Роман "Берлин - Александерплац" (1929) - самое известное произведение немецкого прозаика и эссеиста Альфреда Деблина (1878–1957). Техника литературного монтажа соотносится с техникой "овеществленного" потока сознания: жизнь Берлина конца 1920-х годов предстает перед читателем во всем калейдоскопическом многообразии. Роман лег в основу культового фильма Райнера Вернера Фасбиндера (1980).
Содержание:
Альфред Деблин - • - Берлин - Александерплац 1
Книга первая 1
Книга вторая 9
Книга третья 22
Книга четвертая 26
Книга пятая 35
Книга шестая 47
Книга седьмая 68
Книга восьмая 81
Книга девятая 94
Примечания 104
Альфред Деблин
•
Берлин - Александерплац
Перед вами повесть о бывшем цементщике и грузчике Франце Биберкопфе из Берлина. Его только что выпустили из тюрьмы, где он сидел за старые грехи. И вот он снова на берлинской мостовой и хочет стать порядочным человеком.
Поначалу это Францу как будто и удается, но вскоре он, хотя живется ему сносно, против воли вступает в упорную борьбу с какой-то неведомой силой. Эта сила приходит из мира, в котором живет Франц, но она непостижима и коварна. Похоже, что это его судьба.
Три удара обрушивает она на нашего героя и ломает его жизненные планы. От первого удара, обмана и предательства, Францу удается оправиться. Он еще крепко стоит на ногах. После второго удара, подлости людской, он поднимается уже с трудом, как боксер по счету девять. Но третий сокрушительный удар, чудовищная безмерная жестокость, отправляет его в нокаут.
И вот наш герой, который стойко держался до последней минуты, сломлен. Он отказывается от борьбы и не видит выхода. Судя по всему - его песенка спета.
Но в тот момент, когда он готов покончить все счеты с жизнью, у него вдруг словно пелена с глаз упала, о том, как это случилось, я пока умолчу.
Ему нагляднейшим образом растолковали, кто повинен во всех его бедах: он сам, кто же еще? он сам и его план новой жизни. Казалось, в этом плане не было ничего особенного. Все в нем выглядело просто и, пожалуй, естественно. Но теперь вдруг стало ясно, что план этот был порожден самонадеянностью и невежеством и, при всей своей дерзости, проникнут малодушием и вообще никуда не годен.
Страшная жизнь Франца Биберкопфа обрела вдруг новый смысл. Его подвергли принудительному лечению. И в конце книги мы вновь видим его на Александерплац. Он сильно изменился, основательно потрепан, но зато теперь понял, где его место.
Послушать и узнать об этом полезно многим из тех, кто подобно Францу Биберкопфу обитает в человеческой шкуре и подобно ему требует порой от жизни большего, чем просто кусок хлеба.
Книга первая
В начале этой книги Франц Биберкопф покидает тюрьму в Тегеле, куда привела его прежняя беспутная жизнь. В Берлине ему сначала приходится туго, но, в конце концов, он прочно встает на ноги и дает клятву стать порядочным человеком.
Он стоял за воротами тюрьмы в Тегеле, на свободе. Вчера еще он вместе с другими в арестантской куртке копал картошку на тюремном огороде, а теперь на нем желтый макинтош; те там по-прежнему роются в земле, а он - на свободе. Он стоял прислонясь спиной к красной стене, пропускал трамвай за трамваем - и не уходил. Надзиратель у ворот несколько раз прошел мимо него и сказал, на какой трамвай садиться, а он все не двигался с места. Итак, страшный час настал (Франц, братишка, почему страшный?), четыре года истекли. Черные железные створы ворот, на которые он вот уже целый год поглядывал с возраставшим отвращением (отвращением? Почему отвращением?), захлопнулись за ним. Его снова выставили вон. Там, внутри, остались другие - они столярничали, лакировали что-то, сортировали, клеили… Кому еще два года отсиживать, кому - пять лет, а он вот стоит у трамвайной остановки.
Наказание начинается.
Мороз пробежал у него по коже. Он проглотил слюну, наступил себе на ногу. Затем собрался с духом - и в трамвай! Кругом люди. А ну, жми! Вначале было такое ощущение, будто сидишь у зубного врача, который ухватил щипцами корень и тащит, боль растет, голова готова лопнуть. Он повернул голову назад, в сторону красной стены, но трамвай мчался по рельсам, унося его прочь, и только голова его была еще обращена к тюрьме. Кот вагон свернул за угол, - тюрьму заслонили деревья и дома. Потянулись оживленные улицы, Зеёштрассе, люди входили, выходили… Все в нем содрогалось от ужаса, билось в немом крике: держись! Сейчас начнется! Кончик носа у него похолодел, звон стоял в ушах.
