После Антона мне осталась небольшая страховка. Я долго не дотрагивалась до этих денег, но миновал год траура, и жизнь пошла дальше. Я взяла детей и отправилась в отпуск в южную Австрию, в Каринтию, на озера. Тогда немцы снова стали путешествовать, выезжали целыми семьями, например, в Италию, в Римини, пожариться на солнышке. Меня распирало от гордости: подумать только, я, солдатская вдова, еду в отпуск за границу, да еще с детьми, которые до того не уезжали дальше деревни моей невестки Моники. Я сдуру сообщила об этом не только маме и Алисе, но еще и нашей праведной католичке Фанни. Сестрица моя покидала своего пастора на несколько дней в году, чтобы навестить нас, родных, и мое предприятие так ее заинтриговало, что ей страшно захотелось поехать со мной. Я пораскинула мозгами: Ульрих и Вероника уже самостоятельные, у них свои дела, а вот Регина - ребенок пугливый, все держится за мою юбку; жить мы будем не в отеле, комнату у частников снимем, ну Фанни мне поможет с Региной, я буду посвободней. Меня она, конечно, будет опекать, глаз с меня не спустит, ни один мужчина ко мне на десять метров не приблизится. Ну да ладно, пусть едет с нами. И я тут же сообщила ей, что буду рада ее обществу. Отказать ей язык не повернулся.
Это было как в раю. Нам выделили три комнаты в деревенском доме. Постели с пуховыми перинами, кухня и ванная - все в нашем распоряжении. Я взяла к себе Регину, Фанни поселилась с Вероникой, а Ульрих, как единственный мужчина в компании, получил отдельные апартаменты. В хорошую погоду семейство плескалось в Оссиахер-Зее, а мы с Региной на пару учились плавать. Фанни водным спортом не увлекалась, вязала, сидя на берегу. Под ее предводительством мы собирали лисички и польские грибы, а потом вечером на чужеземной кухне готовили сало с луком и грибами.
Наше летнее блаженство было вскоре несколько омрачено. На этот раз не я, а дочка моя Вероника подцепила кавалера. В первый же день каникул она, в вязаном обтягивающем купальнике, присоединилась к ватаге деревенских подростков и резвилась вместе с ними в озере. Они называли ее Верони, и ей это очень нравилось. Но через пару дней у нее уже совсем другое было на уме. Американский школьник, приехавший к бабке и деду на каникулы в Виллах, вынырнул как-то рядом с ней из воды, как тритон, и обрызгал ее с ног до головы. Паренек почти не говорил по-немецки, так что дочке пришлось несколько напрячься и вспомнить весь свой школьный английский. С легкой завистью я позволила ей флиртовать с ним, но тут сверх всякой меры разволновалась Фанни.
- Что ты! Ни в коем случае! Нельзя!
- Да с какой стати? Что такого? Они же всего-навсего гуляют вместе с нами, взявшись за руки, лисички собирают.
- Неужели ты не видишь, как у него глаза блестят? - не унималась Фанни.
Потом я поняла, что сестра была права, еще как права. Ульрих был в основном со своей теткой согласен. Новый наш знакомец ему не нравился: необразованный, навязчивый, вообще какой-то недоразвитый, к тому же еще и косит на один глаз. Регина шпионила за парочкой и даже подбивала на это брата. Старшая сестра измучила ее вечными издевками, и теперь Регина ей мстила. И я не пришла влюбленным вовремя на помощь.
Однажды вечером Вероника пропала. Я вышла в сад с подносом в руках - хлеб, тирольское сало и яичница к ужину. Все уже собрались вокруг деревянного стола, окруженного цветущими флоксами, обычно мы там ужинали. Голодные животы у всех урчали после купания. А где Вероника?
Даже шустрая шпионка Регина не знала. У выдержанной, спокойной Фанни сдали нервы. Ей мерещилось изнасилование, убийство, а все я виновата, распустила девчонку! А мне представлялась моя беременная дочка, которая сломя голову кидается замуж за косоглазого американца. Ульрих побежал в полицию. К сожалению, нам было известно только имя соблазнителя - Стивен, фамилии его мы не знали.
