- Я и говорю… - на секунду задержав шаг, зычно отвечал Каргаполов. - Пока хотя бы на бумаге… Мне страшно за тебя. - И вновь, упрямец, вернулся, размеренными шагами, как командор в фильме, и взял ее за руку. - Не говори "нет". Подумай еще раз. Ничего не говори. Я тебе неделю даю. Если надумаешь - в любое время, хорошо? Милиция по всем больницам и моргам проверила… ну, нету, нету Миньки на свете! Крепко подумай.
И Каргаполов, высоко подняв свою яркую голову, держа на отлете шляпу, наконец удалился. Татьяна Сергеевна прошла в спальню и, упав на постель, зарыдала, теперь уже не удерживая себя…
Как жить? Что сделать?
9
Его привезли в милицию райцентра и, заведя в кабинет с одним окном в решетке, поставили перед молодым сотрудником в новенькой форме. Милиционер долго смотрел то на Лаврикова, то на листок бумаги в руке - там мутное изображение некоей физиономии, видимо, получили по факсу.
Сам он, худенький парнишка, на лбу розовые прыщики, под носом - пошлая ниточка усов, словно мазнул углем. Наконец, подмигнув, с видом прожженного оперативника, спросил у Мини:
- Фамилия?
- Тихонов.
- Допустим, Тихонов. Имя–отчество?
- Михаил Иванович, - слегка обиделся Миня. Он никогда без необходимости не лгал.
- Допустим и такую версию. - Дежурный полистал на столе бумажки с машинописным текстом. И этак лениво, как бы с позиций огромного опыта. - Это ведь ты грабанул павильон на Маркса?
- Я?! Да я никогда!.. - Перед глазами все плыло. Нутро ныло и волнами дергалось. Господи, лечь бы в лесу, на сырую землю и уснуть. А может, согласиться, что вор? Черт со мною! Жизнь все равно погублена. Лавриков закивал.
- Впрочем, алиби, - пробурчал сотрудник. - Директору совхоза мы верим.
- Я шофер, - вдруг вспомнил Миня. - Если надо, могу… мне бы только баню.
- А права?
- Права?!. - Миня потер лоб грязной рукой. - Нету… все пропало… волной унесло…
- Какой волной?
- Волной? - Как же объяснить? Надо проще. - Ну, купался в одном месте… катер прошел… смыло…
- Где прописан?
Тут уж Лаврикову пришлось врать набело.
- Вообще–то я из Омской области… приезжал к женщине…
Зазвонил телефон, молодой милиционер снял трубку.
- Младший лейтенант Бабкин! Слушаюсь, товарищ майор!.. - И, положив трубку, вскочил. - Так! Потом разберемся! Посидишь в изоляторе - признаешься. Только не вякай мне про пятьдесят первую статью Конституции. Увести!
И рослый парень в пятнистой форме десантника, на груди сияет, как море, тельняшка, ткнул резиновой дубинкой Лаврикова - и тот понял, пошел.
- Ножа нет? Ремень снимай!.. - Проведя Миню по коридору, потом вниз и снова по коридору, охранник затолкнул задержанного за огромную железную дверь с засовом и защелкнул за ним замок.
Миня огляделся в сумерках - перед ним в узком бетонном боксе торчали, как во времена армейской службы, восемь двухэтажных коек, на коих расположились полуодетые мужики.
- Здрасьте, - тихо сказал Лавриков.
- Твоя шконка у пар–ряши, - рыкнул один из валявшихся на нижней койке слева. А параша, вернее, унитаз, торчал как огромный сломанный желтый зуб справа от двери. И верно, тут обе койки - и верхняя, и нижняя - были свободны.
- Чего ты дядьку гнобишь? - удивился другой голос. - Мест как гробов на кладбище. Иди сюда.
Благодарно кивнув, Миня сунулся боком мимо шконок поближе к говорившему. Его несильно пнули в спину пяткой, правда, босой пяткой. Миня пожал протянутую горячую руку, скинул ботинки и, сопя, полез наверх. Забрался и залег.
- Тебя за что? - спросил приютивший.
- Так, - нехотя отвечал Миня. - Надоел женщинам.
- Сдали, суки? - обрадовался сосед снизу. И вскинул вверх шарящую руку, и Миня хотел ее вновь пожать, но, оказывается, сосед, вертя пальцами, объяснял свое положение. - А мне хана. Убил поленом.
