Дальнейшая часть ночи потекла гораздо веселее, хотя она оказалась также и гораздо шумнее, и сумбурнее. Мы много пили, горланили хором песенки крокодила Гены (они - оказались единственными, слова которых знали все присутствующие за столом), потом Громзон врубил музыку, мы устроили дискотеку и я поочередно танцевал со всеми девчонками, с горечью осознавая, как сильно мне не хватает сейчас рядом со мной моей Кати.
В состоянии нахлынувшей грусти я забрел на всеми оставленную кухню и увидел там курившую под открытой форточкой Надю.
- Ты куришь? - удивился я.
- Да, - смутилась она, - уже второй месяц. Сама не знаю, как пристрастилась.
- Иванова на тебя нет, - пожурил я, вспомнив своего друга, вечно корившего меня за раннюю привычку к курению.
- Почему нет? - загадочно встряхнула она темными кудрями. - Я же говорила, что он прислал мне на днях письмо… Ну - это, со стихами Золотцева…
- Хорошие стихи, - поддакнул я и неожиданно для самого себя процитировал: - "Давайте встретимся в новой судьбе, совсем не ясной, совсем не известной…" И что он тебе еще пишет?
- Ой, да там не письмо, а философская диссертация! - закатила она глаза. - Хотя… Я запомнила одну его мысль о том, что прошлое - это кладбище наших чувств, и как бы ни дороги нам были погребенные, а человек все-таки должен жить не среди могил. Как для умерших людей, пишет он, важны не столько цветы и надгробия, сколько панихиды и молитвы о спасении их душ, так и для пережитых нами чувств и отношений важно не перебирание деталей прошедшего и не копание в воспоминаниях, напоминающее постоянное блуждание среди кладбищенских могил, а наоборот - скорейшее расставание с былым, то есть - отпускание его от себя, что является созвучным прощению душ умерших, так необходимому для их посмертного бытия…
- Да-а, он пишет очень умные вещи, - согласился я. - Только лучше бы он говорил их не из Сибири, а живя здесь, рядом. Потому что написанное на бумаге и живой голос - это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
- Мне тоже хочется его увидеть, - задумчиво проговорила Надя. - Не знаю, почему…
- Вы были бы классной парой, - дал я своё объяснение, но она только хмыкнула на это и, потушив в каком-то грязном блюдце сигарету, пошла в комнату, откуда все громче и громче доносились голоса наших веселящихся товарищей…
Глава одиннадцатая
"ЗДЕСЬ ТЫ НУЖЕН БОЛЬШЕ"
Следующие три с лишним месяца прошли без каких-либо запоминающихся событий. Сессию я сдал без особенных хлопот - чувствуя за собой некую вину, Барбатун перед своим переходом на вечернее отделение и правда обошел всех преподавателей и изобразил им из меня настоящего героя, так что зачеты мне проставили автоматом и на экзаменах особенно не придирались.
С самим Жекой мы в наступившем году так и не виделись. После сессии он отпраздновал свою свадьбу, на которую я, естественно, не ходил, и перешел на вечернее отделение.
Лишенные Катиной улыбки, потянулись нудные, как страницы учебника органической химии, дни. С утра я уезжал в институт, отсиживал там, мучаясь, необходимые лекции и семинары, затем возвращался домой, сидел какое-то время над книгами и конспектами, в конце концов не выдерживал, одевался и шел бродить по городу.
Пару раз, получив стипендию, я заезжал на Профсоюзную улицу к ребятам в общежитие и прилично там надирался.
Жизнь становилась всё серее и унылее, и тут мне позвонила Надя.
- …Помоги мне, - попросила она, и я услышал, что она плачет. - Я совсем одна. Отец в прошлом году ушел от нас к другой женщине, а маму сегодня утром увезли в реанимацию.
- Что с ней?
- Не знаю… Она тут последнее время гербалайф принимала, по пятнадцать капсул за раз, может быть, от этого.