Хуго слушает не дыша. Его Хайдемари таких штучек, конечно, никогда не выкидывала. Так-то вот, милый, понимаешь теперь, бывает, что мать даже в отпуске расслабиться не может, что уж тут о кавалерах говорить.
- И куда же это наша ненаглядная тогда запропастилась? - спрашивает Хуго. - Это за него она потом замуж вышла?
- Да нет. Этот был ее первый американец, один из многих, просто янки с Севера. Она, кажется, из всех штатов перепробовала, пока в девятнадцать лет за своего Уолтера в Лос-Анджелесе не вышла.
Веронику через три дня вернула полиция. Они собирались автостопом в Гретна Грин, ничего у них не вышло, и полиция задержала их в какой-то гостинице. Ох, как вспомню… Кажется, тогда у меня появились первые седые волосы.
- А что Фанни?
Моя сестра встретила Веронику вопросом: "Ты еще девственница?", и бедная девочка, конечно, ей солгала. Дед и бабка Стивена так его отругали, что он у нас больше не показывался. Фанни племяннице не поверила и продолжала всех изводить: я не приучила детей читать перед трапезой молитву, я их распустила. Ее слушала одна Регина. Вероника с отсутствующим видом валялась в кровати, а Ульрих все читал, читал, читал, как сумасшедший, так он и до сих пор читает.
- Что же он читал? - интересуется Хуго.
- Греческих философов. В его годы другие увлекались еще Карлом Маем. Кстати, это был наш первый и последний отпуск всей семьей. Ульрих и Вероника вступили потом в Союз европейской молодежи, который устраивал для молодых людей недорогие автобусные и велосипедные туры.
- А наша младшенькая, наша Регина?
- Она ездила со мной до самого своего замужества. И, честно говоря, зря, с ней было только хуже.
Хуго незачем знать, как Регина, не спуская с меня ревнивого взгляда, отпугнула нескольких весьма интересных претендентов на мое внимание.
- Скажи, Вероника в браке счастлива?
Кто ж знает. Трудно сказать. Не знаю. Как бы то ни было, я виновата перед моими детьми. Права была Фанни: слишком много воли я дала своей старшей дочери, никаких запретов, никаких правил. Она из тех, кому нужен сильный отец, эдакий ветхозаветный патриарх-мудрец. Я сначала позволяла ей все, а потом поздно было притворяться строгой матерью. Там в Калифорнии такие все вольнодумцы, либералы, дочка с мужем от них открещиваются, а жаль. Они, с одной стороны, ханжи немножко, это меня страшно раздражает, но при этом заботятся о больных СПИДом, а вот этим я горжусь.
Счастлива ли она? Счастье относительно. Вот так проживешь жизнь, а потом поймешь, что всего-то пять минут и был счастлив.
- Что это ты, Шарлотта? - теряется Хуго. - Давно ли ты такая пессимистка? Что-то ты стала черства с годами.
- Или просто прозрела.
Самой счастливой я чувствовала себя, когда была в полном одиночестве, с моими белыми розами.
- А со мной?.. - намекает Хуго.
Бог его знает, что он ожидает услышать в ответ. Я всю жизнь ждала, что он придет и сделает меня счастливой.
- Упустили мы наше счастье, Хуго. Да мы никогда и не были долго вместе, - осторожно напоминаю я ему.
Смеется, не унимается. Как я его понимаю. Одна я только и понимала его всегда. Со мной одной он так вот от души мог хохотать. У меня одной был такой темперамент, столько страсти, юмора. А как я была хороша собой и грациозна…
Признаюсь, мне его смех греет душу. Я таю и целую старого проказника. Стукаются друг о друга наши вставные челюсти, и сладкий сон улетает. А чего ж еще ждать в нашем возрасте: скрюченные руки, выпадающие волосы, впалые щеки. А все остальное и вовсе - одни аморфные расплывшиеся очертания, одни силуэты.
Хуго читает мои мысли.
- В старости, Шарлотта, телесное влечение превращается в сердечную дружбу и преисполненную любви заботу.
- Ты когда про сало с луком и грибами рассказывала, у меня прямо слюнки потекли, даже слушать дальше не мог спокойно. Что нам принесли сегодня на ужин?
