Берлин Александерплац - Альфред Дёблин 25 стр.


Надо запастись на всякий случай. Сказано - сделано. "Ловкий я парень", - думает Рейнхольд, стоя в винном магазине и читая этикетки. Теперь-то он знает, что коли понадобится, то у него не только большой, но и средний мозг сработает.

Таким образом, ночь с воскресенья на понедельник прошла для Рейнхольда без последствий, - во всяком случае, до поры до времени. Вы спросите, есть ли на свете справедливость? Скажем прямо - пока что нет, во всяком случае до этой пятницы не было.

НОЧЬ С ВОСКРЕСЕНЬЯ НА ПОНЕДЕЛЬНИК. ПОНЕДЕЛЬНИК 9 АПРЕЛЯ

Франц был без сознания. Ему впрыснули камфару и морфий, уложили в чью-то большую легковую машину. За два часа домчали его до Магдебурга. Остановились на площади возле церкви. Двое сопровождавших его мужчин чуть дверь не выломали в местной клинике. Оперировали Франца той же ночью. Правую руку отняли в предплечье, извлекли осколки кости; ушибы грудной клетки и правого бедра оказались, сколько можно было судить, незначительными; правда, врачи не исключали возможности внутренних повреждений, например - небольшого разрыва печени; но серьезных опасений на этот счет пока не было. Сказали, надо выждать.

- Много ли он потерял Крови? Где вы его нашли?

- На Н-ском шоссе. Там же лежал и его мотоцикл. Вероятно, на него наехали сзади.

- А машину, которая его сбила, вы не видели?

- Нет. Когда мы наткнулись на него, он уже лежал на дороге. Незадолго до этого мы расстались с ним в NN. Он поехал налево.

- Да там гиблое место, темно очень!

- Вот, вот, там это и случилось.

- А вы, господа, еще задержитесь здесь?

- Да, пробудем несколько дней: это мой свояк, жена его приедет сегодня или завтра. Мы остановились в гостинице напротив, на случай если что-нибудь понадобится.

У дверей в операционную один из мужчин еще раз обратился к врачам.

- Дело, конечно, гнусное, но нам не хотелось бы придавать его огласке. Во всяком случае, мы просили бы вас никуда ни о чем не заявлять. Лучше дождаться, пока больной придет в себя, и узнать, как он сам думает на этот счет. Насколько нам известно, он не любитель судебных процессов. Он, знаете, сам как-то сбил человека, и нервы у него с тех пор пошаливают.

- Как вам угодно.

- Пусть поправляется, а там посмотрим.

В понедельник, в одиннадцать утра, перевязка. В это время виновники несчастья, в том числе и Рейнхольд, пьяные в дым шумно гуляют в притоне у Пумса в Вейсензее. Франц пришел в себя, осмотрелся. Он лежит на чистой койке, в светлой палате, грудь у него туго и как-то пугающе забинтована. Спросил сиделку, где он. Та передала ему, что слышала от дежурной сестры и подхватила из разговоров. Франц в полном сознании. Все понимает, пытается нащупать правое плечо. Но сиделка взяла его руку и положила ее поверх одеяла: не надо двигаться! Да, помнится, когда он лежал в грязи на мостовой, из рукава текла кровь, он это ясно чувствовал. А затем около него появились люди, и в этот момент у Франца словно просветление наступило. Он знал теперь, что надо делать. От железных ударов Рейнхольда по рукам, во дворе, на Бюловплац, Франца стало трясти, земля тряслась под ним, Франц ничего не соображал.

Когда он затем ехал в машине, дрожь не унималась, хотя Франц и старался не замечать ее.

А когда он пятью минутами позже лежал в уличной грязи, что-то шевельнулось в его мозгу. Мысли будто выплыли из мглы, зазвенели, зазвучали… Франц словно окостенел - он понял, что попал под машину, но не ощутил ни страха, ни тревоги. Что же, каюк мне? Вроде того. Но тут же он твердо и ясно сказал, куда его везти. Если мне каюк, то туда и дорога, а впрочем нет. Выживу. Ему перетянули раненую руку подтяжками, как жгутом. Хотели отвезти его в больницу в Панкове, но он, словно охотничья собака, следил за каждым движением стоявших около него людей. Нет, не в больницу, и сразу назвал адрес на Эльзассерштрасе - там живет Герберт Вишов, его товарищ с прежних времен, до Те-геля. Вот вам адрес, пожалуйста! Что-то шевельнулось в его мозгу, когда он лежал в грязи на мостовой - мысль выплыла из мрака, зазвенела, зазвучала… Словно осенило его в этот миг, - теперь он твердо знал, что надо делать.

