пока летел домой, в Англию, думал только о том, что скоро ее увижу. Только увижу - а чтобы она мне что-то сказала, такого даже в мыслях не было. Только бы сидел и смотрел на нее, как собака. От радости, что увижу се, мне чуть дурно не становилось. Она хоть говорила обо мне что-нибудь?
- Изредка.
- И что говорила?
- Так, посмеивалась.
- А… Ну и ладно… Я рад… Хоть позабавил ее немного - и то хорошо. Вот так я летел домой - и чувствовал…
- Домой - это в тот большой дом, ваше фамильное гнездо? Забыл, как называется. - Но еще не успев договорить, Монти вспомнил.
- Мокингем. Да, это по-прежнему наш дом. Правда, с тех пор как мама умерла, заниматься им совершенно некому - сестра у меня, как ты знаешь, в Канаде. Но теперь, надеюсь, я сам смогу там жить время от времени, всего-то двадцать миль от Оксфорда. Помнишь, как ты приезжал в Мокингем?
- Да. - Монти особенно хорошо помнил свой самый первый приезд. Он тогда впервые оказался в настоящем большом деревенском доме со строгим распорядком и многочисленными ритуалами. Дом произвел на него впечатление, и Монти приложил немало стараний, чтобы скрыть этот факт от Эдгара.
- Помнишь, как ты фраппировал мою маму тем, что не ходил вместе со всеми в церковь?
- А ты все такой же благочестивый молельщик?
- Вроде того. Во что верую - сам не знаю, но молюсь, молюсь. Без молитвы давно бы уже отправился к чертям собачьим… С молитвой выходит то же самое, но хотя бы не так быстро. Монти, хочу спросить тебя насчет той пленки, что ты слушал… Ты не мог бы…
- Нет.
- Ну не сейчас, когда-нибудь после?
- Нет. Будь добр, уйди, наконец. Я хочу спать.
- Прости… Не сердись на меня, Монти.
- Я не сержусь. Я хочу, чтобы ты ушел. - Я приду к тебе завтра.
- Завтра уже наступило. И приходить ко мне не надо. - Монти встал, раздвинул шторы и распахнул ставни. Солнечный свет сразу же заполнил маленькую гостиную, переливчато-синяя плитка в глубине ниши заиграла голубыми искрами.
- Ну, сегодня вечером?
- Нет.
- А когда?
- Послушай, Эдгар, я рад, что мы встретились, - но встретились, и все, хватит. Как видишь, нам нечего друг другу сказать - если, конечно, не считать разговором это нытье по поводу Софи. У меня нет желания тебя видеть, и я не верю, чтобы ты так уж хотел видеть меня. Буду в Оксфорде - может, загляну. Правда, я там не бываю. Так что прощай.
- Но как же… Но, Монти… - бормотал Эдгар, вставая.
- Иди, иди… Подожди, возьми вот это. - Монти обернулся и снял с каминной полки фарфоровую коулпортскую кружку, расписанную красными розами. - На, забери с собой. Это не подарок. Я просто хочу, чтобы от этого дома поскорее ничего не осталось, как от Аладдинова дворца. Вот и выдаю что-нибудь всем, кто приходит, чтобы унесли с собой.
- О, спасибо… какая красивая… Поставлю ее в своей комнате в Оксфорде. Скажи, Монти, а ты не мог бы - ну, не сейчас, конечно, потом, когда все немного уляжется, - не мог бы ты дать мне что-нибудь из вещей Софи?
- Нет.
- Что угодно, любую мелочь, хоть туфельку…
- Нет!
- Монти, ты пошутил насчет того, чтобы я завтра не приходил, да? Я должен тебя видеть, должен говорить о ней, иначе я сойду с ума. Ты, может, уже привык к мысли, но я-то нет…
- Уходи, - сказал Монти. - Я не хочу тебя видеть. Не хочу видеть. Ты понял меня? Уходи. Пожалуйста. - Он первым вышел из гостиной.
Эдгар побрел за ним, но вдруг остановился и застыл посреди прихожей. Руки его висели вдоль тела как плети, только одна плеть заканчивалась почему-то фарфоровой кружкой. Неожиданно он тихонько заскулил, и тут же все его тело затряслось от рыданий. Лицо из розового вмиг сделалось красным и мокрым от слез. "Не могу этого вынести, не могу вынести", - повторял он и продолжал беззвучно трястись, глядя в пол, не вытирая слез.
С минуту Монти разглядывал его, потом прошел вперед и распахнул наружную дверь. Птичий щебет ворвался в дом. Эдгар наконец двинулся к выходу. Все еще плача, он обдал Монти крепким запахом виски и удалился.
Монти поднялся к себе в спальню, снова задернул окно и лег. Только что Эдгар при мне обливался слезами, думал он. Вдруг это поможет, вдруг мои глаза тоже увлажнятся? Он с надеждой прислушался, но ничего не услышал. Сердце билось ровно и тяжело, голова болела, сон не шел. Было около шести.
* * *
- Блейз уехал в город, - сообщила Харриет. - У него сегодня Магнус Боулз.
- А, - сказал Монти. Он встал и бесцельно подошел к окну. Маленькая мавританская гостиная была пронизана пыльноватым вечерним солнцем, от которого бирюзовые уточки на синих плитках вспыхивали, как драгоценные каменья, а серо-шафранные листья чечевицы светились внутренним жемчужным светом. Харриет, с растрепавшимися шелковистыми каштановыми волосами, в бледно-лиловом платье, восседала на пурпурном диване под балдахином среди пурпурных же лоскутных - шерсть плюс шелк - подушек, как некая гаремная красавица, мечта султана. Из окна в снотворный воздух гостиной благовониями вливались ароматы сада, тяжелые и лишенные свежести. От голода, от духоты ли, Монти немного мутило. Харриет принесла с собой большую шоколадную рыбу в серебристо-розовой бумажной обертке, и теперь эта рыба (возможно, лосось) лежала на низком столике рядом с эдгаровым пустым стаканом. Было снова около шести.
Утром пришло очередное письмо от миссис Смолл, которая, к счастью, пока еще пребывала в Хокхерсте.
"Мой милый мальчик!