- Ну, блин…
- Вчера ей стало плохо, я хотела вызвать скорую, но она мне не дала, говорит, само пройдет… Ну, а сегодня утром… Я ее зову, а она лежит, как мертвая, - и в трубке послышалось тихое поскуливание и шмыганье носом.
- Ладно, - сказал я, - ты там давай не раскисай, я сейчас приеду и мы что-нибудь придумаем.
Я захлопнул открытый было учебник по матанализу и встал из-за стола. Быстро оделся и, выйдя из квартиры, сбежал по лестнице. В подъезде при моем появлении шарахнулись друг от друга две тени. Я узнал Аньку и Радека.
- Привет! - крикнул я. - Чего вы тут мерзнете? Шли бы в квартиру. Батя на работе, мать спит…
- С милым и в подъезде рай, - отшутилась Анька.
"Надо же так судьбе переплестись! - подумал я, пожав на ходу руку Радеку и выбегая на улицу. - В сентябре он еще готов был со мной подраться из-за Катьки, а в ноябре уже провожал мою родную сестру… И где только успели снюхаться?.."
Стараясь не влезть ногой в поблескивающие повсюду весенние лужи, я добежал до метро и минут через тридцать уже звонил в дверь Надиной квартиры.
- Ты? - спросила она и, открыв дверь, пропустила меня внутрь. - Проходи. Я сейчас чай поставлю.
Мы прошли на кухню и она поставила на плиту чайник.
- Садись…
Я огляделся вокруг и, выдвинув из-под стола голубой табурет, сел на него, а Надя присела на краешек небольшого диванчика.
- Ну вот, - произнесла она почти что одними губами.
- Как мать? - спросил я.
- Всё так же, - ответила она. - В реанимации.
- А что говорят врачи?
- Ничего конкретного. Говорят, мы делаем всё возможное.
- Ясно…
- Скажи, как мне быть? Может, надо какому-нибудь святому свечку поставить?
- Да я в этом мало разбираюсь.
- У меня больше нет никого из близких…
Я на минуту задумался, и вдруг меня словно бы осенило.
- Слушай, может, нам вызвать в Москву Иванова? Чего ему торчать в этой Сибири. Он сейчас здесь нужнее.
- Владимир? - словно бы чего-то испугавшись, переспросила Надя.
- Ну да! - уже уверенно подтвердил я. - У меня постоянно - то институт, то другие дела, а он бы эти дни побыл рядом с тобой, помог во всём. Он и в церковных делах разбирается как никто другой!
- Ну, если ты думаешь…
- Да чего тут думать! Я сейчас пойду и дам ему телеграмму.
Я сходил в коридор и достал из кармана куртки блокнот с адресами.
- Та-ак… - начал я листать странички, отыскивая Вовкин адрес. - Вот! Я же помню, что записывал. Читинская область, Тунгиро-Олёкминский район… Ты посиди пока, а я схожу на телеграф.
Я торопливо оделся и вышел.
- Я сейчас…
Пройдя полквартала, я зашел на телеграф и, испортив на черновики два бланка, составил-таки показавшийся мне подходящим текст. "У НАДИ БЕДА ЗПТ СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ ТЫ ЗДЕСЬ НУЖНЕЕ", - написал я. И поставил внизу своё имя.
Отправив телеграмму, я возвратился к Наде и мы позвонили в больницу. Там пока всё было без изменений.
- Ну, ухудшения нет - и то хорошо, - успокоил я.
Мы сели пить чай и просидели за этим занятием до часа ночи, так что на метро мне было уже не успеть.
- Ничего, - решила Надя, - я тебе постелю здесь на диване. Помоги мне его разложить…
Диванчик оказался раскладывающимся, и в разложенном виде занял почти всю кухню.
- Ого! - удивился я. - Да это прямо царское ложе.
- У нас на нем раньше всегда гости спали.
Она принесла из спальни свежее белье и приготовила мне постель.
