ВИДЫ НА УРОЖАЙ БЛЕСТЯЩИЕ. ВПРОЧЕМ, ИНОЙ РАЗ МОЖНО И ПРОСЧИТАТЬСЯ
А наш Франц гуляет себе по белу свету и в ус не дует - само спокойствие. Ему все - как с гуся вода. Бывают такие люди. Вот в Потсдаме, то бишь в Горке, у Анклама был такой человек, Борнеман по фамилии. Бежал он из одиночки, добрался до реки Шпрее - стоит на берегу и видит - вроде утопленник плывет…
- Ну-ка, Франц, давай сядем рядком, расскажи, как, собственно, зовут твою невесту?
- Да я же тебе говорил, Рейнхольд, зовут ее Мицци, а раньше звали Соня.
- Что ж ты нам ее не покажешь? Слишком хороша для нас, что ли?
- Она не зверь какой, чтобы напоказ ее водить! Да я ее взаперти и не держу. У нее покровитель есть, - она сама зарабатывает.
- Не хочешь, значит, ее показывать!
- Как это "показывать", Рейнхольд? У нее и без того дел много.
- Все же мог бы ты ее как-нибудь привести сюда; говорят, она у тебя красивая.
- Говорят.
- Хотелось бы ее разок увидеть, или ты против?
- Ну, знаешь, Рейнхольд, ты это брось. Мы раньше с тобой такие дела обделывали, помнишь - с ботинками и меховыми воротниками.
- Что было, то прошло.
- Вот именно. На такое свинство я больше не пойду.
- Ладно, ладно, я ведь только так спросил.
Вот сволочь, еще "свинство" говорит. Ну, погоди у меня!
…Подошел он, значит, к реке, смотрит - покойник плывет невдалеке. Борнеман, не будь дурак, вытащил его кое-как, достал тут свой документ и подсунул тому в момент. Что, уже рассказывал? Да ну? То-то клонит тебя ко сну! Борнеман, значит, время не терял - утопленника к коряге привязал, чтобы не унесла его река. Сделал ручкой - пока, пока! Сам поехал в Штеттин, оттуда к себе в Берлин. Повидался он там с женой - с Борнеманшей своей родной. Сказал ей на ушко пару слов, распрощался и - был таков.
Ну, что же еще? Жена обещала ему опознать тот самый труп, а он обещал ей деньги высылать. Как же, от него дождешься! Держи карман…
- А скажи-ка, Франц, ты ее очень любишь?
- Да отвяжись ты, вот заладил. Все у тебя девчонки на уме.
- Я ведь только так, к слову. Тебя ведь от этого не убудет.
- Обо мне не беспокойся, Рейнхольд, за собой смотри, ты ж известный бабник!
Рассмеялся Франц, и тот - тоже.
- Ну, так как же, Франц, с твоей крошкой? Так и не покажешь мне ее?
(Ишь какой этот Рейнхольд ловкий, выбросил меня из машины, а теперь снова подкатывается!)
- Да что тебе от нее нужно, Рейнхольд?
- Ничего! Просто взглянуть на нее хочется.
- Спрашиваешь, любит ли она меня? Еще как. Всем сердцем! Предана мне всей душой, вот она у меня какая. Кроме меня, ей никого и не надо, а выдумщица, взбалмошная какая, не поверишь! Ты ведь знаешь Еву?
- Знаю, конечно.
- Так вот, Мицци хочет, чтоб у нее… нет, лучше не буду говорить.
- В чем дело? Не тяни уж.
- Просто не поверишь, но уж она такая! Такого ты и слыхом не слыхивал! Да и у меня за всю мою практику не встречалось ничего подобного!
- Что, что такое? При чем тут Ева?