Пока мы гуляли по городу, очередной молодой человек, получив ключи от моего дома, привез нам всякой всячины. Так, что у нас тут, чем нас сегодня порадовали? Гороховая каша с кассельскими сосисками. Замечательно, а горчицы-то у меня как раз и нет. Уже все остыло, мы заболтались, время пролетело незаметно, лекарства не приняли вовремя и даже постели еще не постелили.
Готовить Хуго не умеет, но фантазировать он мастер. Идем на кухню, будем печь пирог "сделай сам". Из гороховой каши лепим два отличных шарика, Хуго делает из своего сердечки, я - холмик, укладываем все это на противень и посыпаем тертым пармезаном и тмином. Хуго кладет на вершину моего холмика изюминку, получается как будто женская грудь. Сосиски мы размельчаем и тушим в красном вине. Вкус ужасный, а мы хохочем, как два дурачка. Мне снова кажется, что я влюблена в Хуго, но он тут же оставляет мне отскребать запекшийся почерневший противень, и все мои мечты опять испаряются. Когда я сгребаю и выкидываю в помойное ведро остатки одного сердечка, из желто-зеленой гороховой массы со звоном выкатывается обручальное кольцо Хуго, падает на заляпанные бумажные салфетки, скатывается в фильтр от кофеварки и исчезает среди истлевших лепестков моих роз. Кряхтя, Хуго лезет в помойку, копается в мусоре, перебирает его, ищет кольцо и все ругается. А я и пальцем не пошевельну, только стою, смотрю на него и улыбаюсь.
Хайдемари звонит регулярно, и всякий раз у нее разное настроение, то эйфория, то депрессия. Но она больше беспокоится об отце, чем о самой себе. С таблетками мы с Хуго по-прежнему не справляемся, но я ей каждый раз сочиняю, что все в порядке и тревожиться не о чем.
17
На другое утро приходится рано вставать и отправляться за покупками. Когда дедушка Хуго проснется, завтрак уже должен быть на столе, а в доме даже хлеба нет. Я пускаюсь в путь, вскинув мой рюкзачок на горбатую спину. В отдельной сумочке список покупок, ключи и денежки. Для двоих продуктов потребуется вдвое больше. Феликс кое-что мне уже прикупил, но я все время забываю что-нибудь, так что он привез не все. Когда Хуго у меня появился, мои детки сочли своим долгом мне названивать, справляться, что да как, не надо ли чего. Теперь страсти улеглись, все, видимо, решили, что мы, двое стариков, обойдемся и без них, сами справимся.
В супермаркете я прикрепляю сумку к коляске для покупок и кладу на весы два банана и три яблока. Стоило мне отвернуться, как некий юноша хватает мой кошелек и уносится прочь, перепрыгивая через препятствия. Две продавщицы бросаются за ним в погоню, но за этим бегуном в футбольных бутсах им не угнаться, куда там. Сама-то я, правда, в кроссовках, но стою как вкопанная, с места сдвинуться не могу. Сотню марок увел! Слава Богу, еще сумочка мне осталась, а там - документы, ключи и запасные очки. Первый раз в жизни приходится мне в кассу платить не наличными, а банковским чеком. Делать долги я не желаю ни в коем случае.
Иду домой, вдруг мне становится дурно, голова кружится, совсем как у Хуго тогда на кладбище. Я знаю как свои пять пальцев все окрестные скамейки, надо присесть и переждать, пока пройдет. Обойдусь без посторонней помощи. Хуго, должно быть, сидит и удивляется, куда это я запропастилась и когда же будет готов завтрак?
Но дома все тихо. Наверное, бездельник еще спит. Суетиться не надо, разложу спокойно продукты, стол накрою, кофе поставлю. Ой, что это? Звук какой странный! Не упал ли Хуго в ванной? Он ни разу еще не мылся у меня, с тех пор как приехал. И я сознательно избегаю заводить разговор на эту щекотливую тему.