- Вот… Ложись, а то тебе, наверное, с утра в институт?
- Да, к девяти.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи…
Я разделся, сложив одежду на табурете, и залез под одеяло. Полежал, ворочаясь с боку на бок, минут пять и, приподняв голову, прислушался. В глубине квартиры какое-то время были слышны легкие шаги и какие-то шорохи, затем раздался щелчок выключателя, скрип кровати и всё стихло.
"Фиг его знает, - подумал я, - может, мне надо попробовать перебраться к ней? Вот встать прямо сейчас и пойти в ее спальню… Не будет же она орать на весь дом? Хрон бы, наверное, так и сделал", - припомнил я одного из своих одноклассников, слывшего самым непревзойденным бабником школы. "Нет таких женщин, которые не дают, - авторитетно поучал он нас, - просто есть такие мужчины, которые не умеют просить".
Но какое-то неясное чувство все же не позволило мне сделать этого, и я так и остался лежать посреди кухни один на своем царском ложе. Сначала, правда, пробуя распалить в себе желание, я попытался было представить себя рядом с Надей, но вместо ее темнокудрой головки перед моим внутренним взором неизменно появлялось обрамленное кромкой золотистых волос личико Кати, душа моя наполнялась от этого болью и грустью, желание куда-то улетучивалось, и, беспокойно проворочавшись так часа полтора в поисках подходящей позы, я в конце концов уснул и проснулся только от зазвонившего где-то в глубине квартиры будильника.
Минуту спустя, послышались шаги, и на кухню заглянула одетая в длинный халат Надя.
- Проснулся? Иди, умывайся, а я приготовлю завтрак.
Промямлив для приличия что-то типа того, что, мол, не стоит беспокоиться, и что я по утрам вообще не ем, я натянул штаны и пошел в ванную, а когда вернулся на кухню, на плите уже дожаривалась яичница, а на столе вкусно дымился густой черный кофе.
- Ну-у, ты искусница! - высказал я свое искреннее восхищение и, подсев к столу, живенько смолотил и яичницу, и кофе.
Затем поблагодарил Надю за завтрак, оделся и без единой тетрадки отправился в институт. Я уже понимал, что главное в моей жизни будет происходить совсем не в его аудиториях…
Отсидев кое-как первую лекцию и сходив на лабораторное занятие по шахтной электромеханике, я незаметно слинял из института и поехал домой. Матери не было - она еще со вчерашнего дня собиралась пойти с соседками к кому-то на поминки, батя работал в первую смену, и дома я застал одну Аньку. Она уже третий год работала инструктором в Обществе книголюбов, но последнее время их работа сошла почти на нет - денег на приглашение писателей не стало и организовывать читательские встречи сделалось не с кем, так что она частенько теперь возвращалась с работы уже к обеду.
Сжевав на кухне штук пять испеченных мамой пирожков с картошкой и выпив пакет молока, я взялся было листать лежащие с вечера на столе конспекты, но голова работала плохо и я это быстро бросил. Встав из-за стола, я позвонил Наде.
- Как мама? - поинтересовался я, услышав в трубке ее голос.
- Пока без изменений, - вздохнула она. - Я только что возвратилась из больницы - она по-прежнему находится в реанимационном отделении, лежит под капельницей, - и она потихоньку всхлипнула.
- Да-а… - протянул я, не зная, что сказать в утешение. - Ну, Бог даст, все обойдется…
Положив трубку, я заглянул в комнату к Аньке.
- Ты мне чего-нибудь почитать не дашь? А то у меня от этой науки уже голова пухнет.
- Так это ты всю ночь наукой занимался? - съязвила сестра. - Даже спать домой не пришел.
- Ну и что? - не стал я развеивать ее заблуждения. - Я же не говорю, что ты вон с Радеком в подъезде обнимаешься… Где вы, кстати, с ним познакомились, если не секрет?