- Газеты! "Цвельф ур Миттагсцейтунг"! "Бе Цет"! "Бе Цет"! "Иллюстрирте"! Последние новости! "Функштунде"! Кто еще без билета?
Вот как, шупо теперь в синих мундирах. Никто не обращал на него внимания, он вышел из трамвая, смешался с толпой. Да что ты в самом деле! В руки себя взять не можешь? Совсем дошел, свинья ты этакая? Смотри - кулака понюхаешь. А давка-то, давка какая! Все бегут куда-то. В башке у меня совсем пусто - мозги словно высохли. Эх, чего тут только нет! Магазины обуви, магазины шляп, магазины электротоваров, пивные, закусочные. Что же, людям без обуви не обойтись, вон им сколько бегать приходится, у нас тоже была там сапожная мастерская, ежели хотите знать. Сотни сверкающих витрин… Пусть сверкают! Чего их бояться? Любую можно высадить - подумаешь, большое дело. На Розенталерплац мостовая была разворочена; он шел вместе с другими по деревянному настилу. Стоит только смешаться с толпой, и все хорошо, ничего в глаза не лезет - так, что ли? В витринах красовались манекены: в костюмах, в пальто, в юбках, в чулках, в ботинках. На улице всё в движении, но это видимость одна! Неживое все это. Веселые лица, смех, люди группками, по двое и трое, ждут трамвая на остановке против кафетерия Ашингера, дымят сигаретами, перелистывают газеты. И все это - неподвижно, как фонарные столбы, застыло, оцепенело… Что люди, что дома - все белое, все словно одеревенело.
Он пошел вниз по Розенталерштрассе и внезапно вздрогнул: в маленькой пивной, у самого окна, сидели мужчина и женщина; они лили себе в глотки пиво из литровых кружек. Эка важность! Пьют люди - и пусть себе пьют! Они вилками запихивают себе в рот куски мяса, потом вытаскивают вилки изо рта - и хоть бы капелька крови. Тело свело судорогой, сил моих больше нет, куда деться? И тут же услышал: вот оно - наказание!
Назад пути нет! Далеко завез его трамвай. И вот он здесь. Его выпустили из тюрьмы, и теперь здесь его место, в самой гуще.
"Я и так знаю, - подумал он, вздохнув, - что мое место здесь и что из тюрьмы меня выпустили. Не могли не выпустить, - отсидел срок; все идет своим чередом, и чиновник делает, что положено. Вот и иду, только не хочется, боже ты мой, не могу я, мочи нет".
Он прошел по Розенталерштрассе мимо универсального магазина Тица и свернул направо, в узкую Софиенштрассе. Подумал, что эта улица темнее, а где темнее, там лучше.
Арестантов содержат в изоляторе, в одиночном заключении и в общих камерах. Арестант, заключенный в изолятор, никогда не встречается с другими. При одиночном заключении арестант общается с остальными во время прогулки, занятий и богослужения. Вагоны трамвая все громыхали, звенели, и мелькали фасады домов, а крыши словно парили над домами. Взгляд его блуждал поверху; как бы крыши не соскользнули! Но дома стояли прямо, не качаясь. Куда мне идти, горемыке? Он поплелся вдоль сплошной стены домов, казалось, им конца не будет. Эх, дубина, чего боишься? - выберемся как-нибудь. Еще пять минут, ну десять, а там, глядишь, и рюмку коньяку можно пропустить, и посидеть где-нибудь… После звонка заключенные немедленно приступают к работе. Прерывать ее разрешается только для приема пищи, прогулки и учебных занятий в определенные часы. На прогулке заключенные должны на ходу размахивать руками.
Дом встал на пути. Франц оторвал взгляд от мостовой, толкнул дверь, вздохнул тоскливо: о-хо-хо! Остановился, скрестил руки. Здесь хоть тепло - и то дело! Раскрылась дверь со двора, кто-то прошел мимо, волоча ноги, и остановился за его спиной.
Франц закряхтел, и от души отлегло. Первое время в одиночке он всегда так кряхтел и радовался, что слышит свой голос, - значит, жив еще, значит, не все еще кончено. Так кряхтели многие в камерах, кто - в начале заключения, кто - потом, когда тоска одолевала. Кряхтели, и это утешало их, как-никак человеческий голос. Он стоял в парадном чужого дома - здесь не слышно было ужасного шума улицы, не видно было взбесившихся домов. Выпятив губы и стиснув кулаки в Карманах, он урчал, подбадривая себя. Плечи его под желтым макинтошем поднялись - он словно ждал удара.