- Ну, смотри, не проболтайся. Так вот, эта девчонка, Мицци, хочет, чтоб у Евы был от меня ребенок…
Во как! Поглядели они друг на друга. Не выдержал Франц, хлопнул себя по ляжке и прыснул со смеху. Улыбнулся и Рейнхольд, но тут же подавил улыбку…
Потом, значит, тот человек достал бумаги на имя Финке, обосновался в Горке, стал рыбой торговать. И вдруг в один прекрасный день появляется там его падчерица - она в Горке на место поступила. Пошла она с кошелкой за рыбой, попала в лавку к Финке и говорит…
Улыбнулся было Рейнхольд, но тут же подавил улыбку. Потом спрашивает:
- Может быть, она женщин любит?
Франц все хлопает себя по ляжкам да хихикает.
- Нет, она меня любит.
- Подумать только! (И ведь бывают же такие вещи, не верится просто! Такое сокровище ему досталось, а он, дубина, сидит - зубы скалит.) Ну, а Ева что на это?
- Да что же ей-то? Они ведь подруги. Ева ее давно знает, ведь и я познакомился с Мицци через Еву.
- Ну, Франц, совсем ты меня раззадорил! Покажи мне твою Мицци хоть на расстоянии, метров с двадцати, или из-за ограды, что ли, если уж ты боишься!
- Да я, брат, вовсе не боюсь. Она мне верна, а уж хороша - чистое золото! Помнишь, говорил я тебе: "Брось ты эту чехарду с бабами - то с одной путаешься, то с другой". Это для здоровья вредно, тут никакие нервы не выдержат. От такой жизни может и кондрашка хватить. Пора остепениться, право - тебе бы на пользу это пошло… Ну да ладно, так и быть покажу тебе Мицци, посмотришь сам и поймешь, что я прав.
- Только, чтоб она меня не видела.
- Это почему?
- Да не хочу я, сам не знаю почему. Ты мне ее так покажи!
- Ну, изволь! Так даже лучше будет.
И вот, в три часа пополудни, идут они по улице. "Вывески и указатели. Срочное исполнение", "Эмалированная посуда", "Ковры, половики, дорожки. Настоящие персидские ковры с рассрочкой платежа на двенадцать месяцев", "Скатерти, салфетки, стеганые одеяла, портьеры и шторы - торговый дом Лайзнер и К", "Читайте журнал "Мода для всех"; не хотите покупать - выписывайте, требуйте бесплатной доставки на дом", "Высокое напряжение! Опасно для жизни!" Франц ведет Рейнхольда к себе на квартиру.
Вот теперь ты идешь ко мне, посмотришь, как я живу, хорошо живу! Меня голыми руками не возьмешь, посмотришь, что за человек Франц Биберкопф!
- А теперь тише, я сейчас открою, взгляну, дома ли она. Нет, не пришла еще. Вот здесь я и живу; она скоро придет. Такого ты, брат, и в театре не увидишь, только смотри, не пикни!
- Будь спокоен.
- Самое лучшее - ляг на кровать, Рейнхольд, все равно мы ею днем не пользуемся, а я уж постараюсь, чтоб Мицци к ней не подходила; полог кисейный, сквозь него все увидишь. Ну-ка, ляг. Что, видно?
- Ничего, сойдет. Но только, пожалуй, сапоги надо снять.
- Верно. Я выставлю их в коридор; будешь уходить, там и возьмешь их.
- Только смотри, Франц, как бы не вышло неприятностей.
- Ты уж испугался? А я и не боюсь, даже если она что заметит, знал бы ты ее!
- Но я не хочу, чтоб она меня заметила.
- Ложись, ложись, не разговаривай. Она вот-вот придет.
"Вывески", "Эмалированная посуда", "Ковры - фабричные, отечественного производства и настоящие хоросанские ковры ручной работы", "Требуйте бесплатной доставки на дом".
* * *
А в Штеттине комиссар уголовной полиции Блум спрашивает у девчонки:
- Откуда вы знаете этого человека? По каким приметам вы его узнали? Должны же у него быть какие-то приметы!
- Да он же мой отчим.
- Хорошо, поедем с вами в Горке. И если дело обстоит так, как вы говорите, - мы его сразу и задержим…
* * *
Щелкнул замок входной двери. Франц выскочил в коридор.
- Что, испугалась, Мицци? Не ожидала? Это я, моя крошка. Ну, входи, входи. Только ничего не клади на кровать. У меня там приготовлен для тебя маленький сюрприз.