Его нет ни в ванной, ни в кровати, а по дому разносится все тот же непонятный глухой стук. Уж не забрались ли ко мне воры? А вдруг Хуго лежит в мансарде, связанный по рукам и ногам?! В спальне заботливый Феликс прикрепил к дверце шкафа записку: огромными цифрами выведены телефоны полиции, пожарной службы и "скорой помощи". О Господи, да это стук из подвала! Сломя голову бросаюсь вниз, забыв обо всех Феликсовых телефонах.
Хуго стоит перед усыпальницей Бернхарда и, не замечая меня, самозабвенно колотит топором по кирпичной кладке. Кажется, он решил, что, как это говорят, коли в доме есть топор, так зачем там нужен муж-хозяин. Осколки кирпича разлетаются во все стороны, чуть ли не мне по ногам.
- Ты что?! С ума сошел?! Ты что творишь?!
Хуго вздрагивает всем телом, но, увидев меня, улыбается без тени смущения:
- Да я вот хотел тебе сюрприз приготовить. Я бы уже давно все сделал… Но оказалось труднее, чем я думал.
И что ж он, интересно, себе думал?
Он хотел пробить топором в стене дырку на уровне головы, избавить то, что раньше было головой Бернхарда, от челюстей и снова все замуровать. Беззубым его никто никогда не опознает, а зубы Хуго безо всякого риска швырнул бы в дождливую погоду в Грюсен Воог.
Я слушаю затаив дыхание. Хуго играет в героя, как мальчишка. Весьма умело он проламывает дыру, долотом отбивает по краям куски цемента, заворачивает рукав рубашки, лезет внутрь, и рука его, очевидно, ловит пустой воздух.
- Не мог же он сбежать, - бормочет герой.
Тут меня охватывает бесстыдное, жутковатое любопытство. Что там, что?! Как выглядит человек, полвека проторчавший замурованным в подвале?
- Слушай, а ты заметила, что он никогда не вонял?
И правда. Долго после смерти мужа обходила я стороной это место, но потом это уже стало невозможно. И никогда не было здесь никакого особого запаха, только тот, что и в других помещениях в подвале: пахло углем, бельем, подгнившей картошкой, плесенью.
- Это мой гениальный трюк, - хвастается Хуго. - Я там просверлил отдушину, и когда он стал разлагаться, все газы уходили прямо в каминную трубу.
Ну, где же бурные аплодисменты?
Я специально затягиваю паузу и наконец произношу:
- Да, авантюрист ты был хоть куда, до того на выдумки горазд!
Хуго между тем размышляет:
- Может, он там осел, съехал вниз. Наверное, надо дырку пониже пробить, а то мы его не достанем.
Он снова хватается за топор и демонстрирует мне, какой великий разрушитель стен живет в нем. Удар, кирпич градом разлетается вокруг. Пыль осела, и Хуго опять залезает в темный склеп. Куда я задевала карманный фонарик? Он с усилием отрывает и извлекает наружу кусок того самого прорезиненного плаща, практически не тронутого тлением.
- Вот это я понимаю, вот это мировая работа… - восхищается Хуго.
Тут он выуживает новый трофей - это рука.
- А-а-а-а!!! - воплю я.
- Что это вы здесь делаете? - произносит вдруг у нас за спиной чей-то голос.
Мы не слышали, как в мрачный подвал спустился кто-то еще. Хуго с грохотом роняет топор.
- Бабуля, это же я, Кора, - представляется молодая женщина.
Я сто лет уже не видела свою внучку, но по ее рыжей шевелюре по-прежнему узнаю свою породу.
- Что-то вы совсем не в себе, - улыбается она, - пошли наверх. Вы кастрюлю пустую на газу оставили. Она уже раскалилась докрасна, эмаль трескается.
На кухне Кора варит кофе. Мы с Хуго смотрим друг на друга в полном замешательстве, бледные, как два призрака, и все никак не придем в себя.
- Мои родители развлекаются в Китае, как вы знаете, - сообщает Кора. - Я приехала на встречу выпускников школы в Гейдельберг, они мне оставили твои ключи, ба, мне было велено нанести тебе визит.
Хуго несколько оправился и теперь разглядывает мою хорошенькую внучку. Кора очень похудела. На ней изумрудного цвета кожаный костюм и сапоги выше колен. К сожалению, она тут же закуривает сигарету и пренебрегает моими хрустящими булочками.
