БЕСЕДА С ИОВОМ. ДЕЛО ЗА ТОБОЙ, ИОВ. НЕ ХОЧЕШЬ - НЕ НАДО!
Когда Иов лишился всего, чего может лишиться человек, ни больше и ни меньше, он лежал на огороде.
- Иов лежишь ты на огороде, у собачьей будки, как раз на таком расстоянии от нее, что сторожевой пес не может до тебя дотянуться. Слышишь, как он щелкает зубами? Пес лает, как только заслышит шаги. Когда ты поворачиваешься, хочешь приподняться он рычит, бросается вперед, рвется на цепи, скачет, брызжет слюной, захлебывается лаем.
Иов, а ведь это - дворец, и сады, и поля, которые когда-то принадлежали тебе. Ты и не знаешь, наверно, что твоим был этот пес и огород, куда тебя теперь бросили; никогда не видел ты и коз, которых теперь по утрам гонят мимо тебя? Они на ходу щиплют траву, пережевывают, уплетают за обе щеки. И они принадлежали тебе…
Иов, теперь ты всего лишился. Ночевать тебе позволено в старом сарае. Все боятся твоей проказы. Бывало, радостный, ты объезжал верхом свои владения, и люди толпились вокруг тебя. Теперь у тебя деревянный забор перед носом, забор, по которому ползут улитки. Ты познакомился ближе и с дождевыми червями. Это - единственные живые существа, которые не боятся тебя.
Изъеденные проказой глаза ты, горемыка, живое гноище, открываешь лишь изредка.
Что мучит тебя больше всего, Иов? Что потерял ты сыновей и дочерей, что нет у тебя теперь ничего, что мерзнешь ты по ночам? Что у тебя язвы в горле, в носу? Что, Иов?
- Кто это спрашивает меня?
- Я только голос.
- Нет голоса без горла.
- Значит, ты думаешь, что я человек?
- Да, и потому не хочу тебя видеть. Уходи.
- Я только голос, Иов, открой глаза пошире, и ты все равно не увидишь меня.
- Ах, значит, это бред! Моя бедная голова, теперь я схожу с ума, у меня отнимают даже мои мысли.
- А хоть бы и так, разве тебе их жалко?
- Но я не хочу.
- А ведь все страдание твое в мыслях. И ты не хочешь их лишиться?
- Не спрашивай, уходи!
- Я и не собираюсь их у тебя отнимать. Я хочу только знать, что тебя больше всего мучает?
- Никому нет до этого дела.
- Никому, кроме тебя? Никому?
- Да, да! И тебе тоже!
Пес лает, рычит, щелкает зубами. Немного времени прошло, и вновь раздался тот же голос…
- Сыновей ли ты оплакиваешь?
- За меня никому не придется молиться, когда я умру. Я отрава для земли. Все плюют мне вслед. Иова надо забыть.
- Быть может, дочерей?
- Дочери - увы! Они тоже умерли. И я завидую им. А были красавицы. Они подарили бы мне внуков, но их похитила смерть. Они погибали одна за другой, словно бог, схватив их за волосы, поднимал и бросал вниз, в пропасть.
- Иов, ты не можешь открыть глаза, они гноятся, слиплись. Ты жалуешься и горюешь, потому что лежишь в огороде, собачья будка да болезнь - все, что тебе осталось.
- Голос, голос, откуда ты?
- Не пойму, чего ты убиваешься!
- Ох, ох.
- Ты стонешь, и сам не знаешь почему, Иов.
- У меня…
- Что у тебя?
- У меня нет сил. Вот в чем дело.
- А ты бы хотел, чтобы вернулись они?
- Нет сил надеяться, нет желаний. У меня нет зубов. Я дрябл, и стыдно мне.
- Значит, у тебя нет сил?
- Да, это так.
- Вот видишь, ты сам это знаешь. И это страшнее всего!
- Да, у меня это на лбу написано. Боже, какая я тряпка!
- Вот это, Иов, и есть то, от чего ты больше всего страдаешь. Ты не хочешь быть слабым, хочешь бороться. Если не бороться, то лучше уж прогнить насквозь, разума лишиться, лишиться мыслей и стать безмозглым скотом. Пожелай чего-нибудь!
