МУХА ВЫКАРАБКАЛАСЬ ИЗ ПЕСКА, ПОЧИСТИЛА КРЫЛИШКИ, ВОТ-ВОТ ОПЯТЬ ЗАЖУЖЖИТ
Что же еще рассказать о Франце Биберкопфе? Этого молодчика мы с вами уже знаем! Легко представить себе, что делает свинья, вернувшись со двора в свой хлев. Впрочем, свинье живется гораздо лучше, чем человеку. Свинья, изволите видеть, - это глыба мяса и жира, и возможностей, которые ей открываются, не так уж много, хватило бы корму. В лучшем случае, она еще раз опоросится, но жизнь свою кончит все равно под ножом. Это, в сущности, не так уж плохо! Волноваться ей не приходится, прежде, чем она что-либо сообразит, - а много ли соображает такая скотина? - ей уже каюк. А возьмите человека, - у того голова на плечах. И в ней - чего только в ней нет! Вот он и думает о разной чертовщине, и первым делом о том, что с ним случится в будущем! Нет, что ни говори, а голова - ужасная штука.
Так-то вот и прожил до августа наш друг-приятель Франц Биберкопф, здоровенный детина, даром что однорукий. Жил не тужил. Погода стояла еще теплая, и Франц научился довольно прилично грести одной рукой. Полиция его не тревожит, хотя он давно уже не являлся на регистрацию. Что ж, в участке сейчас, верно, все в отпуске. В конце концов и полицейские чиновники тоже не двужильные. Да и какой им расчет - за грошовое жалованье из кожи лезть? И что им Франц Биберкопф? Подумаешь, какая шишка! На Франце Биберкопфе свет клином не сошелся! Думаете, им только и забот что допытываться, почему у означенного Биберкопфа теперь одна рука, а не две, как раньше. Пускай дело Биберкопфа пылится в архиве, а у людей и без него хлопот не оберешься.
Только вот: есть еще улицы, где видишь и слышишь всякую всячину. Нет-нет да и вспомнишь при этом старое. Не захочешь, а вспомнишь! И тоска возьмет, думаешь - так вот и тянется жизнь, день за днем. Сегодня одно упустишь, завтра другое, а жизнь не ждет и не дает человеку покоя.
Жизнь возьмет свое, - думает Франц. Вот, к примеру, если в летний день поймать с окна муху, посадить ее в цветочный горшок и засыпать песком; так если муха здоровая, правильная муха - она снова выкарабкается, и весь этот песок ей нипочем! Смотрит Франц, что кругом творится, и все ему эта муха в голову приходит. Думает - мне живется хорошо, что мне до всего остального? До политики мне тоже дела нет. Если люди, по глупости своей, позволяют на себе ездить, то я тут ни при чем! Что я буду за других голову ломать?
Теперь у Мицци одна забота: чтобы Франц снова не запил. Это у ней самое больное место. Такой уж он от природы - не может без спиртного. Он говорит - когда пьешь, жиром обрастаешь и всякая чепуха не лезет в голову.
Герберт сказал ему как-то:
- Послушай, Франц, не пей ты так много. Ты же в сорочке родился. Погляди, кем ты раньше был? Продавцом газет. А теперь? У тебя, правда, нет одной руки, но зато есть Мицци и хороший доход! Так неужели ты снова сопьешься с круга, как тогда при Иде?
- Нет, об этом не может быть и речи, Герберт! Если я выпиваю, то только потому, что у меня много свободного времени. Сидишь это, сидишь, ну и выпьешь, а потом еще и еще, так и пойдет. А вообще-то мне спиртное идет впрок. Ты взгляни на меня.
- Это тебе только кажется. Правда, ты здорово растолстел, но поглядись-ка в зеркало, какие у тебя глаза!
- А что? Глаза как глаза!
- Да ты посмотри как следует! Мешки у тебя под глазами, как у старика. И это в твои-то годы. Смотри, состаришься до времени, от пьянства люди стареют.
- Оставим этот разговор! Скажи лучше, что у вас хорошенького? Что ты поделываешь, Герберт?