- Девочка моя, как ты поживаешь? - оживаю я. - Родители звонили?
Ой, я и забыла: Кора с ними не ладит и потому только, наверное, и приехала в родительский дом, что их там нет.
- Ну не знаю, мы сейчас не особо общаемся, - с издевкой произносит она. - А поживаю я бесподобно. Денег у меня, бабуля, как грязи, живу в свое удовольствие.
После этой непринужденной болтовни мы принимаемся за еду. Кора глаз не сводит с Хуго. (Она научилась кадрить мужчин, едва ей минуло три года.) Впрочем, она и со мной мила и внимательна, разглядывает меня с живейшим интересом. Про наши с Хуго приключения много лет назад ей, видимо, уже сообщили.
- У меня в машине фонарик, - вдруг вспоминает она, - вот перекусим и спустимся в подвал, посветим, посмотрим, что вы там нашли.
Стоит ли ее посвящать в нашу тайну? Боюсь, все равно придется, неизбежно. Не знаю, что она рассчитывает в подвале увидеть. Ох, Господи, она по секрету всему свету об этом растрезвонит. Завтра в газетах напечатают.
- Кора, детка, - я перехожу на шепот, - там у нас один секрет.
- Да ну?! Чертовски интересно! Ба, я могила.
- Ну ладно, я знаю, ты бабушку любишь. Но, ты знаешь, такие вещи никому рассказывать нельзя - ни родителям, ни друзьям, ни приятелю никакому, не знаю, есть ли он у тебя сейчас.
- С Майей мы сейчас в ссоре, а друга так быстро не заведешь.
Не верю ни одному ее слову.
Но вот Хуго теперь уже не удержать. Он весь прямо загорелся, так я и знала.
- Пятьдесят лет назад… - он осторожно отодвигается подальше от меня, - здесь произошел один несчастный случай. В результате твоя бабушка стала получать пенсию солдатской вдовы.
- Класс! - в восторге восклицает заинтригованная Кора. - Ба, это про моего деда, что ли? Ой, народ, да что случилось-то?
Я отрицательно трясу головой. Ну зачем ей, этой молоденькой дурочке, знать о моих хождениях по мукам?
- Да, - не унимается Хуго, - его считали погибшим. Но он однажды явился в свое гнездышко, как тень с того света. Он был смертельно болен, поэтому его отпустили из русского лагеря. Ну, он вернулся и в ту же ночь перебрал спиртного и от этого скончался.
Ох, спасибо, хоть приврал немножко.
- Хуго замуровал покойника в подвале, и мне продолжали выплачивать пенсию, - добавляю я.
- А пенсия по инвалидности ему разве не полагалась? - размышляет Кора и пристально смотрит на нас с Хуго. - А у вас правда была любовь? - Она живенько представляет себе всю картину смерти, всю нашу историю, к которой относится с полным пониманием. - Не надо было о вашей связи моим родителям рассказывать, даже намекать не стоило. Они такие… Мещанство сплошное. Их от одной мысли о сексе прямо передергивает.
Тут мы с Хуго не можем не рассмеяться.
Кора тоже хихикает, и напряжение слегка спадает.
- А зачем вы его сейчас-то трогаете? Пятьдесят лет все тихо было, кому он теперь нужен?
Согласна, но я не вечно жить буду, хочется дочке оставить дом в полном порядке.
- Весьма благородно, - соглашается Кора.
Мы хотели только челюсти у него отломать, объясняет Хуго, и если бы Кора не помешала, давно бы уже операцию закончили.
- Ну так вперед! - командует внучка. - Бегом в подвал!
Хуго протестует: это, мол, не для юных леди. Но она уже несет из машины фонарь.
- А для пожилых леди эксгумация в самый раз, да? - замечаю я.
- Ну так ты оставайся тут на кухне, - лицемерно улыбается он, - мы с Корой и без тебя справимся.
Ну конечно, еще лучше. Там, между прочим, мой муж, а не чей-нибудь. Разве я могу такое пропустить?
Кора светит в пролом. Бернхард почти сидит. Его не достать через эту дыру, даже если ее расширить.