22
Он подошел к парадной, не сверяясь со своей дорогой и безошибочной "Сейкой", ровно в двенадцать, даже чуть опередив бой курантов с Красной площади. Вспомнив слова дантиста насчет того, что дверь теперь была навсегда заколочена по решению новых, вселившихся по исполкомовским ордерам жильцов, и только он сам и Михеич знают тайный условный звонок. Но и он не сработал, Иннокентий Павлович звонил и звонил - два длинных, один короткий, - но никто на них не отзывался. В сердцах он ударил ногою в дверь, она оказалась вовсе не запертой, легко поддалась. А за нею, натурально, стоял все тот же неизменный Михеич, который просипел осевшим со сна голосом:
- Если к профессору, так его нет, зря только шум поднимаете.
- Это я, Михеич, - сказал Иннокентий Павлович как мог громче, решив, что, если верить давешнему тайному советнику и старик этот и вправду без возраста, так уж наверняка и глуховат. - Ну, новый хозяин дома, ты меня раза три уже видал, неужто не узнаешь?
- Иди-ка ты лучше своей дорогой, гражданин, пока я милицию не позвал. Нету профессора, след простыл. И хозяевов больше нету, вывели под корень. - И хотел было вновь затворить дверь, но Иннокентий Павлович успел просунуть ботинок между створкой и порогом.
- Что значит - след простыл? Куда он девался?
Михеич подумал немного, не решаясь открыть гостю запретную, не для всяких ушей правду, и ответ его был более чем краток:
- Взяли.
- Что значит - взяли? - не сразу догадался Иннокентий Павлович.
- Как всех берут.
- Когда?
- Ночью, когда же еще. Так это было еще когда НЭП приказал долго жить! Ты, право слово, будто с луны свалился!
Тут Иннокентий Павлович сообразил, что значат слова Михеича, и не стал допытываться - не зря же и сам дантист чуял загодя свою неминучую судьбу.
- Да я, собственно, и не к нему вовсе, Михеич.
- А больше брать уже и некого, подчистую дом вымели. - Михеич сделал еще одну попытку захлопнуть дверь, но Иннокентий Павлович не дал. - По чью же теперь-то душу?
- Да хоть по твою!
- А ордер у тебя есть? - встревожился не на шутку старик.
- Да я без ордера, мне просто с тобой непременно потолковать надо по- дружески.
- Что с ордером, что без - с меня взятки гладки, дворник я, всего и делов. - Помолчав несколько, пожал плечами: - Отчего ж не потолковать… Проходи. - Иннокентий Павлович двинулся было к парадной лестнице. - Да не вверх, а вниз! - И уже неразличимый в полутьме вестибюля, предупредил: - Гляди не оступись, у нас нынче на электричество режим экономии.
Иннокентий Павлович не без опаски вошел в густую, как деготь, темноту и, следуя на ощупь шаг в шаг за Михеичем, лестницей, ведущей не вверх, а другою, в несколько крутых ступеней, в полуподвал, где, он догадался, квартировал от века Михеич при всех хозяевах и властях.
Войдя вслед за ним в крохотную комнатенку, тускло освещенную старинной, с зеленым стеклянным абажуром керосиновой лампой, стоявшей на столе, Иннокентий Павлович огляделся - комната была тесно заставлена случайной, вразнобой, мебелью, видимо, снесенной сюда из квартир других жильцов, которых, как и дантиста, "взяли", или просто выброшенной прежними обитателями за ветхостью. Над широченным, ладьей, ложем самого Михеича торчали по углам четыре резных, с амурами наверху, деревянных столбика, наверняка от когдатошнего давно истлевшего балдахина. В красном углу, под иконами, тускло отблескивало никелем знакомое зубоврачебное кресло. По стенам тесно висели гравюры и портреты, но при скудном освещении Иннокентий Павлович не мог их хорошенько рассмотреть, глаз лишь угадывал то молодого человека в красном камзоле и парике, то величественного сановника в пышных бакенбардах, то браво подбоченившегося гусара в шитом витыми шнурами доломане…
- Это кто? - полюбопытствовал Иннокентий Павлович.
- А господа разные, которым я служил, - спокойно пояснил Михеич, - царствие им небесное. - И размашисто перекрестился. - Так о чем разговор-то пойдет, гражданин хороший?
- Для начала неплохо бы пунша твоего знаменитого отведать, - тем самым Иннокентий Павлович сделал попытку оживить в памяти Михеича их первую встречу.
- Да где ж теперь рому-то взять, не говоря уж о специях?! Сахару - и того не добудешь. - Махнул рукою и напрямик требовательно спросил: - А ты что, любезный, без своей заначки пришел? Какой же без нее разговор? Никакого.
Иннокентий Павлович ожидал чего-то в этом духе и захватил с собою бутылку, но второпях взял из бара не водку, а предпочитаемое им с американских еще времен виски.
- Дело, - похвалил его Михеич, - а тара завсегда найдется. - И достал из резного старинного шкафчика два надтреснутых бокала старинного муранского стекла. - Штопор нужен или так справишься? Садись, в ногах правды нет, - и подвинул Иннокентию Павловичу кресло, очень смахивающее на то, в котором тот уже сиживал у тайного советника.