- Скоро опять примемся за работу, у нас двое новеньких, молодцы ребята. Знаешь Кноппа, ну тот, что фокусы все показывал, огонь глотал? Так вот, это он их откопал. Говорит им: "Хотите со мною работать, тогда сперва покажите, на что вы годны". Лет им по восемнадцати, девятнадцати. Ну вот, стал Кнопп на углу Данцигерштрассе и ждет, что будет. А они взяли на мушку одну старуху, видели, как та деньги в банке получала. Они от нее ни на шаг. Ну, думает Кнопп, толкнут они ее где-нибудь, выхватят деньги, и привет, до скорого! Так нет же, они разнюхали, как ее фамилия, где она живет, забежали вперед и ждут в парадном. Глядят - старуха топает. Только она дверь открыла - оба к ней: вы не мадам ли Мюллер будете? А она ведь и в самом деле Мюллер. Заговаривали они ей зубы, пока из-за угла не показался трамвай. Тут они молотого перцу ей в глаза, выхватили у нее сумочку, захлопнули дверь и через улицу к остановке. Кнопп потом ругался, говорил, что напрасно они в трамвай вскочили: пока старуха протерла бы глаза, дверь открыла да объяснила, что с ней случилось, они успели бы выпить по кружке в пивной напротив. А бежать по улице - последнее дело; подозрительно ведь!
- Они хоть догадались соскочить поскорее?
- Да. Ну, а потом видят они, что Кноппу этого мало, и выкинули еще такой номер: пригласили Кноппа пройтись вечером часов в девять, выбили булыжником витрину часового магазина на Роминтенерштрассе, запустили туда лапу - и ничего, сошло! Нахальства у этих ребят хватает, народ сбежался, а они затесались в толпу и стоят хоть бы что! Да, такие нам годятся!
Франц поник головой.
- Да, ребята что надо!
- Что же, тебе это все ни к чему.
- Нет, ни к чему. А о том, что дальше будет, я и думать не хочу.
- Только брось ты пить, Франц.
Дрогнуло у Франца лицо.
- Что же мне еще делать, Герберт? Что вам всем от меня нужно? На что я годен? Я ведь инвалид, Полный инвалид… - Углы рта у Франца опустились, заглянул он Герберту в глаза. - И что это вы все ко мне привязались: один говорит, чтоб я бросил пить, другой, - чтоб я не дружил с Вилли, третий, - чтоб я в политику не лез.
- Политику? Против политики я, например, ничего не имею.
Откинулся Франц на спинку стула и пристально поглядел на своего друга Герберта, а тот думает: "Вон какую морду наел, и парень он опасный, хоть и добрый, никогда не знаешь, что он выкинет".
А Франц дотянулся до его колена рукой и прошептал:
- Изувечили меня, Герберт, ни на что я не гожусь!
- Ну, брат, ври, да не завирайся! Скажи-ка это самое Еве и Мицци. А?
- Да. В постели… Это я знаю. Но вот ты, ты что-то представляешь собою, ты что-то делаешь, и ребята тоже!
- Ну, если тебе так хочется, можешь делать дела и с одной рукой.
- Хотел было, да не приняли меня. И Мицци не хочет. Настояла на своем.
- А ты плюнь и действуй!
- Вот ты теперь говоришь: действуй. Все вы так: то - бросай, то - действуй! Дрессируете меня, как собачонку: прыг на стол, прыг со стола, прыг на стол.
Герберт налил две рюмки коньяку; надо, думает, мне предупредить Мицци, что-то с парнем неладно; пускай она поостережется, а то он войдет в раж, и повторится та же история, что с Идой. Франц залпом выпил коньяк.
- Нет, чего уж там, калека я, Герберт! Вон видишь, рукав-то пустой! А плечо как по ночам ноет, поверишь, заснуть не могу!
- Сходи к доктору.
- Не хочу, не желаю, слышать не хочу ни о каких докторах, хватит с меня Магдебурга.
- Знаешь что, скажу-ка я Мицци, чтоб она с тобой куда-нибудь уехала. Вырвешься из Берлина, сменишь обстановку!
- Лучше уж я пить буду, Герберт. Наклонился к нему Герберт и шепнул на ухо:
- А потом с Мицци то же будет, что и с Идой?
- Что-о-о?
- Что слышал! Чего уставился? Тебе, верно, четырех лет тюрьмы мало было?
Сжал Франц кулак, поднес его к самому носу Герберта.
- Ты что, верно, того?
- Нет, не я, - ты!
Ева подслушивала у двери. Она хотела было уйти, но после этих слов вошла в комнату. На ней - элегантный светло-коричневый костюм. Толкнула Герберта в бок: - Да пусть себе пьет. Не сходи с ума!
- Что ж, ты не понимаешь? Хочешь, чтобы с ним опять была такая история, как тогда?
- Ты совсем рехнулся, заткнись! Франц тупо глядел на Еву.
