Я попытался в мыслях отправить их со двора к Господу Богу. Закрыл глаза, их здесь больше нет, ветер увлек их в небо пушинками одуванчиков, этих тучных людей. Ягодные кусты, яблони и другие посадки на дворе – мои ровесники, мы вместе достигли зрелости. Старая с проплешинами трава, подобна моей башке, пучки прядей там-сям. Я протягиваю руку сквозь кусты боярышника, шевелю пальцами и размышляю на манер глупого индейца: это не ваша земля, все это не ваше – старое поле, морское дно, раздробленное и разбитое на участки; предательское болото, песок, темнота – отсюда и до Китая.
Я ложусь на спину. Неба синего вода, мои синие глаза…
Я созрею, когда одичаю".
Другие
У нас появились весомые доказательства: фотография и письмо. Мне захотелось показать фотографию Веере: вот он, тот дядя, который писал на нашем дворе. Кертту запретила, она считает, что мы не должны впутывать в это ребенка.
Тот же человек, что дворе у Мякинена обнимал деревья. Мякинен, как его увидел, просто обалдел, заладил: "вон, вон, вон", даже кнопку записи не мог нажать. Теоретик-недотепа.
К счастью, фотоснимки нам удались – аппаратом, который мы купили на деньги, возвращенные налоговым управлением. Я сказал Кертту, что собираюсь наблюдать за птицами, раз уж мы живем недалеко от Центрального парка. Вот и первый дятел в моей коллекции.
Он выглядел совершенно нормальным человеком. Сумасшедших теперь не сразу узнаешь. От этого жить трудней. Кто угодно может оказаться кем угодно. Это мы обсуждали все вместе до позднего вечера. Как теперь детей-то в парк отпускать, страшно подумать. Если они спокойно ссут на чужих дворах, что еще учудят?
Из этого письма я ничего не понял.
Кроме одного – его надо посадить за решетку.
Мякинен – он же психолог! – утверждает, что письмо написано в состоянии.
– Что за херня! – вырвалось у меня.
Кертту недобро на меня посмотрела и отвела Вееру спать.
Мякинен объяснил, что человек, который пишет так, попал в особое состояние. Примерно как Эско Салминен, тот актер.
– Этого ссыкуна, который целуется с деревьями, ты сравнил с самым харизматичным актером Финляндии!
По мнению Мякинена, этот человек видит мир сквозь призму своего восприятия, но его вера в себя восхищает.
Пара бокалов несколько ударила мне в голову: захотелось швырнуть Мякинена через забор. Я спросил, что же именно восхищает в поступках этого мужика, восхищает, как он портит чужую жизнь? Мякинен ответил, что дело не обязательно в этом.
Тогда в чем?
Мякинен замолчал. Я доверху наполнил его бокал, хотя он упреждающе поднял руку. Кертту сказала, что скоро унесет бутылки, они вообще предназначались для выходных. На это я ответил Кертту, что мы будем пить до тех пор, пока наш психолог не прольет свет на глубинные мотивы поступков ссыкуна.
Мякинен поменял ноги: он сидел нога на ногу – и по его движению я догадался, что он больше не желает рассуждать на эту тему. Он хотел домой. Я не хотел его отпускать.
– Нет, ты скажи, что хорошего ты нашел в этом ссыкуне.
Мякинен не ответил.
– Говори!
По мнению Мякинена, я стал слишком агрессивен, а это состояние не способствует беседе. Я придвинул лицо почти вплотную к нему. Он отвел глаза.
– Перестань!
Кертту угрожающе скрестила руки. И сразу стала похожа на химеру, что ли.
– Иди ты, Кертту, петрушку резать, ты это умеешь. Мякинен поднялся.
Я силой усадил его обратно на стул.
Сзади подкралась Кертту и положила руки мне на плечи. Я их скинул.
В этот момент Мякинен подскочил и проскользнул мимо. Он сбежал с крыльца, но споткнулся о машинку Вееры и упал в розы.