- Ой, покажи скорей!..
- Погоди, сперва ты дашь мне клятву. Подними руку, как для присяги, Мицци, клянись, повторяй за мной: "Клянусь…"
- Клянусь…
- Что я не подойду к кровати…
- Что я не подойду к кровати…
- Пока я не скажу…
- Пока сама не подбегу к ней…
- Стой, стой. Еще раз, сначала: "Клянусь…"
- Клянусь, что я не подойду к кровати…
- Пока я сам тебя не уложу спать.
Тогда Мицци вдруг притихла, потом бросилась к нему на шею, да так и застыла. Чует Франц, что-то здесь неладно; нет, сегодня ничего не выйдет. Хотел он тут выйти с ней в коридор, подтолкнул ее к двери. Но она остановилась:
- Да не подойду я к кровати, не бойся.
- Что с тобой, Муллекен? Что случилось с кисанькой?
Она подвела его к дивану, уселись они рядышком, обнялись. Помолчала Мицци, потом пробормотала что-то, потянула Франца за галстук, и тут у нее прорвалось:
- Францекен, я тебе должна сказать кое-что, ты не рассердишься?
- Конечно нет, Мицекен, говори!
- У меня неприятность со стариком вышла.
- Да что ты, Муллекен?
- Угу.
- В чем же дело?
А она все теребит его галстук; что это с ней такое. И, как на грех, дернула меня нелегкая Рейнхольда притащить!
* * *
…Тогда комиссар уголовной полиции спрашивает:
- На каком основании вы именуете себя Финке? У вас есть документы?
- Потрудитесь справиться в отделе записей актов гражданского состояния, там все записано.
- Это нас не касается.
- У меня есть документы.
- Вот и отлично, мы их у вас на время заберем. Кстати, за дверью стоит один надзиратель из тюрьмы в Нойгарде, у него в отделении содержался когда-то некий Борнеман. Вот мы его сейчас попросим сюда…
* * *
- Знаешь, Францекен, к моему старику в последнее время его племянник зачастил, понимаешь, его никто и не приглашал - он сам все ходит и ходит.
- Понятно, - пробормотал Франц и весь похолодел. Она прижалась лицом к его щеке.
- Ты его знаешь, Франц?
- Откуда ж мне его знать?
- Я думала, знаешь. Ну так вот, ходил он туда, ходил, а потом он пошел как-то меня провожать.
А Франц уже весь дрожит. В глазах у него потемнело.
- Почему же ты мне ничего не говорила?
- Я думала, сама от него отделаюсь. Да и что за беда, он ведь так просто болтался - сбоку припека.
- Ну, и что же теперь…
Мицци прижалась к Францу, спрятала лицо и молчит, но вот губы ее у его шеи судорожно задергались, все сильней, сильней. Потом - мокро там стало. Заревела! Чего ревет? Такая уж она, упрется и делай что хочешь! Сам черт ее не разберет. А тут еще Реинхольд лежит на кровати, хватить бы его дубиной, чтоб больше уж и не встал! И она-то, она, дрянь такая, как меня перед ним осрамила!
Думает, а сам весь дрожит…
- А теперь что? - спрашиваете.
- Ничего, Францекен, ничего, не волнуйся, только не бей меня, ведь ничего же не было… А потом он еще раз был со мной, все утро поджидал меня внизу, пока я уйду от старика, и уж так он меня просил - поезжай с ним да поезжай!
- А ты и согласилась?
- А что же мне было делать, Франц, коли он так пристал. Молоденький такой. Ну, а потом…
- Где же вы с ним были?
- Сперва просто катались по Берлину, потом поехали в Грюневальд и еще куда-то, я не помню. Я все время прошу его, чтоб он оставил меня, чтоб ушел, а он плачет, клянчит, как ребенок, на колени даже встал, и такой еще молоденький… слесарь он.
- Лучше бы работал, лодырь, чем шлендать.
- Не знаю. Не сердись, Франц.
- Да я все никак не пойму, в чем дело. Чего ты плачешь?