Незнакомый человек остановился рядом с бывшим арестантом и стал его разглядывать.
- Что с вами? Вам плохо? Болит где-нибудь? - спросил он. Франц заметил его и сразу перестал кряхтеть. А тот продолжал: - Вас мутит, да? Вы что, живете в этом доме?
Это был еврей с большой рыжей бородой, низенький, в пальто, черной велюровой шляпе и с палкой в руке.
- Нет, не живу я в этом доме.
Пришлось уйти, а ведь в парадном было недурно. И опять потянулась улица, фасады домов, витрины, замелькали человеческие фигуры в брюках или светлых чулках, быстрые, юркие, все новые, новые - не уследишь. Франц решился. Сначала он зашел было во двор какого-то дома, но там, как на грех, стали отпирать ворота, чтоб выпустить грузовик. Скорее в соседний дом, в тесный закоулок у лестницы! Здесь уж никакой грузовик не помешает. Он крепко ухватился за столбик перил. Вцепился в него и понял в этот миг, что хочет избежать кары. (Ох, Франц, подумай! Куда тебе!) Нет, он это сделает непременно! Теперь он знает, где спасение. И тихонько он снова завел свою музыку, закряхтел, заурчал: "Не пойду я больше на улицу, и баста!" Рыжий еврей вошел в дом за ним следом, но сначала не заметил человека у перил. Потом услышал, как тот урчит.
- Ну что вы делаете тут? Вам нехорошо?
Франц оторвался от перил, вышел во двор. А когда взялся за ручку двери, узнал давешнего еврея из соседнего дома.
- Отвяжись ты от меня! Чего пристал?
- Ах, да ничего, так вы же все кряхтите, стонете, уж и спросить нельзя, что с вами?
А в приоткрытую дверь ворвалась улица, все те же дома, снующие туда и сюда люди, сползающие крыши. Франц распахнул дверь, и во двор, а еврей ему вдогонку:
- Ну-ну, что случилось? Не так уж все плохо. Не пропадете. Берлин велик. Где тысячи живут, - проживет еще один.
Двор темный, глубокий, как колодец. Франц остановился возле мусорного ящика. И вдруг громко запел; песня ударила в стены. И шляпу снял, как шарманщик.
Звуки эхом отражались от стен. Здорово! Собственный голос звенел у него в ушах. Он пел во все горло, так в тюрьме не позволили бы петь. Что за песня билась в стену? "Несется клич, как грома гул…" Четко, бодро - как в строю! А припев "Ювиваллераллера" - из другой песни. Никто не обращал на него внимания. У ворот его встретил еврей.
- Вы хорошо пели. Вы очень хорошо пели! С таким голосом, как у вас, можно золотом набить карманы.
Еврей пошел за ним, взял его под руку и, без умолку болтая, потащил его по улице вперед; так вместе и свернули они на Горманнштрассе - еврей и плечистый, рослый парень в макинтоше. Парень шел крепко стиснув зубы, словно его вот-вот вырвет желчью.
ВСЕ ЕЩЕ НЕ ПРИШЕЛ В СЕБЯ
Еврей привел его в какую-то комнату, где топилась железная печка, усадил на диван.
- Ну, вот мы и на месте. Присаживайтесь. Шляпу можете снять, а можете и не снимать, как угодно. Посидите, а я только позову кое-кого, кто вам понравится. Сам я здесь не живу, знаете, я здесь только гость, как и вы… Ну, и, как это бывает, один гость другого тянет, если в доме тепло.
Бывший заключенный остался в комнате один. "Несется клич, как грома гул, как звон мечей и волн прибой…" Как это было всё? - Он ехал на трамвае, глядел в окно, и красные стены тюрьмы виднелись за деревьями, осыпались яркие осенние листья. Красные стены все еще мелькали у него перед глазами, и сейчас, сидя на диване, он смотрел на них не отрываясь. Большое счастье - жить в этих стенах; по крайней мере знаешь, как День начинается и как проходит. (Франц, довольно в прятки играть! И так уже четыре года прятался. Голову выше! Погляди вокруг себя, не прятаться же тебе всю жизнь…) Петь, свистеть и шуметь запрещается. Заключенные должны по сигналу к подъему тотчас встать, Убрать койки, умыться, причесаться, вычистить платье и одеться. Мыло должно отпускаться в достаточном количестве. Бум - бьет колокол, в пять тридцать - подъем; бум - в шесть тридцать отпирают камеры; бум, бум - становись на поверку! Бум - получай завтрак; потом - работа, перерыв; бум, бум, бум - обед… Эй, ты, чего нос воротишь? На наших хлебах не разъешься! Запевалы - шаг вперед! Явиться на спевку в пять сорок. Осмелюсь доложить, не могу петь - охрип. В шесть камеры запираются. Спокойной ночи, еще день прошел. Да, большое счастье жить в этих стенах. Мне-то здорово впаяли, почти как за предумышленное убийство, а ведь убийство было неумышленное, только телесное повреждение со смертельным исходом; не так уж страшно, а вот ведь записали в уголовники, - так и впрямь бандитом станешь.