Только бы не засыпаться. Герберт наверняка живет, где и жил, сейчас он, наверно, дома. Люди, подобравшие Франца, забежали в указанную им пивную на Эльзассерштрассе и спросили Герберта Вишова. Сразу же из-за столика поднялся стройный молодой человек, сидевший рядом с красивой брюнеткой. Что там случилось? Где? В машине?.. Франц? Он выбежал на улицу, брюнетка за ним, а следом половина пивной. Франц лежал и ждал - он знал, кто придет сейчас к нему. Он победил время!

Франц и Герберт узнали друг друга. Франц прошептал ему пару слов на ухо. Публика расступилась, и Франца перенесли в пивную, в комнатку за стойкой, положили его там на кровать, вызвали врача; Ева, красивая брюнетка, сбегала домой за деньгами. Франца вымыли, переодели. Не прошло и часа, как его уже везли на частной машине из Берлина в Магдебург…

После обеда Герберта пропустили на несколько минут к Францу в палату. Герберт сказал, что уезжает, но Францу беспокоиться нечего: через неделю он вернется и заберет его из клиники. А Ева пока останется в Магдебурге.

Лежит Франц, не шелохнется. Огромным усилием воли он взял себя в)руки. Не вспоминать, что было! Ни боже мой! И только когда в два часа сестра сказала, что приехала его жена и в палату вошла Ева с букетом тюльпанов, он заплакал безудержно, навзрыд. Еве пришлось утирать ему лицо полотенцем. Он облизывал пересохший рот, закрыл глаза, стиснул зубы. Но у него дрожали губы, он не мог сдержать слез. Наконец дежурная сестра, услышав его рыдания, постучала в палату и попросила Еву уйти. "Свидание, по-видимому, слишком волнует больного!"

Но на следующий день он успокоился и встретил Еву улыбкой. Две недели спустя его взяли из клиники. И вот он снова в Берлине. Как выехали на Эльзассерштрассе, у Франца ком подступил к горлу, но до слез дело не дошло. Вспомнилось то последнее воскресенье с Цилли, колокола звонят, звонят… А теперь вот я здесь буду, жить, здесь меня дело ждет, здесь теперь - моя судьба. В этом Франц был теперь уверен. Он спокойно лежал на носилках, когда его выносили из машины.

Здесь меня дело ждет, здесь моя судьба, отсюда я не уйду - не будь я Франц Биберкопф. Так и внесли его в дом, в квартиру его друга Герберта Вишова, именующего себя маклером. И в душе у Франца все та же непоколебимая уверенность, которая вдруг появилась у него после падения из автомобиля.

* * *

Сегодня на скотопригонный двор поступило: свиней - 11543, крупного рогатого скота - 2016, телят - 920, баранов- 14 450. Удар - хрясь! - и конец.

Свиней, быков, телят режут. Это в порядке вещей. Стоит ли об этом говорить! А что делают с нами, с людьми?

Ева сидит у постели Франца. Вишов то и дело подходит к нему, пристает:

- Скажи хоть, как это произошло, как это было?

А Франц - ни полслова. Отгородился от всех железной стеной и никого к себе не подпускает.

Потом Ева, Герберт и его друг Эмиль долго сидели за столом, говорили о Франце. С тех пор как его после катастрофы привезли к ним в дом, они так и не могут понять, что он за человек. Не просто же машина сшибла, что-то здесь не то! С чего это он забрел в десять часов вечера в северную часть города, не торговал же он там газетами, на ночь глядя, когда и на улице-то никого не встретишь. Герберт стоял на своем: Франц, верно, пошел на какое-нибудь дело, и при этом с ним такая штука и случилась, а теперь ему стыдно признаться, что газетенками своими он не мог прокормиться. К тому же тут, верно, замешаны и другие люди, которых он не хочет выдать. Ева соглашалась с Гербертом; да, Франц, конечно, ходил на дело, но как его угораздило попасть в такую историю? Подумать только - на всю жизнь остался калекой. Ну, да мы уж разузнаем.