Уши чуть не лопнули от крика Кертту, когда я прыгнул на Мякинена и схватил его за горло. Пунцовый психолог заскулил, потом я ощутил на затылке что-то теплое.
Стало тихо и мокро.
Я проснулся утром от шума и сушняка.
Веера возилась с подружками в гостиной – там, куда меня вчера отнесли. Я велел Кертту принести воды. Она пришла с графином и сказала, что мне не стоит вставать, по крайней мере, резко. Она рассказала, что ударила меня лопатой по голове. Острый угол лопаты распорол башку, которая без того порола всякую чушь. А, кроме того, я вроде бы прыгнул на Мякинена, пытаясь его удушить.
Казалось, Кертту говорит о ком-то другом.
Что это на меня нашло? Я ведь совсем не такой.
Человек способен на что угодно, когда у него во дворе нассут.
Кертту собиралась рассказывать еще, но у меня не было желания слушать.
Выпив таблетку, я проспал два часа, а когда проснулся, обнаружил рядом с собой письмо. Это Кертту положила его. В наказание мне следовало прочитать письмо, постричь траву и замариновать мясо.
"Люди добрые. Вы живете в доме, который мне не нужен, не беспокойтесь. Я нассал не на тот двор. Я сделал это в порыве страсти, доверившись первому впечатлению. Я ошибся в выборе дома, но сейчас нашел правильный. Сначала я думал так: вот вы живете в доме, который построил фронтовик, спите в кровати, которая предназначена для моих снов, варите кашу, которую желает мое брюхо, топите баню, в которую стремятся мои мощи, голосуете за зеленых, потому что это модно, жарите на гриле мясо, как мою собственную плоть, стрижете траву, которая похожа на мои волосы, смакуете вино, которое я выпил бы одним махом, у вас есть имена, которые я назову только будучи в пяти сантиметрах от ваших глаз.
Итак. Вы теперь прочли, как я думал раньше, больше я так не думаю, не беспокойтесь.
Теперь я думаю так: они пришли с фронта, из ада кромешного в яркий свет. Нервы их были натянуты, как смычки, которые Сибелиус заставил петь страстно и высоко. Они пришли – нетерпеливые, жадные – кинулись к горшкам и промеж ног: мяса давай – сюда, сразу!
Для них начертили домики в ряд на окраине города и в полях, среди валунов. Все, как один, одинаковые дома. Кухня, гостиная и спальня внизу, наверху под двускатной крышей две маленьких детских для тех, кого зачали по святому нетерпению. Полтора этажа и двускатная крыша для тех, кому небо казалось огненным морем.
Они изучали чертежи, ставили стены, их молотки забивали гвозди в доски, иногда мазали, тогда раздавалось смачное "твою мать". С синими ногтями они ложились вздремнуть среди дня на куче досок. Стук, бряк, пыхтенье, брызги. Пот струился по спине, а ночью ее царапали ногти – когда Вейкко, Мартти, Калеви или Эркки с силой вонзались туда, где это самое не бывало годами.
Вы теперь живете в построенном ими доме, хотя сами родом света. Вы и не знаете, что тьма по-прежнему плодит тех, кто мечтает о горячей плите и мясе. Я – один из них".
Они
Наша жизнь опять стала замечательной, какой она и была до появления курильщика. Еще немного, и мы заживем цельной, полнокровной жизнью. Секс станет регулярным, цветы на балконе распустятся, а в спальню ворвется приятный ветерок середины лета.
Каллио принес новую информацию, на переваривание которой ушла минута, если не две. А когда мы одновременно получили подтверждение об окончательном уходе жены и ребенка, общая картина прояснилась до малейших штрихов. У нас в руках человек, выводы о котором, сделанные на основе курения, подтвердились! Мы отметили событие кофе с булочками, к сожалению, Леена будучи на диете не смогла участвовать в мероприятии.