- Поленом?
- Ну. Застукал с хахалем… сидят у печки, бля, вино сосут… Сосновым шарахнул - волосы прилипли, еле отодрал… кровь… Посадят меня. Тебя как? Я Иван Иванович.
- А я Михаил Иванович.
Наступило молчание. На соседней верхней койке лежал, не моргая глядя в потолок, молодой человек с бело–серым, как бетон, лицом. А может, тут такое освещение - всего одна же лампочка горит над дверью, никакого окна нет в помине.
- А тебя за что? - спросил добросердечный Миня.
- Не тыкайте, я с вами на брудершафт не пил, - процедил сосед.
- Извините…
- Он еще выдрючивается?! Сутенер грёбаный!.. - вскинулся, завозился внизу тезка. - Девок заставлял с кавказскими спать, а деньги отбирал, так рассказывают.
Белолицый не ответил. А толстяк в майке и трико, расположившийся внизу, супротив (кажется, как раз тот, что предлагал Мине выбрать шконку возле унитаза), замычал–заурчал песню:
- Постой, пар–рявоз, не стучите, каллёса… кандухтыр, нажми тырмоза… я к маменьке р-рёдной с последним, брат, приветом надумал показаться на глаза…
- Зачем вы слова калечите? - отозвался внизу, ближе к двери, старый худой человек, который лежал, свернувшись калачиком, только седая башка светилась. - Если уж вы желаете по воровской фене все поломать, так пойте "надумал показаться на шнифты", а если уж по–человечески хотите, то…
- Я тебя, учитель, трогаю? И ты в мою душу не лезь, - зарычал в майке. - Как могу, так пою.
- Весь русский язык испоганили… - простонал старик.
- Молчи, фуфло! - заорал на всю камеру толстяк. И заколотил ногами, затряс соседние койки, чтобы, видимо, пронять старого человека.
Лязгнул замок, открылась дверь, на пороге возник охранник в пятнистой форме.
- Кого вши донимают? Радуйтесь, что с водой перебои. Будете базлать… - и он потряс резиновой дубинкой. - Понятно?
Согласное молчание было ему ответом. Дверь снова захлопнулась, прогремел засов, щелкнул замок. И в камере долго ни о чем не говорили.
- Истинно сказано… - наконец отозвался старый учитель. - От тюрьмы и от сумы… - И зашмыгал носом, заплакал.
"Как его–то угораздило сюда попасть?" - подумал недоуменно Лавриков.
Сосед снизу, Михаил, видимо, решил просветить тезку, снова вскинул шарящую руку, вертя ее и так и этак.
- Иван Егорович разбил в сердцах витрину магазина, где повешены ну все эти бабы резиновые, гандоны. Его, конечно, отпустят, но штраф впаяют. Все по закону. А этот, бегемот, упился на свадьбе, дом поджег. Потушить потушили, а свадьбу испортил. Из ревности, говорит.
- Она со мной дружила! - рявкнул в майке. - Мы со школы! А этот, вишь ли ты, бизнесмен сраный…
Снова загремела дверь, появился милиционер с резиновой палкой.
- Иван Егорович… вас.
- Спасибо, Леня… - засуетился старик, садясь и никак не попадая дрожащими ногами в ботинки. - Насовсем… или опять пришел этот, чтобы я извинился?
- Не знаю, - тихо отвечал охранник. - Но если что, мы тут соберем… расплатитесь. Не дело вам в "Иваси" время проводить.
Старик кивком простился с камерой и вместе с милиционером ушел. Миня хотел спросить соседей, что такое "Иваси", но сам догадался - видимо, ИВС, изолятор временного содержания.
К вечеру дали кашу с чаем, а ночью тезка, постучав кулаком в верхнюю шконку, шепотом обратился к Лаврикову:
- Слышь, Иваныч, мы с тобой как братья, оба Иванычи, у меня просьба… один хрен - терять нечего, сидеть не пересидеть, да вот думаю - она–то в чем виновата, Машка моя? Ну, баба, ну, дура… я его должен был убить. А у него репа крепкая - хоть и стукнул, утанцевал, хряк! Слышь, тебя, верно, завтра выпустят, ты же не по уголовному, а так… давай, вместо тебя выйду, найду этого Константина, решу с ним и вернусь, на себя все приму - мол, ты ни при чем, а я виноват, чтобы уж заодно отсидеть… Как твоя фамилия?