Все стало проясняться, когда Франц назвал Еве свой последний адрес и попросил принести оттуда его корзину, но ничего не говорить хозяйке. Герберт и Эмиль не упустили такого случая, пошли к хозяйке. Та сперва отказывалась выдать Францеву корзину, но, получив пять марок, сменила гнев на милость, только пробурчала, что и так чуть ли не каждый день приходят тут всякие справляться о Франце. Кто? Да кто же - от Пумса, и Рейнхольд, и всякие там. Ах, вот оно что! От Пумса! Значит, это Пумс со своей шайкой… Ева вне себя, да и Герберт взбеленился: уж если Франц опять взялся за старое, то почему же именно с Пумсом? А как влип, так и про нас вспомнил. Теперь он калека. В чем только душа держится! Что с него возьмешь, а то он, Герберт, поговорил бы с ним иначе.

Герберт решил поговорить с Францем начистоту. Шутка ли, вся эта история обошлась им в добрую тысячу марок. Подошли они к Францу втроем: Эмиль тоже был здесь, и Ева упросила, чтобы ее пустили в комнату.

- Ну, Франц, - начал Герберт, - теперь дело на поправку пошло. Скоро ты встанешь, а дальше что? Ты об этом уже думал?

Франц повернул к нему небритое лицо.

- Погоди, дай мне сперва подняться на ноги.

- Да мы тебя не гоним, не думай! Мы тебе всегда рады. Почему ты только к нам так долго не приходил? Ведь уж год, как ты из Тегеля?

- Нет, года еще нет.

- Ну, полгода. Не хотел с нами знаться, что ли? Ряды домов, соскальзывающие крыши, двор такой глубокий, словно колодец… Несется клич, как грома гул, ювиваллераллера… С этого и началось.

Франц перевернулся на спину, уставился в потолок.

- Я ж газетами торговал. На что я вам был нужен?

Тут Эмиль не выдержал. Побагровел, заорал:

- Врешь! Не торговал ты газетами! Еще дураком прикидывается.

Ева еле успокоила Эмиля. Франц смекнул, - это неспроста, они что-то знают, но что?

- Говорю тебе, торговал газетами. Спроси Мекка. А Вишов в ответ:

- Воображаю, что скажет твой Мекк. Газетами он торговал, скажи пожалуйста. Пумсовы ребята вон тоже торгуют фруктами. А то и рыбой. Тебе ли не знать?

- То они, а то я. Я торговал газетами. Зарабатывал себе на хлеб. Ну хочешь, спроси Цилли, она целыми днями из дома не выходила, она тебе скажет, что я делал.

- Сколько же ты зарабатывал, марки две в день?

- Случалось и больше: мне хватало, Герберт.

Те трое не знали, что и думать. Ева подсела к Францу.

- Скажи-ка, Франц, ты ведь знал Пумса?

- Знал.

Пусть выспрашивает, Францу теперь все равно. Остался жив - и то ладно!

- Ну, и что же? - Ева ласково погладила его руку. - Расскажи, что у тебя было с Пумсом?

- Да выкладывай все, чего там! - взорвался Герберт. - Я-то ведь знаю, что у тебя было с Пумсом и куда вы ездили в ту ночь. А ты думал, я не знаю? Да, Да, ты с ними ходил на дело. Мне-то что? Меня это не касается. Но только как это так получилось - с ним ты якшаешься, с прохвостом этим старым, а сюда и носа не кажешь?

- Видал какой! - рявкнул Эмиль. - О нас он вон когда вспомнил…

Герберт сделал ему знак, тот осекся. А Франц зарыдал. Не так громко, как тогда в клинике, но тоже безудержно, навзрыд. Рыдает, захлебывается, мечется по подушке. За что его так? По голове треснули, с ног сбили, выбросили на ходу из машины, под колеса… Руки будто и не было. И остался он калекой… Герберт и Эмиль вышли из комнаты. Франц долго еще плакал. Ева то и дело утирала ему полотенцем лицо. Наконец он затих и некоторое время лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Ева подумала, что он заснул. Но тут он снова открыл глаза и говорит:

- Сделай одолжение, позови Герберта и Эмиля. Те вошли, понуря головы. Спросил их Франц:

- Что вы знаете о Пумсе? Вы его знаете вообще? Те переглянулись, ничего понять не могут. Ева потрепала Франца по руке.