Информация, полученная Каллио на местности, превзошла ожидания. Курильщик был замечен в нарушениях, которые превышали все границы дозволенного. Каллио встретил психолога Мякинена, который пишет для журнала "Наш дом". Тот описал мужчину, который ворвался к нему во двор и обнимал деревья. А в другом дворе он помочился. Когда Каллио рассказывал это, Леена даже отвернулась и прилегла отдохнуть. Я дал ей половинку таблетки бурана 400 и укрыл пледом.
Яблоко с парой темных пятнышек на кожуре оказалось абсолютно гнилым.
Меня так воодушевил неожиданный поворот событий, что я позвонил психологу Мякинену. Он был на удивление немногословен и не хотел обсуждать вопрос. Я рассказал ему о предварительной работе, которую мы проделали с Лееной, и о том напряжении, в котором мы жили годами. Мне очень хотелось узнать мнение психолога о курильщиках как о социальной группе: чем они отличаются от обычных людей, и каков процент закоренелых курильщиков среди нервнобольных.
Сославшись на усталость, Мякинен сказал, что предыдущий вечер несколько затянулся, он гостил у одной пары. Я оставил человека в покое, но дал ему наши контактные данные, ведь мы с Лееной теперь своего рода крестные нашему пациенту.
Такой поворот дел придал дополнительную энергию мне как инспектору по качеству.
Обычные сыры, йогурты и другие молочные продукты предстали предо мной теперь в новом свете. Живыми продуктами, как метко заметила Леена.
Я обнаружил в себе совершенно новую черточку.
Когда я рассматривал йогурт, я сравнивал его матовую, цвета луны, поверхность с кожей курильщика.
Когда я рассматривал куски сыра, вспоминалась потрескавшаяся кожа на горле курильщика.
Когда я видел пакеты молока на конвейере, я представлял те тысячи сигарет, которые он выкурил за свою жизнь.
Отмечая в завершении дня критерии качества и процентные показатели, я заметил, что вместо галочек ставлю кресты.
Смерть ему.
Я написал поздравительную открытку, спустился вниз и кинул ее в щель для почты на его двери.
Матти
Сини весит 17 килограммов, Хелена – 61 и я – 81. Типовой дом фронтовика, построенный после войны, весит где-то 135 тысяч килограммов. На долю бетона приходится около 100 тысяч кило, остальное – дерево, гвозди и утеплитель, в основном опилки и стружки. В Хельсинки такой дом стоит в среднем миллион триста тысяч, то есть десять марок за килограмм. Столько же стоит килограмм салаки, самой дешевой. Если улов бедный, цена поднимается до пятнадцати марок. Сини, Хелена и я вместе весим 159 килограммов, но в последние месяцы мне кажется, что на долю Сини и Хелены приходится сто пятьдесят, а сам я вряд ли потяну девять, настолько легко мне перетекать из одного состояния в другое.
Я пошел в душ, торчал под холодными струями шестнадцать минут, чтобы заставить варить свою горячую голову. После этого встал посреди гостиной и обобщил факты.
Мне необходимо сообщить Хелене всю информацию о доме и купить его, пока не прошли эти полгода на обдумывание. Через месяц мне придется освободить квартиру для новых владельцев. Мне надо прекратить мучения.
Я разблокировал телефон – чтобы они поняли, кто звонит, и набрал номер Сиркку. На этот раз она ответила. Я попросил передать Хелене номер моего мобильника и информацию, что я нашел дом и хочу показать ей.
– Ты уже купил его?
– Бумаги практически готовы, осталось уточнить детали. Ты можешь рассказать об этом Хелене?
– Рассказать могу.
– Я пошлю тебе фотографии дома. Ты могла бы их сразу передать Хелене?
– Почему нет. А как ты себя вообще чувствуешь?
– Ты спрашиваешь как врач или как подруга жены?
– Как подруга жены.
– Великолепно.
– Думаю, нет.
– Значит, ты говоришь как врач.
Я положил трубку и, придушив рвущиеся из горла рыдания, настроил себя на следующий ход. Я решил еще раз посетить свой будущий дом, прежде чем предложу окончательную цену.
В течение часа Тайсто играет с Рейно в покер, после этого покупает в магазине полуфабрикаты и возвращается домой.
