Они входят поодиночке. Вот Людерс, заморыш. Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Вот он подымается по лестнице, несет шнурки для ботинок. Да, было такое дело. Жить-то надо. Ходишь тут в лохмотьях, донашиваешь старое барахло с военной службы. Шнурки для ботинок, не угодно ли, мадам? Угостили бы вы меня кофейком! А что с вашим мужем, убит на войне? Но вот Людерс нахлобучивает шляпу: "Ну, гони-ка монету!" Да, это Людерс, компаньонами мы были когда-то. У дамочки лицо пылает, только одна щека белее снега, дамочка роется в портмоне, кряхтит, того и гляди свалится. А Людерс шарит в ящиках, - эх, одна старая оловянная дрянь, надо бежать, не то еще крик подымет. Шасть за дверь, по коридору, и вниз по лестнице… Да, вот он что сделал, Людерс-то. Спер, все спер подчистую. А мне передали записку от нее, Что это такое со мной, ног не чувствую.
Встать не могу! "Послушайте, Биберкопф, выпейте коньяку, умер у вас кто-нибудь, что ли?" Что? Что? Почему? Потому что - потому. А я вот ног не чую. С чего бы это? Спрошу-ка я Людерса, поговорю с ним. Здорово, Людерс, как поживаешь? Неважно? Я тоже; подойди поближе, сядь-ка вот тут на стул да не бойся, что я тебе сделал худого, посиди со мной…
…Подпусти ближе черную ночь, и увидишь автомобили, замерзшие дороги, вокзалы. Видишь - вон маленькая девочка прощается с родителями, знакомые удочерили ее, увозят с собой в Америку. Не плачь, привыкнешь, обживешься там, будь всегда послушной, а остальное все приложится…
- Рейнхольд? Это ты? Фу, черт! Сволочь, явился-таки, что тебе тут нужно, выхваляться передо мной пришел? Вот уж истинно - горбатого могила исправит. Бандит ты, убийца, каторжная шкура, изволь вынуть трубку из пасти, когда я с тобой говорю! Хорошо, что ты пришел, тебя, гада, мне только и недоставало! И не сцапали тебя еще? А ты все в том же пальто ходишь? Смотри, засыплешься!
- Ну, а ты сам-то кто же, Франц?
- Я? Ах ты, бродяга! Во всяком случае, я не убийца. Да знаешь ты, кого убил?
- А кто показал мне девчонку, а кто нисколько не дорожил ею, кто меня в свою кровать уложил? Кто? Трепло ты паршивое!
- Потому ты ее и задушил?
- Ну и задушил! Велика важность! Ты вон сам чуть не забил ее до смерти! Эх, ты! А потом, говорят, была еще некая особа. Лежит сейчас на кладбище. Ты не знаешь, как она туда попала? Что, выкусил? Нечем крыть-то? Ну-ка, что ты теперь скажешь, господин Франц Биберкопф, трепач высшей марки!
- А за что ты меня самого толкнул под машину? Из-за тебя я руку потерял.
- Хо, хо! Подвяжи себе руку из папье-маше! Что, я виноват, что ты, идиот, со мной связался?
- Идиот?
- А то кто же? Вот ты сейчас в Бухе сумасшедшего разыгрываешь, а я живу себе, не тужу. Кто же из нас двоих идиот, а?
И Рейнхольд идет на него - адский пламень сверкает в его глазах, и рога торчат на его голове, рычит Рейнхольд:
- Ну что ж, давай поборемся, покажи, какой ты есть, Францекен, Францекен Биберкопф! Хо, хо!
Зажмурил Франц глаза. Не надо мне было с ним связываться, не надо было с ним тягаться. И на кой черт он мне сдался?
- Что ж ты, Франц, призадумался? Покажи, какой ты есть, хватит ли у тебя силенок?
Не надо было мне с ним тягаться. Он и сейчас меня подначивает, отпетый он человек, и не надо было мне с ним связываться! С ним мне все равно не справиться, не надо было и начинать!
- Что, не хватает силенок, Франц?
Не надо было с ним силами меряться! С кем, с кем, только не с ним. Ошибся я, теперь вижу, что я наделал! Вон его! Видеть его не хочу!
Но тот стоит, не уходит.