- Да ты ведь его и сам знаешь, Франц.

- Нет, вы скажите, что вы о нем знаете?

- То, что он отъявленный мошенник, - отвечает Эмиль, - и что он отсидел пять лет в Зонненбургской тюрьме, хотя заслужил все пятнадцать, а то и пожизненную. Знаем, какими он фруктами торгует.

- Он и не торгует фруктами, - проговорил Франц.

- Да, уж он больше по части говядины.

- Но послушай, Франц, - сказал Герберт, - ты же не с неба свалился, ты и сам мог догадаться, что он за человек.

- Я думал, что он в самом деле фруктами торгует.

- Ну, а зачем ты пошел с ним в то воскресенье?

- Мне сказали - едем за фруктами. Потом, мол, на рынок их свезем.

Франц лежал совершенно спокойно. Герберт наклонился над ним, заглянул ему в лицо.

- А ты и поверил.

Франц снова заплакал. На этот раз почти беззвучно, не раскрывая рта. Ну да, он спускался в тот день по лестнице, какой-то чудак ему повстречался - все выискивал в записной книжечке разные адреса, - потом он, Франц, пришел к Пумсу на квартиру и передал его жене записку для Цилли.

- Конечно, я поверил. Я только потом уж догадался, что меня поставили на стрему, и тогда…

Те трое растерянно переглянулись. Судя по всему, Франц говорил чистую правду. Просто невероятно! Ева вновь коснулась его руки.

- Ну, а потом?

Хватит в молчанку играть. Все скажу! Пусть все знают.

- Потом я хотел уйти, да не смог, вот меня и выбросили из машины, потому что за нами погнались тоже на машине…

Сказал - и больше ни слова. Чего же еще? Попал под ту машину, - как только жив остался! Они же меня "убрать" хотели… Франц перестал плакать, успокоился, стиснул зубы - лежит не шелохнется…

Вот и сказал. Теперь они все знают. И все трое сразу поняли, что это правда. Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен… И еще один вопрос задал Герберт:

- Скажи мне вот что, Франц, и мы сейчас же уйдем: ты только потому не приходил к нам, что хотел по-честному газетами торговать?

Но больше Франц не в силах был говорить. Подумал только: "Да, я хотел по-честному жить. Я и остался порядочным до конца. И обижаться вам нечего, что я к вам не приходил. Вы как были, так и есть мои друзья. Я никого из вас не выдал…" Не дождались они ответа и тихо вышли из комнаты.

Потом Франц принял снотворное и снова заснул. А они втроем спустились вниз, в пивную, и долго сидели там молча, не глядя друг на друга. Ева вся дрожала. Ведь Еве Франц приглянулся, еще когда он с Идой жил. Но Франц в то время не бросил Иду, хотя та уже затеяла шашни с бреславльцем. Теперь Ева живет хорошо, Герберт для нее все что хочешь сделать готов, но Франца она все еще не забыла.

Герберт заказал на всех горячего грогу, они залпом осушили стаканы, и он заказал по второму разу. Выпили, и снова молчат. Ева вся - как лед, мороз по коже пошел, от затылка по спине, даже к бедрам, сжалась она в комок, ногу на ногу положила. Эмиль сидит подперев рукою голову, жует губами, причмокивает языком, глотает слюну. Потом не выдержал, отхаркнулся и сплюнул прямо на пол. Герберт Вишов, молодой, ладный, молодцевато сидит на стуле, точно в седле, ни дать ни взять - ротный на параде, лицо застыло, ни один мускул не дрогнет. Так и сидят они все: Вишов, Эмиль и Ева - сами не свои, ничего не видят, не слышат. Будто рухнули стены кругом, ворвалась холодная мгла и окутала их. А мысли их были наверху - у постели Франца. Как магнит, притягивает их думы к себе постель больного.

Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет.

Герберт обернулся к остальным и хрипло произнес:

- Кто это мог сделать?

Эмиль: - Ты о чем?

- Кто его из машины выбросил?