- Ты меня уж так много спрашивал, голос, теперь я верю, что ты имеешь на это право. Исцели меня! Если можешь… Сатана ли, или бог, или ангел, или человек - исцели меня!
- Ты от любого принял бы исцеление?
- Исцели меня!
- Иов, подумай хорошенько, ты ведь не видишь меня. Если ты откроешь глаза, ты, быть может, испу гаешься меня. Быть может, я заставлю тебя заплатить за исцеление страшной ценой.
- Это мы увидим. Ведь, судя по твоим словам, ты не шутишь.
- А если я сатана, дух зла?
- Исцели меня!
- Я - сатана.
- Исцели меня!
Тогда голос отступил, стал слабее, умолк. Пес залаял. Иов в страхе прислушался: умолк! где ты? Хочу исцеления или смерти! Он визгливо закричал. Наступила страшная ночь, и снова раздался голос:
- А если я - сатана и ты никогда от меня не избавишься?
- Ты не хочешь меня исцелить. Никто не хочет мне помочь - ни бог, ни сатана, ни ангел, ни человек! - закричал Иов.
- А ты сам?
- Что я?
- Ты же сам не хочешь!
- Что?
- Кто может помочь тебе, раз ты сам не хочешь?
- Нет, нет, - захныкал Иов. А голос в ответ:
- Бог и сатана, ангелы и люди - все хотят тебе помочь, но ты сам не хочешь… Бог - по милосердию, сатана - чтоб впоследствии тобой завладеть, ангелы и люди - потому что они помощники бога и сатаны, но ты сам не хочешь.
- Нет, нет! - снова захныкал Иов, потом взвыл и бросился наземь.
Он кричал всю ночь, и голос не умолкал больше.
- Бог и сатана, ангелы и люди хотят тебе помочь, но ты сам не хочешь!
А Иов твердил свое:
- Нет, нет!
Иов кричал, старался заглушить голос, но голос усиливался, становился все громче, говорил все быстрей, и он не поспевал за ним. Так прошла ночь. К утру Иов пал ниц.
Безмолвно лежал Иов.
С того дня язвы его стали заживать.
И У ВСЕХ ОДНО ДЫХАНИЕ - ЧТО У ЧЕЛОВЕКА, ЧТО У СКОТИНЫ…
На скотопригонный двор поступило: свиней 11543 штуки, крупного рогатого скота 2016 голов, телят 1920, баранов 4450.
Смотри, какой славный теленок. Что это хотят с ним сделать? Человек ведет его куда-то на веревке, вот они прошли в огромный зал, где ревут быки; человек подводит теленочка к скамье. Таких скамеек там целый ряд, и возле каждой лежит деревянная дубина. Обеими руками он подымает глупышку теленка и кладет его на скамью; тот покорно лежит. Он подхватывает его еще снизу и придерживает левой рукой за заднюю ножку, чтоб не брыкался. А затем берет веревку, на которой привел теленка, и крепко привязывает ее к кольцу в стене. Теленочек терпеливо лежит и ждет. Он не знает, что с ним будет, но ему неудобно лежать на деревянной скамье, он колотится головой о какой-то твердый предмет. Ему и невдомек, что это такое! Это - кончик дубины, которая прислонена к скамье; скоро она опустится ему на голову. Это будет его последним соприкосновением с сим миром. И вот этот старый, простой человек, который стоит тут один-одинешенек, этот тихий старичок с мягким голосом, что-то ласково говорит теленку, потом берет дубину, заносит ее, не очень высоко, много ли требуется силы для такого нежного создания, и с размаху опускает ее беспомощному животному на затылок. Так же спокойно, как и привел его сюда и уговаривал лежать смирно, он наносит ему смертельный удар по затылку, без злобы, без возбуждения, но и без всякого сожаления - что ж поделаешь, раз уж так заведено, а ты у нас теленочек хороший, знаешь ведь, - чему быть, того не миновать…
А теленочек: фр-р-р, фр-р-р, и уже неживой, оцепенел, замер, и ножки вытянулись. Черные бархатные глаза его вдруг расширились, потом застыли, подернулись белой каймой и медленно закатились. Человека этим не удивишь. Да, такие уж у них глаза, у мертвых! Ну, поторапливайся, брат, дела еще много - он шарит под теленочком на скамейке, вытаскивает свой нож, придвигает ногой лохань для крови. А затем - чик ножом поперек шеи по горлу, одним взмахом перерезаны все хрящики и шейные мускулы, воздух выходит со свистом, голова потеряла опору, откинулась назад на скамью. Брызжет кровь, темно-красная, густая, с пузырьками воздуха. Так все как будто? Нет, еще не все, человек спокойно, все с тем же благодушным видом, режет все глубже и глубже, что-то нащупывает острием в глубине - мясо еще молодое, такое нежное, - рассекает позвоночник. Но вот старик наконец выпрямился, бросил нож на скамейку, вымыл руки в ведре и пошел прочь.