- Тихонов, - отвечал Лавриков.
- А моя Калита. Веришь? Как в учебнике. Утром выкрикнут тебя - я пойду, ладно? Они же не помнят в лицо никого. А к вечеру вернусь, богом клянусь, Миша! А?
Миня, свесившись, внимательно на него посмотрел. Хорошее такое русское лицо у человека, нос картошкой, под глазом родинка, похожая на веселый синячок. На шее цепочка с оловянным крестиком, концы у крестика лепестками, как у сирени. Миня подумал–подумал и кивнул. Тезка с силой пожал ему руку.
- Тогда одежку мне свою скинь, мою держи… Калита Иван Иванович.
"Наверное, обман откроется, - тоскливо завздыхал Миня. - А за обман тоже дают срока. Но, может быть, это судьба? Если и дадут срок… ну, отправят - и в тюрьме люди живут. Из ученых кто только не сидел? Королев сидел… Ландау сидел…"
На рассвете выкрикнули из–за железной двери:
- Тихонов!
Лавриков подскочил, как в детстве на лошадке, но вовремя опомнился, сник, замер. Зато сосед снизу, уже нарядившийся в тесноватую одежду Лаврикова - жаль синюю рубашку! - пошел на выход. Особенно брюки ему коротки, но вдруг не заметят.
Миновал час, два - Калита не вернулся. Значит, затея удалась - человек пошел мстить. "Но зачем же непременно ему убивать этого Константина? А если у них, у тех, была любовь? А вот если моя жена с кем–нибудь мне изменит… А вот пусть. Лишь бы счастлива была. Я же сам–то пал окончательно, с чужими женщинами соприкасался… Я ее не достоин".
- Разинул рот, а другаря больше не увидишь! - хмыкнул толстяк, который все, конечно, понял. - Мне это по барабану, но ты мудак.
Кто–то внизу, в углу, пробормотал:
- Он поступил, как герой. Про таких книги пишут.
- А ты бы молчал, падла! Брата родного ограбить - это ж надо?!
И снова наступила тишина. Лавриков, свесив голову, попытался узреть того, кто его назвал героем. В сумерках лицом вниз лежал подросток, он больше ничего не говорил.
Утром выкрикнули еще три фамилии - и быстро, перекрестясь, вышли на волю толстяк, сутенер и подросток. Миня остался один.
Ни о чем не хотелось думать - он понимал, что Иван Калита уже не вернется и что ему, Мине, выпадает судьба чужого человека. Он забыл спросить у Калиты, осудили уже его или еще нет. Если нет, предстоит суд, где он, Миня, должен будет объяснять с чужих слов, почему убил жену. Да, убил… потому что застал с ее любовником… ударил поленом… каким поленом? Сосновым поленом, на нем смола была, волосы жены приклеились… кровь… Какой это ужас! Убить человека! Был целый мир со своей вселенной, со своими ощущениями, надеждами, воспоминаниями… глаза сияли, губы прикасались к яблоку… и вдруг лежит мертвое тело, мясо, и оно просто–напросто портится… Впрочем, наверное, уже похоронили несчастную женщину.
Суббота и воскресенье прошли в тишине, никто Лаврикова никуда не вызывал, никто к нему не приходил. Правда, охранник заглядывал:
- Хлеба еще хочешь? Чай будешь?
- Нет.
- Что–то тебя все забыли…
- Да. - И Миня вдруг устрашился - не дай бог, явятся знакомые Калиты. И тогда его здесь могут избить до смерти за помощь, оказанную преступнику. Конечно, изобьют.
Это, наверное, случится в понедельник. Начальство выйдет на работу, откроется железная дверь, гаркнут: "Калита, на выход!", и поведут Миню… но куда поведут? В районный суд? А туда могут вызвать и неведомого Константина? Что–то будет.
И наступило наконец утро понедельника. Но почему–то очень рано, еще Лавриков толком не проснулся, по коридорам милиции загрохотали сапоги. Кто–то наверху, над потолком, кричал в телефонную трубку:
- Что? Что? Понял!.. Есть!..
А неподалеку, за стеной, гремели какими–то ящиками, хлопали дверями:
- А где фильтры? Они же пустые!..