А она снова умолкла, жмется к нему и теребит его галстук.
- Только не сердись, Франц.
- Влюбилась в него, что ли?
Мицци молчит. Страшно ему вдруг стало, мороз побежал по коже, даже пальцы на ногах похолодели. И, забыв о Рейнхольде, он прошептал ей в затылок:
- Влюбилась? Говори!
Она прильнула к нему всем телом, - он ощущает ее всю с головы до ног, и с уст ее слетает чуть слышное:
- Да.
Вот оно! Сказала! Он хочет ее оттолкнуть, ударить, а в голове - Ида, бреславлец. Вот оно, начинается! Рука его повисла как плеть, он парализован, а Мицци крепко вцепилась в него, как звереныш. Что ей надо? Молчит, держит его, спрятала лицо у него на груди, а он словно окаменел, глядит поверх нее в окно.
Наконец встряхнул он ее за плечи, заорал:
- Что тебе надо? Пусти меня, слышишь? "На что она мне, эта сука?"
- Да ведь я же с тобой, Францекен. Я же от тебя не ушла.
- Нужна ты мне!
- Не кричи так, ах, боже мой, что же я такое сделала?
- Ступай, ступай к нему, раз ты его любишь, паскуда.
- Я не паскуда, ну, Францекен милый, не кричи, я ведь ему уж сказала, что это невозможно, и я от тебя не уйду.
- А на что ты мне, такая, нужна?
- Я ему сказала, что я тебя не покину, и убежала к тебе. Думала, хоть ты меня утешишь.
- Да ты совсем с ума спятила! Пусти! Совсем рехнулась! Ты влюблена в него, да я же тебя и утешай.
- А кто же меня утешит - если не ты, Францекен, ведь я же твоя Мицци, и ты меня любишь, ах, а тот-то, бедненький, ходит теперь один и…
- Ну, кончай, Мицци! Ступай к нему, возьми его себе.
Тут Мицци как завизжит и еще крепче в него вцепилась.
- Ступай, ступай, пусти меня, слышишь?
- Нет, не пущу. Значит, ты меня не любишь, значит, я тебе надоела, чем я виновата, что я сделала?
Наконец Францу удалось вырвать руку; он пошел к двери, Мицци метнулась за ним, но в ту же минуту Франц обернулся и с размаху ударил ее по лицу, так, что она отлетела в сторону; потом толкнул ее в плечо, она упала, а он бросился к ней и давай бить ее своей единственной рукой куда попало. Мицци скулит, корчится от боли, а он бьет и бьет, она перевернулась, легла на живот, закрыла лицо руками. Остановился Франц дух перевести, а комната вокруг него ходуном ходит; Мицци приподнялась:
- Только палкой не бей, Францекен, довольно, не надо палкой!
Сидит она на полу - блузка растерзана, глаз заплыл, из носа кровь течет - левая щека и подбородок в крови.
А Франц Биберкопф - какой он Биберкопф, у него теперь даже имени нет - стоит, ухватился за кровать, все вертится вокруг него… Ах, да ведь там лежит этот Рейнхольд, лежит, свинья, в сапогах на чужой кровати. Что ему тут надо? Что, у него своей комнаты нет? А вот мы вытряхнем его оттуда да с лестницы спустим, с нашим удовольствием. И вот Франц Биберкопф, так ведь его зовут, кажется, подскочил к кровати, схватил Рейнхольда за голову, потянул вместе с одеялом; тот брыкается, одеяло в сторону, и Рейнхольд сел на кровати.
- А ну-ка вытряхивайся, Рейнхольд, живо, взгляни на эту красавицу- и вон отсюда!
Широко раскрытый рот Мицци перекосился от ужаса… Землетрясение, молния, гром! Железнодорожный путь взорван, рельсы изогнулись, стоят торчком, вокзал, будка стрелочника - в щепы, треск, грохот, дым, смрад, ничего не видать, все вдребезги сметено, стерто с лица земли…
- Ну, чего ты, что стряслось?