И вот теленочек сиротливо лежит на боку, как его привязали. В зале слышен веселый шум: там работают, что-то таскают, перекликаются. Уродливо свисает на полоске шкуры отделенная от туловища голова, залитая кровью и слюною. Распухший и посиневший язык торчит между зубами. Жуткий, жуткий хрип, бульканье доносится со скамьи. Голова теленка трепещет на полоске шкуры. Туловище сводит судорогой. Ножки дергаются, вздрагивают - длинные, тоненькие ножки, как у ребенка. Но глаза у него остекленевшие, слепые. Мертвые глаза. Животное мертво.
Благодушный старичок стоит с черной записной книжечкой в руках возле колонны, издали поглядывает на теленочка и что-то подсчитывает. Ох-хо-хо, тяжелые времена, много не насчитаешь, за конкурентами не угонишься.
ФРАНЦ - У ОТКРЫТОГО ОКНА, НУ И ЗАБАВНЫЕ ЖЕ ВЕЩИ СЛУЧАЮТСЯ НА СВЕТЕ
Солнце всходит и заходит, дни становятся светлее, по улицам возят малышей в колясках, на дворе - февраль 1928 года.
До начала февраля пропьянствовал Франц Биберкопф с горя, из отвращения ко всему миру. Пропил все, что у него было, - о том, что будет дальше, и думать не хотел. Попробуй стать тут порядочным человеком, когда кругом одни подлецы, мерзавцы и негодяи! И Франц Биберкопф не желает ничего ни видеть, ни слышать - ни до чего ему дела нет. И хотя бы пришлось ему сдохнуть под забором, все равно он пропьет свои деньги до последнего пфеннига.
Пьянствовал Франц Биберкопф таким манером до начала февраля, и вот однажды ночью проснулся он от шума во дворе. На заднем дворе помещался склад какой-то оптовой фирмы. Франц, как обычно, еще не протрезвел с вечера - открыл окно да как гаркнет на весь двор: "Вон, пошли со двора, ишь разгалделись, дурачье чертово!" - и снова лег и сразу же забыл об этом, а тех словно ветром сдуло.
Неделю спустя та же история. Франц хотел было уже распахнуть окно и чем-нибудь запустить в нарушителей тишины, а потом вдруг подумал: "Время позднее, около часу, надо бы взглянуть, чего они здесь шляются по ночам? Что они тут потеряли? Здешние они или нет? Посмотрим, чем тут дело пахнет!"
Глядит, и верно: крадутся люди вдоль стены, вроде прячутся от кого. Франц высунулся в окно, смотрел-смотрел, чуть себе шею не свернул. Один из них стоит у ворот, на стреме, значит, и вообще они, надо думать, вышли на дело, - возятся втроем возле большой двери в склад. Ломают замок. Ишь ты, и не боятся ведь, что увидят! Вот что-то скрипнуло - готово, дверь открыта, один остается во дворе, в нише, а двое других уже там, на складе. Тьма кромешная, на это они, видно, и рассчитывают.
Франц потихоньку закрыл окно. Ночной воздух освежил его, голова прояснилась. Вот какими делами занимаются люди, и средь бела дня и по ночам; жулье чертово, взять бы цветочный горшок да пустить бы в них! И надо же, чтобы такое творилось в доме, где поселился он, Франц. Этого еще не хватало!