- В автобусе, - усмехнулась она. - Я за него штраф контролерам заплатила…
Она подошла к книжному шкафу и некоторое время скользила взглядом по корешкам книг.
- Вот! - распахнула она стеклянные створки шкафа и, вынув одну из книг, протянула мне. - "Волхв" Джона Фаулза. Сейчас об этом романе говорят все.
- И про что в нем?
- Да как один миллионер захотел почувствовать себя в роли Бога и, пригласив на специально купленный остров молодого учителя - якобы для работы в местной школе - разыгрывает его судьбу по своему собственному сценарию…
- И это - интересно?
- Я прочитала с удовольствием.
- Да ты и "Сто рецептов русской кухни" читаешь, как детективный роман…
Я взвесил Фаулза на ладони и отправился в свою комнату. Там лег на диван, подоткнул под голову подушку и, открыв первую страницу, прочитал один абзац, второй, третий…
Когда я проснулся, стояла уже глубокая ночь. В квартире все спали, а в зале короткими очередями звонил телефон.
- Да? - пришлепал я босиком к аппарату.
- Привет, - послышался Вовкин голос. - Ты извини, что я тебя разбудил, но ты мне не скажешь, что у вас тут произошло?
- А ты откуда звонишь? - спросил я, стараясь говорить потише.
- Из дома. Я только что приехал из Домодедово.
- Хорошо. Если ты не возражаешь, я сейчас приду к тебе и все расскажу, - произнес я, хотя, о чем, собственно, рассказывать, я уже не понимал толком и сам.
Но все же, тихонечко одевшись и стараясь никого не разбудить, я вышел из квартиры. На улице стояла сырая весенняя ночь, кое-где под деревьями еще виднелись темные угреватые остатки сугробов, но из подвалов и с крыш уже доносились страстные кошачьи арии. Дойдя до Вовкиного подъезда, я поднялся по лестнице и, остановившись возле его квартиры, протянул руку к звонку. Но надавить на нее мне не пришлось. Дверь распахнулась и я увидел стоящего передо мной друга…
- Входи, - сказал он, смущенно улыбнувшись. - Я жду тебя.
Его волнистые светлые волосы по-прежнему доходили до плеч, слегка раздвоенная курчавая бородка стала немного длиннее и гуще. Но главным, что в нем за эти месяцы изменилось, были глаза. Бывшие раньше ясными и чистыми, как майский небосвод в солнечный день, они сделались глубокими и темными, как степные колодцы. И если до его поездки в Сибирь некий свет истины лился из них буквально через край, то теперь он мерцал в них где-то на самом-самом дне, притягивая к себе, словно вода утомленного жаждой путника.
Под крепкий чай, заваренный с листом сверх-ароматной, растущей на каменных осыпях (в Забайкалье их называют - курумы, пояснил Вовка), смородины да под нескончаемый дружеский разговор мы просидели с ним, не замечая тока времени, до самого рассвета. Я рассказал ему о своем ранении, о Катькиной неверности и о болезни Надиной мамы.
- Сегодня пошел уже третий день, как она находится в реанимации, - сказал я. - Если она умрет, то Надька останется совсем одна.
- Не останется, - спокойно произнес он.
- Почему? - не понял я.
- Потому что родители не умирают. Пока есть мы, их дети, они живут в нас.
- Как это?
- Так… - он отхлебнул глоток уже остывшего чая и начал медленно читать стихотворение - так, что я сначала даже и не понял, что он читает стихи, а подумал, что он просто продолжает начатую перед этим фразу:
НЕ УМИРАЮТ ОТЕЦ И МАТЬ,
лишь переходят в иную стать,
в иную волю, в иную долю,
в нерукотворную благодать…
Не умирают отец и мать.
Удивительно! Он читал стихи точь-в-точь, как их читала три месяца назад на вечеринке у Громзона Надя, хотя он ни в каких народных театрах не занимался, уж это-то я знал наверняка. (Хотя - теперь-то я понимаю, что ему в них и не надо было заниматься…)
…Не умирают отец и мать.