А полчаса спустя, у себя в комнате, он спрашивает Мицци:
- Что ты на это скажешь: можно мне пить или нельзя?
- Да, но не до бесчувствия.
- А тебе никогда не хочется выпить?
- С тобой? С удовольствием. Франц в восторге.
- Мицци, золотко, хочешь, значит, напиться, ты никогда еще не бывала пьяна?
- Случалось. Ну, давай выпьем. Сейчас же!
У Франца тоску как рукой сняло. Видит, как она вся загорелась, совсем как давеча, когда они с Евой о ребенке говорили. Смотрит на нее Франц и думает: милая ты моя, славная моя девочка, и до чего же ты маленькая, хоть в карман сажай! Она обняла его, и он обхватил ее рукой за талию, и вдруг… и вдруг…
У Франца на одну секунду в глазах помутилось, но рука его по-прежнему обвивается вокруг талии Мицци. А мысленно Франц отвел руку. Лицо его при этом словно окаменело. Почудилось ему, что в руке у него мутовка, сверху вниз он наносит Мицци удар в грудь - раз, еще раз… хрустнули ребра… А затем - больница, кладбище, бреславлец…
Франц оттолкнул Мицци, та никак не могла понять, что с ним стряслось, бросилась рядом с ним на пол; он что-то бормочет, не поймешь что, целует ее, ревет, у него из глаз слезы градом катятся, и она тоже плачет, сама не зная почему. А потом принесла две бутылки водки, Франц смотрит и бубнит: "Нет, нет, не надо!" Но все же выпили вдвоем - и хорошо так обоим стало, легко на душе - развеселились, хохочут без удержу. Мицци давно уже пора отправляться к своему кавалеру, но что поделаешь - ее уж и ноги не держат. Куда там идти. Потом Мицци новую забаву придумала - стала у Франца изо рта водку тянуть, Франц хотел высосать ее обратно, но водка у Мицци уже через нос потекла. Нахохотались они до упаду, а там свалился Франц как мешок, захрапел, да так и проспал до позднего утра.
* * *
Отчего это у меня так болит плечо, руки-то ведь нет!
Ох, как болит плечо, невтерпеж! Куда девалась Мицци? Почему она ушла, оставила меня здесь одного?
Отрезали, отрезали мне руку, как и вовсе не было! Ох, болит плечо, болит. Сволочи, нет у меня руки, вот что они сделали… Ох, болит, болит плечо! Плечо-то мне оставили, если бы могли, они и плечо оторвали бы как пить дать, и было бы лучше - не болело б оно так! Гады! Чуть совсем не убили - не повезло им только, сволочам, но и так несладко! Вот я и лежу теперь один-одинешенек; да и кому охота мои стоны слушать. Ох да ох! Больно, плечо болит. Уж лучше б они меня насмерть задавили, собаки! Какой я теперь человек? Ой, мое плечо, мое плечо, ох, мочи больше нет. Сволочи, черти, погубили они меня, что мне теперь делать? Где же Мицци? Бросили меня одного - лежи. Ох, больно… Ох, ох…
* * *
Муха все карабкается и карабкается наверх - она в цветочном горшке песком засыпана, а ей нипочем. Вот она высунула черную головку, вылезла, отряхнула крылышки, сейчас полетит…
* * *
И вот сидит на водах Вавилон великий, мать блудницам и всем мерзостям земным. Смотри, как она сидит на звере багряном, с семью головами и десятью рогами. Стоит посмотреть! Каждый шаг твой радует ее. Упоена она кровью праведных, которых терзает. Зверь выходит из бездны тебе на погибель! Взгляни, взгляни на жену эту, на жемчуг ее, багряницу, порфиру, на оскаленные зубы, на толстые, пухлые губы, залитые кровью. Кровь на губах ее… Блудница Вавилон! Золотисто-желтые, полные яда глаза, дряблая шея… Смотри, как улыбается! Это она тебе!
К ТОРЖЕСТВЕННОМУ МАРШУ… ПОБАТАЛЬОННО… ША-АГ0-0М… И ДВИНУЛИСЬ ПОД ТРЕСК БАРАБАНОВ
Ложись! Кругом рвутся снаряды - дело дрянь! Вперед, вперед, ребята! Не отставай! Ох, живот схватило! Пошел вперед, двум смертям не бывать, одной не миновать! Бба-бах!..
…Тверже ногу, раз, два, раз, два, левой, левой!