Высокий длинноволосый старый еврей в черной ермолке, сдвинутой на затылок, давно уже сидел напротив него. В городе Сузе жил некогда муж по имени Мардохей, и взрастил он у себя в доме Эсфирь, дочь своего дяди. И была эта девушка прекрасна лицом и станом. Старик отвел глаза от Франца и повернул голову к рыжему.
- Где вы его выкопали?
- Да он бегал из дома в дом. А в одном дворе остановился и запел.
- Запел?
- Да, солдатские песни.
- Он, верно, озяб?
- Пожалуй.
Старик разглядывал Франца.
В первый день пасхи лишь неверные могут хоронить покойника, на второй день могут хоронить и сыны Израиля. Да поступят они так же в дни Нового года. А кому приписывают слова учения Раббанан: "Кто вкусит от павшей птицы чистой, тот не осквернится. Но осквернится тот, кто вкусит от печени или зоба ее"?
Длинной желтой рукой старик дотронулся до руки Франца, лежавшей на коленях поверх пальто.
- Слушайте, снимите пальто. Здесь ведь жарко. Мы люди старые, мы круглый год зябнем, а для вас тут слишком жарко.
Франц сидел на диване и искоса поглядывал на свою руку. Да, он ходил по улицам от двора к двору, надо же было посмотреть, что творится на белом свете. Ему захотелось встать и уйти, взглядом он искал дверь в темной комнате. Но старик силой усадил его обратно на диван.
- Да оставайтесь же! Что, у вас дети плачут?
Но ему хотелось уйти. А старик держал его за кисть руки и сжимал ее, сжимал…
- А ну посмотрим, кто сильнее, вы или я. Сидите, раз я вам говорю. - И переходя на крик: - А вы все-таки останетесь. И выслушаете, что я скажу, птенец вы желторотый. Возьмите себя в руки, нечестивец вы этакий.
Затем обратясь к рыжему, который схватил Франца за плечи:
- А вам что? Убирайтесь. Разве я вас звал? Я с ним и сам справлюсь.
Что этим людям нужно от него? Он хотел уйти, он пытался встать, но старик вдавил его в диван. Тогда он крикнул:
- Что вы от меня хотите?
- Ругайтесь, отведите душу.
- Пустите меня. Я хочу уйти отсюда.
- Что, опять на улицу, опять по дворам?
Тут старик встал со стула, шумно прошелся взад и вперед по комнате и сказал:
- Пускай кричит, сколько ему угодно. Пускай делает, что хочет. Но только не у меня. Открой ему дверь.
- Подумаешь! - "Кричит!" Как будто у вас никогда и не кричат?
- Не приводите в мой дом людей, которые шумят. У дочери дети больны, лежат вон там в комнате, так у меня своего шума довольно.
- Ну-ну, вот горе-то, а я и не знал, вы меня уж простите.
Рыжий взял Франца под руку.
- Идем, у ребе забот полон рот. Внуки у него заболели. Пошли дальше.
Но теперь Франц раздумал идти.
- Да идемте же! Францу пришлось встать.
- Не тащите меня, - сказал он шепотом. - Дайте мне еще посидеть здесь.
- Но вы же слышали, что у него в доме больные…
- Ну дайте мне здесь посидеть, пожалуйста!
Сверкающими глазами старик смотрел на незнакомого человека.
И сказал Иеремия: исцелим Вавилон. Но нельзя исцелить его. Покиньте град сей, и каждый из нас пусть вернется в свою страну, И меч да падет на халдеев, на жителей Вавилона.
- Что ж, если он будет вести себя тихо, пускай остается, и вы тоже. Но если начнет шуметь, пусть уходит.
- Хорошо, хорошо, мы не будем шуметь. Я посижу с ним, вы можете на меня положиться.
Старик молча вышел, шаркая ногами.