- Убирайся вон, убирайся…
Кричит Франц во все горло, руки ломает:
- Неужели никто больше не придет? Где же другие? Почему он стоит и не уходит?
- Знаю, знаю, не любишь ты меня, - ухмыляется Рейнхольд. - Не по вкусу я тебе. Ну, ладно, сейчас явится другой!
Подпусти ночь ближе, и увидишь обширные, плоские, безмолвные равнины, одинокие кирпичные домики, из окон которых струится красноватый свет. Увидишь города, лежащие по железнодорожной линии Берлин - Бреславль - Франкфурт-на-Одере, Губен, Зоммерфельд, Лигниц, Бреславль. Города эти всплывают возле вокзалов, города с большими и малыми улицами. Подпусти ночь ближе, и увидишь на дорогах медленно движущиеся экипажи и мчащиеся стрелой автомобили.
И вот Рейнхольд собрался уходить, на пороге еще раз повернулся и, сверкнув глазами, спрашивает:
- Ну, кто ж из нас сильнее, Францекен, кто победил?
Задрожал Франц. Не победил я тебя, сам знаю. Подпусти ночь ближе, не бойся… Следующий уже за дверью. Сейчас войдет… И Франц приподнялся на койке повыше, стиснул кулак…
В печь сажают хлебы, в огромную печь. Жар неимоверный, вся печь трещит…
- Ида! Наконец-то он ушел. Слава богу, Ида, что ты пришла. Только что у меня был подлец, хуже которого на всем свете не сыщешь. Хорошо, Ида, что ты пришла, тот меня все подначивал. Ну, что скажешь? Плохо мое дело, вот я сижу теперь здесь, в Бухе, ты знаешь, что это такое Бух? Это дом умалишенных, меня посадили сюда и проверяют - сошел ли я с ума? Ида, подойди же, не отворачивайся от меня.
Что это она там делает? Стоит на кухне. Да, возится там, верно посуду вытирает. Но почему она все сгибается набок, словно у нее прострел? Как будто ее кто бьет по боку. Да не бей же ты ее, эй, послушай, как тебя, и не жалко тебе человека, оставь, оставь ее, слышишь! А тот все бьет, бьет; кто ж это ее так? Ведь она уж и на ногах не стоит, да стой ты прямо, девонька, повернись, взгляни на меня. Кто ж это тебя избивает так?
- Ты, Франц, ты и забил меня до смерти.
- Нет, нет, неправда, на суде установлено, что я только нанес тебе телесные повреждения и не предвидел смертельного исхода. Не говори этого, Ида.
- Нет, забил ты меня до смерти! Берегись, Франц! Кричит Франц: нет, нет! Закрыл рукою глаза, и все равно видит ее.
Подпусти ночь ближе - и увидишь неведомых путников, они тащат на спинах мешки с картофелем, за ними какой-то мальчонка тянет ручную тележку; у бедняги мерзнут уши - на дворе холодно, десять градусов мороза. Вот и Бреславль, знакомые улицы - Швейдницерштрассе, а там и Кайзер-Вильгельмштрассе и Курфюрстенштрассе…
Застонал Франц: лучше уж умереть. Такое терпеть никому не под силу. Хоть бы прикончил меня кто. Не убивал я тебя, я не знал этого.
Не может Франц говорить - скулит жалобно, бормочет что-то. Санитару показалось, что больной просит его о чем-то. Он дал Францу глоток подогретого красного вина. Оба его соседа по палате настоятельно порекомендовали санитару подогреть вино.
А Ида все клонится набок. Ах, Ида, не надо, довольно, ведь я уж отсидел свое Тегеле.
Она вдруг выпрямилась, потом села, опустила голову, вся как-то сжалась, почернела… И видит Франц - лежит она в гробу и не шелохнется.
Еще пуще застонал Франц. В глазах его мука. Санитар подсел к нему, взял за руку… Пускай это уберут, пускай унесут гроб, я же не могу сам встать, не могу!
Франц пошевелил рукой. Но гроб - ни с места. Не дотянуться до него. В отчаянии Франц заплакал. Плачет, а сам все глаз не сводит с гроба. И вот наконец исчез гроб, растворился в слезах Франца, в его отчаянии. Но Франц все плачет и плачет.