А изо рта Мицци рвется крик, вопль ужаса. Словно хочет она криком отгородиться от того, кто смутно, как в дыму, виднеется там, на кровати… пронзить его криком насквозь; громче, еще громче… захлестнуть его криком!
- Заткни глотку, ну, что стряслось? Перестань, я тебе говорю, весь дом сбежится.
Вопль нарастает, вздымается волной, ширится. Время словно остановилось - нет больше ни дня, ни ночи, один лишь неумолчный крик.
И вот уже Франца захлестнула эта волна криков. Бей, бей, бей - круши! Схватил он стул и грохнул им об пол, - стул вдребезги! Рванулся к Мицци, - та все сидит на полу и визжит на одной ноте не умолкая. Зажал ей рот, опрокинул на спину, навалился грудью ей на лицо… Гадина!.. Убью!
Визг оборвался, Мицци дрыгает ногами, пытается вырваться, Рейнхольд подскочил, хочет оттащить Франца.
- Ты ж ее задушишь!
- Убирайся… к черту…
- Вставай. Вставай, тебе говорят.
Оттащил Франца в сторону. Мицци лежит ничком на полу, откинула голову, стонет, хрипит, все еще судорожно отбивается руками и ногами. А Франц снова рвется к ней, кричит захлебываясь:
- Сволочь ты, сволочь! Ты кого бить хочешь?
- Пойди-ка, Франц, пройдись малость. Надень куртку и очухайся, успокоишься - тогда вернешься!
Мицци слабо застонала, приоткрыла глаза. Правое веко побагровело, вспухло.
- Ну, проваливай, брат, проваливай, а то еще прибьешь ее, чего доброго. Возьми куртку-то. На! - Сопя и отдуваясь, Франц дал надеть на себя куртку.
Тут Мицци приподнялась на локте, отхаркивает кровь, силится что-то сказать, потом выпрямилась, села на полу и прохрипела:
- Франц, Франц!
Тот уже в куртке. Рейнхольд подал ему шляпу.
- Франц… погоди! Я с тобой! - Мицци отдышалась, к ней вернулся голос.
- Нет, оставайтесь-ка дома, фрейлейн, я вам помогу.
- Францекен, я с тобой!
Тот постоял, поправил шляпу на голове, чмокнул губами, сплюнул и пошел прочь… Тррах! Дверь захлопнулась.
Мицци со стоном поднялась на ноги, оттолкнула Рейнхольда и заковыляла к двери из комнаты. Но в коридоре силы покинули ее. Франц ушел, уже спустился с лестницы. Рейнхольд перенес Мицци в комнату, стал ее на кровать укладывать, а она, задыхаясь, выпрямилась, села, харкая кровью, прохрипела:
- Вон, вон отсюда!
Один глаз у нее заплыл, а другой в упор глядит на него. Сидит, свесила ноги, не может встать. Ишь слюни распустила. Кровавая слюна еще течет у нее изо рта. Рейнхольда передернуло, пора и в самом деле сматываться, а то люди сбегутся, подумают, что это я ее так обработал, в чужом пиру похмелье… Нет уж, спасибо! Привет, фрейлейн! Шапку набекрень, и - за дверь.
Внизу остановился, стер с левой руки кровь - тьфу, гадость! Потом рассмеялся.
- Для этого Франц и затащил меня к себе? Хорош театр! Ну и дурак! Да еще уложил меня в сапогах на свою кровать. Лопнет он, олух, теперь от злости. Что, схлопотал, брат, по харе? Где-то тебя теперь нелегкая носит?
"Вывески, указатели", "Эмалированная посуда" …Эх, и занятно было там наверху, просто загляденье. Нет, какой идиот! Отлично, сын мой, большое тебе спасибо, продолжай в том же духе. Ох, умрешь со смеху!
А Борнемана-то в Штеттине снова в кутузку засадили… Вызвали туда его жену, первую, настоящую. Ах, господин комиссар, оставьте ее в покое, она под присягой по-честному показывала, - думала, что так оно и есть. Ну и мне годика два еще накинут, - подумаешь годом больше, годом меньше…