Я прикинул, что у меня есть полтора часа на знакомство с моим домом.
Вытащив из-под ступенек ключи, я открыл дверь.
Разулся в прихожей и прошел на кухню. На столе были немытая посуда и трубка. Принюхался – курили утром. На спинке стула висела старая шерстяная кофта, судя по расцветке, – покойной жены. На плите – чуть теплый кофейник и сковородка с остатками яичницы.
Я прошел в гостиную. Каждому предмету мебели, каждой вещице было, по меньшей мере, пятьдесят лет. Я сел на стул, он заскрипел подо мной. В стеллаж темного дерева был вмонтирован задрипанный телевизор, рядом фото: Тайсто и Марта, серьезные, готовые поднимать страну из руин.
Поднявшись, я подошел к окну. Раздвинул шторы, прищепки скользили со страшным скрипом. Я представил, как они сотни раз обсуждали это, но Тайсто так и не удосужился исправить. Смешно. Я бы тоже хотел вот так стареть вместе с Хеленой, ссориться по мелочам, ведь по большому счету все давным-давно решено.
Спальня. Над кроватью висела выцветшая фотография дома, сделанная с самолета. Теперь таких не делают. Дом был абсолютно такой же, как в момент съемки, примерно сорок лет назад.
На кровати было расстелено цветастое покрывало. Я прилег и взглянул на потолок. На белых досках играло полуденное солнце. Я представил себе тот день, когда дом был готов. Тайсто входит на кухню, обнимает сзади Марту, стискивает ее грудь, Марта со смехом вырывается, Тайсто догоняет, моя маленькая госпожа, теперь у нас все, как и у других, наш дом – наша крепость, из дерева построен, бетоном укреплен, комнаты наверху построим позже, пока достаточно одного этажа, пойдем поглядим, как в спальне на потолке краска блестит, такого же цвета, как твои волосы.
Покинув кровать, я поднялся по деревянной лестнице наверх. Четвертая и восьмая ступеньки скрипели. Сын остерегался именно этих ступенек по возвращении с ночных зигзагов. Я заглянул в комнату. Все оставалось нетронутым, как будто он вышел минут пятнадцать назад.
С большого плаката улыбался Джими Хендрикс – с прической, будто после электрошока. Из-за этого они ссорились с Тайсто.
– Неужто я прошел сквозь огонь ради того, чтоб ты дни напролет слушал вопли этого придурка?
– Батя, отвали, а.
Тайсто хватает сына за волосы и швыряет его об стенку, в результате сынок, будь уверен, обязательно купит очередную пластинку.
Я прикинул, сколько лет его сыну. Наверное, он чуть постарше меня, ненамного.
Что за жизнь у него? Как он живет? В своем доме? Женат? Разведен? В однокомнатной квартире в многоэтажке? Неважно где, главное, в этой комнате он мечтал избавиться поскорей от вечного брюзжания, как отвоевали эту страну и ради чего, – чтобы ты целыми днями шлялся по двору в длинной индийской рубахе с бараньим выражением на роже и планировал революцию?
Возможно, сын Тайсто сейчас работает в "Нокии" и выговаривает своему отпрыску в просторных штанах, лоботрясу, который ловит в наушниках непонятный рэп, – мол, неужто твой отец лижет начальству сапоги ради того, чтобы ты заказывал новые мелодии себе на трубу и качал из Интернета игрушки, которые только место занимают в домашнем компе. Черт возьми, сделай рэп потише, не слышишь, что отец говорит!
Сын своего отца. Индийская полотняная рубаха на каком-то этапе превратилась в итальянскую немнущуюся сорочку под костюм.
Я выглянул из окна во двор. Приоткрыл рамы, сразу под ними начиналась деревянная лестница. По ней сын улизнул на рок-концерт, а когда вернулся оттуда, попахивая сладким, Тайсто схватил за волосы и ножницами оттяпал приличную прядь. На следующее утро ощипанный сынок укатил к приятелю в Киркконумми на грибки. Всю ночь они слушали неземную музыку и ловили розовых лошадей на горизонте.