Знаете ли вы, читающие эту книгу, над чем плачет Франц? От боли и горя он плачет, горькую судьбу свою и себя самого оплакивает. Вспоминает о том, что наделал и каким был, - и плачет. По себе плачет Франц Биберкопф.
Светит солнце, полдень, в бараке разносят обед, внизу у дверей санитар-раздатчик и двое ходячих больных из барака повернули тележку с котлами и покатили ее обратно на кухню.
А к Францу после обеда является Мицци. Лицо у нее такое спокойное, кроткое. Она в своем обычном платье и в знакомой шапочке, плотно облегающей голову и прикрывающей уши и лоб. Ее ясный взор устремлен на Франца. Кротко, с любовью глядит она на него. Такой он и помнит ее при встречах на улице, в ресторане. Он просит ее подойти ближе, и она подходит. Он тянется к ее руке. Она протягивает ему обе руки. Они в кожаных перчатках.
- Сними же перчатки.
Сняла Мицци перчатки, снова протянула ему руки.
- Ну, подойди сюда, Мицци, что ты, как чужая! Поцелуй меня!
Она спокойно подошла к нему вплотную, с нежностью поглядела ему в глаза и поцеловала.
- Останься со мной, - говорит Франц, - ты мне так нужна, помоги мне!
- Не могу, Францекен. Я же мертвая, ты ведь знаешь.
- Ах, все равно останься.
- Я бы и рада, но не могу.
Она снова целует его.
- Ты же знаешь, Франц, что было в Фрейенвальде? И ты не сердишься на меня, а?
И исчезла. Забился Франц на своей койке. Смотрит широко раскрытыми глазами и не видит больше Мицци. Что я наделал! Почему я потерял ее? Не связывался бы с Рейнхольдом, не показывал бы ему Мицци. Ах, что я наделал, что я наделал! А теперь…
Страшная гримаса исказила лицо Франца, и он через силу, еле слышно пробормотал:
- Позовите ее! Пусть еще побудет со мной.
Санитар уловил только слово "еще" и влил ему еще вина в раскрытый пересохший рот. Пришлось Францу пить, ничего другого не оставалось.
Тесто стоит в раскаленной печи, всходит на дрожжах, пузырится - и вот уже готов пышный румяный каравай.
…И снова слышен голос Смерти, голос Смерти, голос Смерти:
- Вся твоя сила, все благие помыслы - все это ни к чему… Да, о да, о да! Хотел ты порядочным быть, а что вышло? Смотри теперь, познавай и кайся.
И рухнуло все то, чем жил Франц. Все свое отдал он и не оставил себе ничего…
ЧТО ЕСТЬ СТРАДАНИЕ?
Здесь речь пойдет о страданиях, о горе, о том, как горе жжет и терзает душу. Ибо горе пришло к Францу, и он страдает. О страдании написано немало стихов. Кладбища ежедневно видят людское горе.
Но я расскажу лишь о том, как страдает Франц Биберкопф, о том, что с ним сделало горе. Франц не вынес его, пал ниц перед ним, стал его жертвой. Он сам бросился в пылающий огонь жертвенника, чтобы страдание сожгло и испепелило его.
И я воздаю должное страданию, преобразившему нашего Франца Биберкопфа. Я пишу о горе разрушающем, о горе, которое сгибает, рубит под корень, сокрушает, повергает в прах…
Всему свое время. Придет время - погубишь и исцелишь, разрушишь и создашь, заплачешь и возликуешь, найдешь и утратишь, разорвешь и сошьешь.
Франц в агонии. Он ждет Смерть, желанную, милосердную. Вот-вот придет она и положит конец его мукам. Под вечер Франц, дрожа, приподнимается и снова садится на койке, чтобы достойно встретить ее.
И снова явились к нему те, кто повергли его днем во прах, и сказал им Франц: "Я готов ко всему. Я ухожу с вами, возьмите меня с собой".
Вот с глубоким трепетом смотрит он на жалкого Людерса. За ним, волоча ноги, идет злодей Рейнхольд. С глубоким трепетом слышит он слова Иды. А вот и Мицци - он глядит ей в лицо. Свершилось. Все кончено. И горько зарыдал Франц.
"Я, я один во всем виноват, разве я человек, скотина я, чудовище!"
И умер в этот вечерний час Франц Биберкопф, бывший перевозчик мебели, взломщик, сутенер и убийца. На койке лежит теперь другой человек. У этого другого те же документы, что и у Франца, он и с виду похож на Франца, как две капли воды, но в новой жизни он носит другое имя.