- Не твое собачье дело!.. Сказано - надевай!..
Щелкнул замок в двери ИВС, появился уже знакомый охранник, вертит резиновой палкой, звенит наручниками, рот до ушей.
- Иван Грозный? Или как тебя?.. - Он ловко защелкнул наручники на кистях Мини и толкнул. - На выход! Ты нам тут помеха… посидишь на улице, пока за тобой не подъедут.
- А что происходит? - спросил, как всегда любопытствуя, Лавриков.
- Ну, учения, блин… борьба с терроризмом… - Словоохотливый милиционер вывел арестованного из милиции, посадил на бетонную скамейку и приковал правую руку Мини к арматурной петле, торчащей из бетона. - Бежать тут некуда… сиди и смотри спектакль.
Из его веселых торопливых слов Миня понял: из областной столицы прилетел генерал на специальном вертолете и, может быть, сейчас будет наблюдать сверху, как идет операция по задержанию "чеченцев".
Но в небе, кроме серых туч, ничего пока не было. Тем не менее, стреляя выхлопной трубой, к зданию милиции подкатил короткий автобус и из него с криками "Аллах акбар" высыпали, выхватывая пистолеты, человек семь в черных масках. Вот они топают прямо к крыльцу милиции. Один что–то докладывает, оглядываясь, по рации. Вот другой из них швыряет в открытую форточку окна гранату, но промахивается - слышен звон стекла…
- Ты чё, сука!.. - в окне маячит милиционер. И суетливо надевает противогаз.
Из–за угла здания послышался стрекот - вылетели пять или шесть мотоциклистов, резко остановились и принялись лупить из автоматов по "чеченцам". Те, не оглядываясь, вбежали в дверь милиции. В эту минуту за спиной Мини послышался взрыв, но несильный, - видимо, шумовая ракета или иная шашка. Миня сгорбился на своей скамейке и продолжал изумленно глядеть на операцию.
Автоматчики не успели подбежать к крыльцу, как распахнулись двери и уже ведут "чеченцев" в наручниках, у одного "правильного" милиционера вывихнута или потянута рука, он нянчит ее левой и шепотом ругается:
- Гады, так не договаривались… мне вечером картошку копать…
И кто–то осторожно постучал Мине по спине. Миня обернулся - рядом присел, тяжело дыша, осунувшийся, небритый, черный, как землекоп, Иван Калита.
- Меняемся!.. - прошептал он. - Я тут второй день, а попасть не могу… как им объяснишь?
Лавриков кивнул на прикованную наручником правую руку, но тезка уже орудовал кривым гвоздем. Вот и свободна рука Лаврикова, вот и прикован сам Калита к железной петле скамейки.
- Кепку мою надень на меня. А теперь беги, братишка!.. - Калита посмотрел в глаза Лаврикову. - Хороший ты мужик… никогда не забуду… прощай.
- Убил его? - глухо спросил Миня, стоя за кустом акации.
Тезка мотнул головой, ожесточенно сплюнул.
- Пожалел собаку. Ладно. Прощай.
С площади уехали и автобус, и мотоциклисты. К Калите подбежал другой, к счастью, милиционер, жуя колбасу, отцепил руку и повел арестованного куда–то вдоль по улице. Прощай, дружок. Господи, как только не переламываются судьбы…
Миня постоял, глядя вслед, и вдруг ощутил сильнейший голод, до спазм в желудке, побрел искать гастроном. Может быть, грузчики нужны. Надо где–то заработать.
Он увидел длинное здание, слоёное по вертикали - из красного и белого кирпичного "теста", вывеска гласит: "Зебра". И пониже: "Супермаркет". Обошел магазин сзади, на пустых ящиках сидят двое вполне прилично одетых мужичков в синих фартуках.
- Кого ищем?
Узнав, о чем хлопочет Лавриков, сразу сделали скучные лица. Один, постарше, не глядя в глаза, объяснил, что нынче грузчики имеются при каждой торговой точке, в райцентре все разбито по зонам. И выходит, прокормиться негде. Не пойти ли пешком обратно в село к Люське? Тем более что там осталась красная пуговка с черным нутром в горшке с геранью. Зачем она нужна Мине? Он уже не помнит, но помнит - нужна.