Все стихло. Франц ощупью добрел до кровати, сел, потом не выдержал, снова подошел к окну - какого черта, в самом деле, шпана эта хозяйничает на дворе, где живет он, Франц. Зажег он свечу, потянулся было к бутылке с водкой, да так и не налил. Летит шальная пуля - чья-то смерть летит…
А в обед Франц спустился во двор. Там уже толпа народу, и плотник Гернер, Францев знакомый, тоже тут как тут. Постояли они, поговорили. Опять, мол, покража. Тут Франц этого Гернера толк в бок.
- Я, - говорит, - всю их компанию видел. Полицию я звать не буду, но только в доме, где я живу и где я сплю, делать им нечего, если они явятся еще раз, то я сойду вниз во двор и, не будь я Биберкопф, я их так разделаю, что костей не соберут. Пусть их хоть двое будет, хоть трое!
Плотник удержал его за руку.
- Если ты что-нибудь знаешь, то вон там агенты уголовного розыска, ступай к ним, может подработаешь.
- Отвяжись. Я еще никого не продавал. Пускай себе агенты сами справляются, им за это деньги платят.
И пошел своею дорогою. А Гернер не успел отойти, как подошли к нему два агента - подавай им Гернера-плотника, и все тут! Его самого, стало быть. Вот влип! У Гернера душа в пятки.
- Кого вам, говорите? Гернера? Ах, Гернера! Ну да, как же, знаю, плотник он! Пойдемте, я вас проведу.
И, не говоря больше ни слова, повел их в свою квартиру. Позвонил. Жена открыла дверь, и вся компания ввалилась в прихожую. Последним вошел Гернер, незаметно подтолкнул жену в бок и палец к губам - молчи, дескать, - жена-то не знает в чем дело, - а сам руки в брюки, смешался с вошедшими; кроме агентов, тут были еще двое каких-то; потом оказалось, что они из страховой компании. Ну, осмотрели квартирку, поинтересовались, какой толщины стены, да какой пол, простукали стены, промерили все, записали. Потому что, видите ли, дело больно далеко зашло, здесь это уже не первая кража, воры настолько обнаглели, что даже пытались проломить стену, после того как на двери и на лестнице была устроена сигнализация, успели каким-то образом и это пронюхать! Да, стены чертовски тонки, дом чуть держится, ни дать ни взять - скорлупа от пасхального яйца!
Затем все снова выкатились во двор, и Гернер за ними следом, словно рыжий в цирке. Стали осматривать новые железные двери склада. Гернер от них ни на шар. А когда двинулись все в погреб, он посторонился, дорогу хотел дать и вдруг задел за что-то ногой; слышит, что-то падает, хвать, а это бутылка - упала-то она на бумагу, никто и не услышал. Коньяк! С каких это пор коньяк во дворе оставляют? Видно, воры забыли; отчего же ее в таком случае не прибрать к рукам, хозяева от этого не обеднеют. Гернер нагнулся вроде шнурок завязать, а сам цоп бутылку вместе с бумагой!
И дала Ева яблоко Адаму, а не упади оно с дерева, оно не досталось бы Еве и Адам бы его не получил.
Сунул Гернер бутылку себе за пазуху и шасть через двор, к жене.
Та увидела, просияла.
- Откуда это у тебя, Пауль?
- Купил, когда в лавке никого не было.
- Шутишь!
- Да ты только взгляни, коньяк! И какой! Данцигский - "Золотая марка". Что ты на это скажешь?
А жена вся сияет, как медный таз. Задернула занавеску и говорит:
- Там небось много их, таких бутылок? Это у тебя оттуда, да?
- Стояла у стенки. Не я, так другой бы взял.
- Послушай, надо ее вернуть.
- С каких же это пор возвращают коньяк, если уж его найдешь? В кои веки мы можем позволить себе бутылочку коньяку, мать. Сама знаешь, какое сейчас время, а ты - "вернуть"! Курам на смех!