Таков был путь Франца Биберкопфа к гибели, путь, который я и хотел описать. Он начался у ворот тюрьмы в Тегеле и завершился в психиатрической лечебнице в Бухе зимой 1928–1929 годов.
Остается только добавить несколько слов о первых часах и днях жизни нового человека, с документами на имя Франца Биберкопфа.
ОТСТУПЛЕНИЕ ЗЛОЙ БЛУДНИЦЫ. ТРИУМФ ВЕЛИКОГО ЗАКЛАТЕЛЯ, БАРАБАНЩИКА И ГРОМОВЕРЖЦА
На пустыре, у красных стен психиатрической больницы и дальше на полях лежит грязный снег. Не умолкая гремит барабанная дробь. Проиграла дело блудница Вавилон, Смерть-победительница гонит ее прочь под барабанный бой.
Блудница огрызается, брызжет слюной, кричит:
- Какой в нем прок, на что он тебе сдался, этот убогий Франц Биберкопф? Гроша медного он не стоит! Плевать мне на него.
А Смерть выбивает на барабане дробь:
- Что за варево у тебя в чаше, гиена, мне не видно. Зато Франца я вижу отлично! Он лежит здесь, у моих ног, я сокрушила его. Но он силен и добр, пусть начнет новую жизнь, прочь с дороги, нам с тобой здесь больше нечего делать.
А блудница все огрызается, брызжет слюной. И вот Смерть двинулась вперед, идет все быстрей и быстрей. Ее бескрайний серый плащ распахнулся, бьется на ветру. И словно из серого тумана выплывают одно за другим видения и окутывают смерть по самую грудь. Идет Смерть вперед, и вокруг нее - грохот, пламя и ликующие крики. Это триумф Смерти. Зверь под блудницей становится на дыбы.
Вот река Березина и отступающие легионы.
Лютая стужа, пронизывающий ветер. Легионы переходят по льду Березину. Их привел сюда из Франции великий Наполеон. Воет ветер, бушует метель, свистят пули. Солдаты пробиваются к реке, бегут по льду, падают. И несутся несмолкаемые клики: "Да здравствует император!" Вот она, жатва Смерти.
Новое видение - с лязгом катятся эшелоны, гремят орудия, рвутся ручные гранаты. Битва под Шмен де Дам. Атака под Лангемарком. Ураганный огонь. Отчизна, сохрани покой! Развороченные снарядами, засыпанные блиндажи, скошенные ряды солдат. Смерть распахнула свой плащ, идет напевая: "Да, да, хорошо!"
Вперед, марш, марш! Бодрым шагом в поход, с нами сто музыкантов идет. И в зарю, и в закат видим ранней смерти взгляд, сто музыкантов играют: тарарам, коль нет удачи, так плохо нам! Тарарам, тарарам.
Смерть распахнула свой плащ, идет напевая: "Да, да, хорошо!"
Пылает огонь в печи, а перед нею стоит мать с семью сыновьями. Кругом стонет народ. Они должны отречься от веры отцов. Спокойно стоят они, радость озаряет их лица, И говорят им: отрекитесь и покоритесь нам!
Первый говорит нет и приемлет муку, второй говорит нет и приемлет муку, третий говорит нет и приемлет муку, четвертый говорит нет и приемлет муку, пятый говорит нет и приемлет муку, шестой говорит нет и приемлет муку, седьмой говорит нет и приемлет муку. А мать смотрит на лица их и ободряет сыновей. Под конец и она говорит нет и тоже приемлет муку. Смерть размахивает плащом и поет: "Да, да, хорошо!"
Блудница понукает зверя с семью головами, но зверь - ни с места.
Вперед, вперед! Бодрым шагом в поход, с нами сто музыкантов идет. Музыканты играют: трарам, трарим, иному удача, но плохо другим, один устоял, а другой недвижим, один бежит дальше, но трупы за ним. Трарам, трарим!