Но где это село, в какой стороне? По небу проплыл, крутя лопастями, вертолет. Вот с генеральского вертолета, наверное, видно все вокруг… и домики совхоза имени ХХ партсъезда…
Лавриков долго тащился по бугристому асфальту, услышал во дворе с открытыми воротами визгливую музыку, вздохи медных труб - кого–то хоронят. Подошел посмотреть. Покойник лежал в гробу на двух табуретках возле подъезда, женщины утирали глаза, мужчины, уже пьяные, играли желваками, словно готовясь немедленно кому–то за что–то отомстить. И только маленький мальчик в костюмчике, лет пяти, с круглыми синими глазами, смотрел, растерянно смеясь, как воробей бегает под гробом, клюя черно–белую подсолнечную лузгу и сердито выплевывая - пустая…
Миня побрел дальше и увидел нарисованную змею над рюмочкой и вывеску: "Городская больница № 1". Открыл скрипучую дверь в холл, улыбнулся и приблизил простоватое свое лицо к окошку регистрации.
- Медбла… медбратья не нужны?
- Братья нужны, - ответила смешливая девица, - только не на работе.
Но в это время мимо проходила грузная тетка в белом халате. Остановилась, оглядела, поджав нижнюю губу, небритого голодного Миню в полосатых брюках, в смешной клетчатой рубахе.
- Ты хоть отличаешь руку от ноги? Перевязки делать умеешь?
- Нет, - ответил честный Миня.
- Тогда иди в психушку, - прищурилась она. - Там одного санитара на днях психи задушили. Вакансия.
"Это по мне, - горестно кивнул Миня. - Наконец–то. В психушке я еще не бывал".
- А где она?
- А с другой стороны. У нас тут обычная больница, а с той стороны… это после того, как психи сожгли свою больницу.
И Миня обошел здание горбольницы - здесь ржавая вывеска гласила: "Психиатрическая клиника № 1". Он подумал: "Именно здесь твое место. Здесь люди куда более несчастны, чем ты, - они лишены разума. Вот кому ты должен служить".
10
В маленькой прихожей (приемном покое) за столом сидели две девицы, одна курила, другая писала в журнал.
- Вам кого? Сегодня нет свиданий, - процедила курившая, не вынимая сигарету изо рта.
- Даже с вами? - вымученно сострил Миня. - Я работу ищу. Только у меня водой паспорт унесло. Но насчет меня можете проверить в милиции, они знают - позвоните дежурному Бабкину.
Девицы переглянулись. Курившая была со злым желтым лицом, почти мужицким, а та, что писала, с глазами длинными, как у японки, и очень грустными.
- Есть там такой, - сказала она. - Ну, а жилье имеется?
- Жилья нет. Но я могу жить, где угодно. Найдется же у вас койка.
Девицы еще раз переглянулись.
- Я думаю, Олег Анатольевич не будет возражать, - сказала писавшая. - Главное, вы держитесь с больными просто, не угрожая и не боясь. Как если бы вы сами были из их среды. - И она чуть покраснела.
Миня кивнул. Этот совет ему неожиданно понравился. "В самом деле, - подумал он. - Чем я разумнее их, если бросил красавицу жену и юную беззащитную дочь? Скорее забыться в работе!"
Лаврикову выдали белый халат без пуговиц, железную койку с пружинами, повели и указали место, где он может спать - под лестницей на втором этаже, в комнатке кастелянши. Койка встала там как раз по длине комнаты, входную дверь теперь возможно открыть только на 45 градусов, а далее уже некуда. И хорошо. Если что, Миня койку чуть подвинет влево - и дверь не открыть, никто не ворвется.
На работу он с нетерпением вышел с вечера же. Обязанности его состояли в том, чтобы больные не хулиганили, не обижали друг друга, не винтили из ложек пропеллеры, как Чкалов из первой палаты, не лепили из хлеба чернильницы для секретного письма, как больной Ленин из второй палаты, постоянно просивший вместо чернил молока из груди у той самой, курящей злой медсестры, которую он называл Наденькой. А главное - распределение лекарств, и чтобы пили сколько и когда положено, а не прятали под матрас. Лекарства всем были прописаны сильные - элениум и прочие транквилизаторы, а в случае критическом, когда человек начинал бунтовать, кололи строфантин, хотя, говорят, его давно запретили в цивилизованном мире.