В конце концов уговорил жену - одна бутылка, подумаешь, велика важность, от этого такая богатая фирма не разорится. И потом, мать, по правде говоря, бутылка эта принадлежит уже не фирме, а грабителям, не беречь же ее для них! Это было бы даже противозаконно. И вот у супругов пир горой - сидят потягивают коньячок и рассуждают, что в жизни нельзя зевать и что не в одном золоте счастье - серебро, скажем, тоже вещь стоящая.
А в субботу опять явились воры, и вот тут-то и началось самое интересное. Они вдруг заметили, что по двору кто-то ходит, вернее заметил тот, кто на стреме стоял у забора; ну, те моментально, словно нечистая сила, выскочили со своими потайными фонариками вон из склада и во все лопатки к воротам, наутек. Но Гернер стал у ворот, так что те, как борзые, перемахнули через стену в соседний двор. Гернер за ними, бежит что есть мочи, боится, что совсем уйдут.
- Эй, постойте, чего боитесь! Я вас не съем, боже мой, вот остолопы!..
Но те не слушают, один за другим лезут через стену. У Гернера сердце кровью обливается. Двое уже смылись, только их и видели, вот чумовые! И лишь последний, уже сидя верхом на заборе, пустил ему свет фонарика прямо в лицо. Ну, спрашивает, чего тебе? Подумал, что, может, конкуренты нашлись, и все дело портят!
- Да я же с вами заодно, - говорит Гернер.
- Чего-чего?
- Ну да, заодно. А вы смываетесь!
Вор, подумав немного, слез с забора, пригляделся к плотнику и заметил, что тот пьян. Ишь нализался, то-то храбрый такой. Но и верзиле вору, хоть он и один, теперь не страшно, видит - у плотника нос сизый и от него водкой так и разит. Гернер руку протянул ему.
- Руку, товарищ. Идем со мной!
- Купить хочешь?
- Как так, купить?
- На пушку берешь?
Гернер обиделся - видит, не принимает тот его всерьез; эх, только бы не убежал опять, коньяк-то уж больно был хорош, да и жена на него напустится, ох и напустится, если вернется ни с чем. И Гернер принялся канючить:
- Да нет же, с чего ты взял, поди хоть сам посмотри, тут я живу.
- Да кто ты такой?
- Управляющий домом я, вот кто; думаю - может же и мне кой-что в этом деле перепасть.
Вор призадумался. Чего, кажется, лучше - самое верное дело, если этот управляющий войдет в компанию! Только не было бы тут подвоха! Э, была не была, на крайний случай револьвер имеется.
Оставил он у забора свою приставную лестницу и пошел за Тернером по двору. Товарищей его давно уж и след простыл, думают, верно, что он засыпался. Гернер позвонил в квартиру в первом этаже.
- Послушай, к кому ты звонишь? Кто тут живет?
- Я и живу, кто же еще! - гордо отозвался Гернер. - Вот, смотри!
Он вынул из кармана плоский ключ и с шумом отпер дверь.
- Ну что, убедился теперь?
Гернер повернул выключатель, видит - жена стоит в дверях кухни, вся трясется. Гернер снисходительным тоном представил ей гостя:
- Так что разрешите, - моя жена, а это, Густа, мой коллега.
Та сначала все дрожала, не решалась подойти, а потом вдруг расцвела, закивала, заулыбалась, - смотри, какой симпатичный молодой человек, и видный такой, представительный. Подошла и затараторила как ни в чем не бывало:
- Что же ты, Пауль, не приглашаешь господина в комнату? Не стоять же в коридоре; пожалуйста раздевайтесь, заходите, будьте гостем!
Тот охотнее всего ушел бы подобру-поздорову, но радушные хозяева ни за что не отпускали его. Жулик глазам не верит. Вот поди же ты, кто мог подумать, кажется, такие порядочные люди, - верно, туго им живется, ясное дело, всем ремесленникам сейчас приходится туго - инфляция была и тому подобное. А бабенка-то ничего - ишь как поглядывает.
Выпил он с холоду стакан пунша и отчалил. В тот раз так и не разобрался до конца в этом деле. Пес их знает, что за люди…