Марширует наш Франц по улицам, как на параде, твердо держит шаг. Левой, левой! Устал? Я тебе покажу устал! В пивную? И думать не моги! Ладно - пойдем, а там видно будет. Летит шальная пуля - чья-то смерть летит. Левой! Левой! Побатальонно, ша-агом марш, трещат барабаны… Наконец-то он дышит полной грудью.
Путь лежит через весь Берлин. Когда по улицам идут солдаты, из окон вслед глядят девчата. Ах, зачем, ах, затем, чингда, чингда, чингдарада! Стоят дома не шатаются, и ветер где хочет болтается. Ах, зачем, ах, затем, чингда, чингда, чингдарада…
* * *
Рейнхольд, тот самый - из Пумсовой шайки, сидит в своей грязной дыре - душно там, смрадно. Ах, зачем, ах, затем, ах, затем, чингда, чингда, чингдарада, бум-дарада, бум… Вот он сидит… Когда по улицам идут солдаты, из окон вслед глядят девчата… Сидит - читает газету, левой, левой. Летит шальная пуля - чья-то смерть летит… Ну что там? "Олимпийские игры"… Левой! Левой!.. "Тыквенные зерна - прекрасное глистогонное средство". Читает он медленно и вслух, даром что заика. Впрочем, когда он один, он как будто и не заикается. Вырезал из газеты заметку о тыквенных семечках. По улицам идут солдаты… У него у самого был как-то солитер, да, наверное, и сейчас есть; может быть, тот же самый, а может быть и новый - от старого отпочковался… Надо будет попробовать эту штуку с тыквенными семечками. А как их глотать? С шелухой или нет?.. Дома стоят не качаются, а ветер где хочет болтается… Конгресс игроков в скат в Альтенбурге… в скат не играю! Кругосветное путешествие за тридцать пфеннигов в неделю, включая все расходы, небось опять шарлатанство какое-то!
Когда по улицам идут солдаты, из окон вслед глядят девчата, ах, зачем, ах, затем, чингда, чингда, чингдарада, бумдарада, бум! Стучат? Войдите.
Перебежка! Вперед марш! Рейнхольд - моментально руку в карман, за револьвером. Летит шальная пуля, чья-то смерть летит, - товарищ зашатался, упал и не поднялся - у ног моих лежит. Э, да это же Франц Биберкопф, однорукий. Инвалид войны, да и только! Он пьян, что ли? Пусть только шевельнется, пулю в лоб всажу!
- Кто тебя впустил?
- Твоя хозяйка. Атака! Вперед!
- Хозяйка? Вот стерва, с ума она спятила? Рейнхольд крикнул в дверь:
- Фрау Титч! Фрау Титч! Что же это такое? Сказано, меня нет дома - значит, нет!
- Извините, господин Рейнхольд, мне никто ничего не говорил.
- Раз не говорил, значит, нет меня дома, пропади вы пропадом! Вы мне еще черт знает кого сюда впустите!
- Может быть, вы дочери моей сказали, а она ушла и ничего мне не передала.
Рейнхольд закрыл дверь, сжимает в руке револьвер.
- Что тебе здесь надо? Что т-ты з-здесь заб-был? Он снова заикается. Прежний ли это Франц? Скоро узнаешь! Его не так давно толкнули под машину, он лишился руки. Порядочный был человек, это всякий хоть под присягой подтвердит, а теперь он сутенер. Кто в этом виноват? Сейчас выясним! К торжественному маршу… побатальонно… Стоит Франц по стойке смирно…
- Послушай, Рейнхольд, это у тебя револьвер?
- Ну?
- Зачем он тебе?
- Так!
- Ты лучше убери его.
Положил Рейнхольд револьвер перед собой на стол.
- Зачем ты ко мне пришел?
Это он меня ударил там, в подворотне, он меня вытолкнул из автомобиля, а что я ему сделал? Цилли у меня тогда была. Помню еще, как по лестнице спускался… Стоит Франц, вспоминает… Луна взошла… По вечерам луна над водой ярче светит… Колокола… колокола звонят! Перед ним Рейнхольд! У него револьвер…
- Садись, Франц, скажи-ка, ты, наверно, хватил лишнего, а?