Я спустился в прихожую, там нашел ступеньки в подвал.
Два старых велосипеда, молотки, гвозди, топор, козлы пилить дрова, три пары деревянных лыж, кресло, вдоль стены сложены полешки. Перешагнув через кучу хлама, я оказался в небольшом предбаннике. Скамья на троих, круглый стол, скатерть в цветочек. У стены берестяная корзина, в ней мочалка, мыло и ножницы.
В парилке еще стояло тепло. Я потрогал каменку – парились вчера. Приоткрыл дверцу печки. Захотелось содрать бересту с полена, сунуть внутрь и раздуть.
Взглянул на часы: ни в коем случае. Времени полчаса, только сполоснуться.
Поднявшись наверх, я присел на стул возле кухонного стола. Из окна открывался вид на дорогу. Отсюда я буду смотреть, как малышка возвращается из школы. Сидя здесь, я решу закончить свою учебу. Здесь я состарюсь и с этого стула грохнусь на пол. Я достал блокнот и записал, что бы надо отремотировать. Совсем немного. Большой ремонт я бы ни за что не стал разворачивать. Никаких изменений в конструкции, переноса стен или замены полов. В этой стране без меня все конструкции перекроили, стены перенесли и полы поменяли.
Агент
В Юлистаро есть такой обычай: когда человек говорит о том, что у него на сердце – его слушают. Я бы хотел, чтобы этот обычай распространился и на столицу. Если б хоть раз в жизни мне удалось выступить перед всезнающим финским народом так, чтоб меня не перебивали, я бы сказал следующее.
Фирма берет четыре процента комиссионных от продажной стоимости жилья. Из этих четырех процентов я получаю 40 процентов, это моя зарплата. То есть, если я продам, к примеру, квартиру за 800 тысяч марок, фирма получит комиссионных 32 тысячи, а нашему брату достанется с этого сорок процентов, или 12 800 марок. Минус налоги. Мой подоходный налог в зависимости от дохода – примерно 32 процента. Таким образом, продав в столице небольшую квартирку по средней цене, чистыми на руки получу 8074 марок.
8074 марок – это много или мало? Это слишком или это умеренное вознаграждение за проделанную работу?
Если я скажу, что в прошлом месяце я продал только одну квартиру, все будут сочувственно качать головами: да, парень не купается в деньгах. Если же я скажу, что посреди ноябрьской дрязготни оформил документы на четыре одинаковых квартиры, так все сразу заверещат: мошенник, урвал тридцать пять кусков за просто так.
Что бы я ни сказал, все можно использовать против меня. Агент по продаже недвижимости опережает только чабана в мировом рейтинге профессий. Чабан в этом списке последний.
Никто не слушает, если я заявляю спокойно, что агент по продаже недвижимости – недостающее звено между покупателем и продавцом, что агент по продаже недвижимости и создан для того, чтобы людям не нужно было сталкиваться друг с другом в этом огромном хлопотном деле.
Никто не слушает, если я заявляю по-прежнему спокойно, что мы не торгуем по большому счету квартирами или недвижимостью, мы торгуем мечтой. Когда мы договариваемся о цене, мы договариваемся о мечте.
С клиентами нас объединяет одна вещь.
Чувство.
Оставьте разум, этот пережиток зари рыночной экономики, на который уповает поколение старых денег в своей торговле. Новая рыночная экономика не существует вне чувства, все начинается им, им и заканчивается. Руководствуясь разумом, можно продать электробритву или кофеварку, дом – никогда! Руководствуясь разумом – обосновывают, руководствуясь чувством – продают.
Так все происходит по арифметике Кесамаа.
Нам необходимо убедить клиентов в том, что их решения, основанные на чувствах, в конце концов базируются на разуме. Мы должны склеить разум и чувства воедино так плотно, чтобы клиент в итоге не отделял их друг от друга.
В торговле домами разум и чувство взаимодействуют следующим образом.