Ева: - Обещай мне, Герберт, что если ты до него доберешься, то…

Герберт: - Не беспокойся! И как это такую гадину земля носит? Ну, погоди же!

Эмиль: - Нет, ты только подумай, Герберт, что же это такое?

Нет, лучше не думать, не говорить об этом. Ева дрожит вся, лепечет, словно пощады просит:

- Герберт, Эмиль, да сделайте же что-нибудь! Душно. Дышать нечем! Есть жнец, Смертью зовется он…

- Легко сказать "сделайте", когда не знаешь, что к чему, - заключил Герберт. - Сперва надо дознаться, кто это. В крайнем случае мы всю Пумсову шайку провалим!

- Тогда и Франц погорит?

- Я говорю - в крайнем случае. А вообще-то Франц тут с боку припека, это же и слепому видно, и любой суд поверит. Да и доказать нетрудно это: ведь выбросили его из машины. Иначе не стали бы выбрасывать.

Его передернуло. Вот сволочи! Ну, мыслимое ли дело?

- Мне он, может быть, и скажет, кто это сделал, - вслух подумала Ева.

Но Франц лежит и молчит как истукан - слова от него не добьешься… К чему мне все это? Руки нет, новая не вырастет. Выбросили меня из машины - чего уж тут! Слава богу, голова хоть цела. Что-то надо делать, как-то надо жить. А перво-наперво надо на ноги встать.

В эти теплые весенние дни Франц набирался сил. Ему еще не разрешали вставать, но он встал и пошел - ничего! Герберт и Эмиль всегда при деньгах - тащат ему все, что доктор скажет и что он сам захочет. А Франц хочет поправиться скорей, и ест и пьет за троих, и не спрашивает, откуда у них берутся деньги.

Порою они толкуют между собой о том о сем. Но в общем все о пустяках - о Пумсе при Франце не говорят ни слова. Вспоминают о Тегеле и частенько об Иде. Жаль ее, конечно, совсем ведь была молоденькая. Но как-то раз Ева сказала, что Ида все равно бы плохо кончила. Словом, между ними все так же, как до Тегеля, словно ничего и не произошло с тех пор - не соскальзывали крыши, и не пел Франц на чужом дворе и не клялся, что со старым покончено и что станет он теперь порядочным, не будь он Франц Биберкопф.

Он лежит спокойно или сидит - слушает и сам говорит о том о сем. Иногда заходят старые знакомые, кто с подружкой, а кто с женой. Они калякают с Францем как ни в чем не бывало. Что же тут особенного - вышел парень из Тегеля и попал в аварию. Где и как - ребята не спрашивают. Сами знают, такая уж работа у них, рискованная. Попадешь в передрягу, того и гляди угостят свинцом, а то и вовсе шею свернут. Но все равно лучше уж так жить, чем хлебать баланду в тюрьме или доходить от чахотки. Это же ясно!

А тем временем и Пумсова шпана пронюхала, где Франц. Что, приходили за Францевой корзиной? А кто? Это они сразу разнюхали, - Вишов человек известный. Герберт и чихнуть не успел, как те уже разузнали, что Франц лежит у него. Конечно - ведь они ж с Францем старые друзья. Выжил Франц, оказывается, руку только ему отняли. Повезло парню! Жив-здоров, ходит уже, как знать, не ровен час, выдаст их всех. Крепко они обозлились на Рейнхольда - вот, идиот, кого к нам привел! Но тронуть его все же не решились. Его голыми руками не возьмешь - они и раньше его побаивались, а теперь подавно. Перед ним даже старик Пумс пасует. Рейнхольд парень отчаянный. Поглядеть - душа в пятки уйдет. Морда - желтая, страшная, морщины на лбу словно ножом прорезаны. Сразу видать - больной он и до пятидесяти не дотянет. Такие вот дохлые - они самые отчаянные и есть. От такого только и жди, что сунет руку в карман, вытащит пушку. Убьет - не моргнет глазом.

Но что ни говори - поганое это дело с Францем. Ведь надо же - уцелел, подлец!

А Рейнхольд только головой качает да посмеивается:

- Сидите, ребята, не рыпайтесь. Не пойдет он доносить! Что, ему жить надоело? Мало, что руку потерял?

Назад Дальше