Не смолкают ликующие крики. Шагают бойцы по шестеро, по двое и по трое в ряд. И проходят в шествии Смерти французская революция, русская революция, крестьянские войны, анабаптисты - следом за Смертью идут ликующие толпы. Вперед, вперед к свободе, да сгинет мир насилья. Вперед заре навстречу, трарам, трарим. Шагают бойцы в шеренгах по двое, по трое, по шестеро. "Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе, в царство свободы дорогу грудью проложим себе…" Тверже шаг, левой, левой, трарам, трарам, там, там… Смерть распахнула свой плащ - торжествующе смеется и поет свою песню. Да! Да! Хорошо!
Наконец великой блуднице удается поднять зверя, и он скачет по полю, увязая в снегу. Обернулась блудница, изрыгает хулу на торжествующую Смерть. От дикого воя заметался зверь, споткнулся, рухнул на колени, и блудница повисла на его шее. Смерть запахнула свой плащ. Она ликует. Гремит ее победная песня: Да! Да! Хорошо! И эхом откликается бескрайнее поле: Да! да! да!
ЛИХА БЕДА НАЧАЛО
Бледный как смерть больной, который был некогда Францем Биберкопфом, все еще лежит на своей койке в Бухе, С тех пор как он начал говорить и глядеть осмысленней, следователи и врачи допрашивали его наперебой. Следователи выведывали его грехи, а врачи - уточняли диагноз. От следователя этот человек узнал, что опознан и задержан некий Рейнхольд, который играл немалую роль в его жизни, в его прежней жизни, разумеется. Ему рассказали о происшествии в Бранденбургской тюрьме, спросили, не знаком ли он с неким Морошкевичем и не знает ли, где этот Морошкевич находится в настоящее время. Больному повторили все это несколько раз, но он слушал молча, не выказывая никакого интереса. В тот день его больше не тревожили. Есть жнец, Смертью зовется он. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет. Берегись, цветок голубой. Но на следующий день Франц дает показания следователю: к делу в Фрейенвальде, по его словам, он совершенно непричастен, а если Рейнхольд утверждает что-либо иное, это ошибка. Тогда больному предлагают доказать свое алиби. Прошло несколько дней, пока он решился на это. Бледный, истощенный Франц ни за что не хочет возвращаться к прошлому. Он противится этому всеми фибрами души. Наконец он, пересилив себя, привел кое-какие данные. Господи, когда же его оставят в покое! Глядит Франц трусливо, как побитый пес. Прежний Биберкопф погиб безвозвратно, а новый еще не проснулся. Он ни единым словом не оговаривает Рейнхольда. Над всеми один топор занесен. Над всеми один топор занесен.
Впрочем, все его показания подтвердились - они совпали с показаниями Мицциного покровителя и его племянника. Теперь и врачам многое стало ясным. От диагноза "кататонии" пришлось отказаться. Нет, это была психическая травма, вызвавшая нечто вроде сумеречного состояния. У больного отягощенная наследственность, к тому же парень не дурак выпить - это сразу видно. В конце концов весь спор по поводу диагноза оказался бесполезным, человек этот, во всяком случае, не симулянт, у него действительно было временное помешательство, да еще такое, что мое почтенье! А это главное. Следовательно, за стрельбу в баре на Александерштрассе он ответственности не несет. Точка. Скажите лучше, поставим ли мы его снова на ноги? Это куда интересней.
Человек, которого по инерции продолжают называть именем умершего Биберкопфа, уже ходит по бараку, пошатываясь от слабости, и даже помогает разносить обед. Его больше не допрашивают, и он не подозревает, что все еще находится в центре внимания. Агенты уголовного розыска тем временем стараются докопаться, что за история была у него с рукой, при каких обстоятельствах он ее потерял и где он лечился. Наводят справки в магдебургской клинике; ведь это же дела давно минувших дней! На то и полиция, чтоб интересоваться такими делами, даже если с тех пор прошло и два десятка лет. Но им так и не удалось ничего раскопать, и вот мы приближаемся к благополучной развязке. По ходу действия выяснилось, что Герберт тоже сутенер. Это, знаете ли, старая история - у всех этих молодчиков шикарные девчонки, на них они все и сваливают, говорят, деньги, мол, от них. Конечно, никто из агентов этому не верит. Может статься, что иной раз нашим молодчикам и перепадают деньги от их марух, но они и сами не сидят сложа руки. А пойди-ка докажи это!
На сей раз и эта гроза прошла стороной для Франца Биберкопфа. На сей раз повезло тебе, приятель. Счастливого пути!