И суждено им не истлевать
в могильной почве, но днем и ночью
в душе рождаться твоей опять.
НЕ УМИРАЮТ ОТЕЦ И МАТЬ.
Он докончил чтение и мы минуты на две замолчали. Он думал о чем-то своём, а я просто не знал, о чем говорить. Наконец я спросил:
- Твое, что ли?
- Нет, - улыбнулся он, - Золотцева.
- А-а, да-да, - припомнил я уже слышанную тогда от Нади фамилию и, чуть погодя, снова спросил: - А ты о своем отце знаешь что-нибудь? Кем он был?
- Почему - был? - встал с места Вовка. - Я же тебе только что всё объяснил, - он зажег газ и поставил на плиту чайник. - Во мне - его кровь, его черты, его гены, значит - зная меня, люди знают и его. Ведь сын и отец - это одно целое…
В восемь часов утра я позвонил от него Наде и сказал, что мы сейчас приедем, а потом мы оделись и вышли на улицу. Володька хотел было поймать тачку, но я сказал, что деньги ему еще ой как понадобятся, и мы пошли к станции метро. Да и какой был смысл платить за мотор, если, что так, что эдак, езды до Надькиного дома было не более получаса?..
Глава двенадцатая
ИСЦЕЛЕНИЕ
Несмотря на утренний час пик, людей в метро было почему-то немного, так что нам даже не пришлось эти тридцать минут стоять на ногах.
- Ну вот, - плюхнувшись на сидение, сказал я. - Можно было даже книжку с собой захватить, почитать в дороге.
- А ты что сейчас читаешь?
- Да начал тут одну - сестра подсунула - роман "Волхв", Фаулза. Говорит, самая модная на сегодня вещь. Про то, как какой-то миллионер захотел попробовать быть Богом. Купил для этого остров, заманил туда молодого учителя и начал выстраивать его судьбу по своей собственной прихоти.
- Да я знаю эту вещь, это примитив, - сказал он. - Быть Богом совсем не так просто, как многие думают. Они ведь любят прежде всего себя, а потому и всё, что делают с другими, беря на себя роль Создателя, делают в своё удовольствие. Вторгаясь в судьбу этого учителя, фаулзовский волхв подменяет естественный мир не просто искусственным, но сконструированным единственно ради своей забавы, чем превращает человека из носителя свободы выбора в безвольную игрушку, марионетку. Истинный же Бог позволить Себе такого не может, Он любит прежде всего каждого из Своих созданий, а не Себя, а потому и не делает в судьбе человека ничего по Своей воле, если того не хочет сам человек. Он даже помощь ему не может оказать, если тот сам о ней не попросит, ведь иначе это будет насилием над его волей.
- Но что ж это за любовь такая, если Он видит, как кто-то страдает, и не поможет ему?
- А ты думаешь, Он при этом не страдает? Он ведь за нас терпит постоянное распятие, причем каждый день. Вот люди просят в молитвах, мол, прости нам грехи те и эти, а при этом даже не знают, что любой из наших грехов Он должен искупить Своей кровью - то есть вновь и вновь взойти ради каждого молящегося на крест…
- Но Он же может взять и за один раз искоренить весь грех. Что ж Он ничего не предпримет, чтобы наказать злодеев и сделать счастливыми всех остальных?
- А чем Он тогда будет отличаться от, скажем, Сталина или Гитлера, которые как раз и пытались осчастливить народы своей собственной волей и по своему собственному пониманию? Всех за один раз - строем, по приказу… А кто такого счастья не хотел, тех - в лагеря и тюрьмы. Ты от Него этого хочешь?..
- Нет, конечно… Хотя, думаю, что Он всё-таки мог бы быть и поближе нашим чаяниям.
- Мог бы, - тихо подтвердил Вовка. - Но тогда Он должен перестать быть Богом и стать просто человеком…