Ну, конечно пьян! В стельку! Ишь как уставился… Он же запойный. Бросить не может… Пьян, ясное дело. Ну, да ничего, у меня револьвер! Чингда, чингда, чингдарада, бумдарада, бум. Сел Франц. Сидит. Луна над водой яркая, все озеро так и сверкает. Вот он сидит у Рейнхольда. Рейнхольд - тот самый Рейнхольд, которому он помогал в делах с девчонками, перенимал у него одну девчонку за другой, а потом тот же Рейнхольд заставил Франца на стреме стоять, но не предупредил его ни о чем… Вот я сутенером стал, и почем знать, что с Мицци будет, м-да, вот какое положение… Впрочем, это все философия одна. А вот Рейнхольд здесь, сидит передним - это уж факт…
- Захотелось повидать тебя, Рейнхольд.
Да, именно: повидать его захотелось. Чего же еще? Захотелось повидать, вот и пришел…
- Поприжать меня хочешь, а? Припомнить старое? Шантажом решил заняться? Так, что ли?
Держись, Франц, не поддавайся! Вперед, ребята! Смелых снаряд не возьмет!
- Шантаж значит? Сколько же ты хочешь? Не на такого напал. Мы, брат, знаем, что ты сутенер!
- Верно. Сутенер. А что мне оставалось делать, с одной-то рукой?
- Так, что же тебе нужно?
- Ничего, ничего.
Не робей, Франц! Сел - и жди! Это же Рейнхольд. Он всегда тихой сапой подбирается… Не поддавайся! Держись!
Но Франца уже дрожь прошибла… И пришли волхвы с востока, и был у них ладан, и курили они ладан, курили… - дыму напустили, страсть! А Рейнхольд соображает: либо этот молодчик пьян, тогда ничего особенного, он скоро уйдет, либо он зачем-то пришел! Да, пришел ты, конечно, неспроста. Но что же ему надо? Шантажировать меня он вроде бы не собирается! Чего же тогда? Рейнхольд принес водки, думает, - выпьет Франц, язык у него развяжется. Уж не Герберт ли подослал его? Разнюхать, как здесь и что, а потом засыпать их? Поставил Рейнхольд на стол два синих стаканчика и тут заметил, что Франц весь дрожит.
Луна, высоко взошла над озером, ярко светит, смотреть больно! В глазах потемнело… Что это со мной делается? Э, парень-то ведь готов. Он еще держится, сидит прямо, как аршин проглотил, но готов, спекся! Обрадовался тут Рейнхольд, взял со стола револьвер, положил его в карман, налил стопку и снова поглядел на Франца: да у него и лапа дрожит, это ж старая баба, хвастун, револьвера испугался, боится меня! Не трону, не бойся! И Рейнхольд сразу успокоился, подобрел и заговорил так ласково. Полюбуйся только - дрожит! А? Нет, Франц не пьян, он просто сдрейфил, того и гляди со стула свалится, а то и в штаны наложит. А собирался, видно, задать здесь форсу.
И Рейнхольд стал рассказывать о Цилли, как будто только вчера еще виделся с Францем; Цилли, говорит, опять сошлась с ним, пожила у него недельку-другую; это у меня бывает, говорит, не вижу женщину месяц-другой, а потом опять к ней потянет. Чудно! Возобновление спектакля!
Потом он принес сигареты, пачку порнографических открыток и несколько фотографий; на одной Цилли снята вместе с Рейнхольдом…
А Франц слова вымолвить не может, все только глядит на Рейнхольдовы руки; у Рейнхольда две руки, две кисти, а у него, у Франца, только одна; вот этими двумя руками Рейнхольд его под машину толкнул… ах, зачем, ах, затем… Почему бы мне не убить эту гадину, ах, только из-за чингдарада. Герберт так думает, а я вовсе так не думаю, чего же я хочу? Никуда я не гожусь. Но должен же я что-то сделать, собирался ведь! Ах, зачем, ах затем… чингдарада, бумдарада… Нет, разве я мужчина? Курица я мокрая. Съежился Франц, снова судорожно выпрямился, опрокинул стопку, потом вторую, и еще, и еще - ничего не помогает. А Рейнхольд заговорил тихо, чуть не шепотом:
- Франц, мне хотелось бы на твою культю взглянуть.
Чингда, чингда, чингдарада, бумдарада! Расстегнул Франц куртку - вот так взял и расстегнул, - задрал рукав и показал культю. Рейнхольд сморщился, как от боли. Брр! Гадость какая! Франц снова застегнул куртку.
- Сначала, - говорит он, - еще хуже было.
Ах, боров ты жирный! Сидишь, пальцем не шевельнешь, слова не выдавишь. Так и подмывает Рейнхольда еще над ним поиздеваться. Совсем распоясался.
- Послушай, ты всегда носишь рукав вот так, в кармане? Каждый раз его туда засовываешь или он пришит?