Хозяин комнаты внимательно смотрел, как гость отвинчивает пробку и разливает содержимое бутылки в бокалы, взял один, посмотрел на просвет, неодобрительно отозвался о желтоватом цвете напитка:
- Не ректификат, что ли? А не покупай где попало, жуликов нынче каждый второй. - Однако, принюхавшись, помягчел: - Сгодится. Со свиданьицем, значит, хотя я тебя, гражданин, доселе и в глаза не видал. - Выпил одним большим глотком, так что кадык заходил ходуном, до дна, одобрил: - Затейливая, а ничего, прошла хорошо. - Сел напротив Иннокентия Павловича в зубоврачебное кресло сгинувшего без следа дантиста, хозяйски откинулся на пологую спинку. Спросил, не сводя с него острого, подозрительного взгляда: - Так о чем разговор-то?
- Давно ты тут, в доме этом, работаешь? - начал издалека Иннокентий Павлович.
- Дворником недавно, а вообще - сколько себя помню, - равнодушно отозвался Михеич. - Все должности, почитай, перебрал.
- И сколько же ты себя помнишь?
- А как мамка родила.
- Статский советник, ну, генерал, который на втором этаже жил…
- Не на втором, а в бельэтаже, - строго поправил его Михеич. - А вы что, - поинтересовался недоверчиво, переходя почему-то на "вы", - и его знали?
- Довелось, представь. Так он, генерал-то, говорил, будто ты еще и при первом графе Сокольском уже был?
- Может, и при первом, - не удивился вопросу Михеич, - это как счет вести. Этому дому одни Михеичи верой-правдой и служили. Видать, так ему испокон века, сколько он стоит, на роду написано: чтоб непременно Михеичи тут службу несли, никто другой. Правда, теперь, судачат, хозяин нонешний, из этих, новых, его на банк, не к ночи будь помянут, переделать надумал, хотя поднови его чуток, он еще сто лет простоит живехоньким. - Подумал, сказал расплывчато: - А может, если до самого дна дойти, то я один и был - Михеич…
- Вот и генерал говорил - как выстроили дом, ты будто казачком у графа был, потом лакеем, камердинером…
- А потом, как власть сменилась, - с горечью вставил Михеич, - в подметалы разжаловали…
- И генерал то же самое говорил - не деды, а ты сам, - не уклонялся от своего допроса Иннокентий Павлович, - я ему и поверил…
- Как не поверить генералу, упокой, Господи, его душу! Кому, как не генералам, знать всю нашу подноготную.
- А ты его живым знавал? - не унимался ночной гость.
- Как не знать, - умилился Михеич, - что днем, что ночью стоит передо мной.
- Так он когда еще умер! - усомнился Иннокентий Павлович.
- Как съехал в чужие страны, так и помер. Видать, климат ему не подошел.
"Путается или меня запутывает, старый домовой? - начал раздражаться Иннокентий Павлович. - Или знает, что мне нужна тайна, а не хочет ее открыть?" - Но решил не сдаваться. И понял, что для этого надо ему еще один стакан поднести.
- Так сколько же тебе лет, выходит дело, Михеич?
На этот раз Михеич похвалил заморский напиток:
- Не первый сорт, а забирает! Лет сколько? А сколько на роду написано. Все в руцех Божьих. Кто ж его знает… Сколько ни набежали, все мои.
- Еще генерал рассказывал, будто пунш тебя сам граф Сокольский научил варить. Славный у тебя пунш, меня-то он в тот раз - с ног долой!
- Да уж, граф большой до него любитель был. От него и рецепт пошел. Его наука.
- Так сам он этому тебя научил?! - разгадка как будто приближалась.
- Дак говорю же я тебе, господин ты или товарищ, без разницы, толкую же, что служба моя ни на день не прерывалась! И все безотлучно тут, в этом дому - от графа и до генерала, и даже до профессора, к которому ты зря стучался, взяли-то его уже и не припомнить когда, - дому этому испокон века служил, как верный пес! А может, и деды мои, прадеды, так ведь все одна кровь - Михеичева! Да что там - кровь, одна малофья, с малофьей все и передается без перерыва.
- Что это такое - малофья какая-то? - не понял давно вышедшее из употребления слово Иннокентий Павлович.
- Видать, ты вроде и русский, да по-русски не все понимаешь. Малофья - это как нитка, на которую все бусы нанизаны, никогда не рвется. Так что, по науке, и я от той же живой капельки произошел. Ты бы Священное Писание почитал, неуч необразованный: все от единого корня идет без сучка и задоринки, не спрашивал бы глупости! - От второго стакана старик заметно захмурел, озлился на непонятливого гостя. - Я и есть тот самый Михеич, на мне, почитай, Россия и держится от века! Вот и выходит, что лет мне столько же, сколько и ей. И дому этому - столько же, он вроде России стоит - не шелохнется!
"Пусть это уже и невразумительный пьяный бред, - подумал Иннокентий Павлович, - так ведь и тайный советник о том же толковал, о России! И Сухарев со своим философом… Может, в самой тайне их слов и содержится разгадка, и нечего мне ее искать в чем-то разумном и понятном? Сказано же - умом не объять, аршином не измерить, только верить и можно, хоть в голове оно и не укладывается…" Но он был слишком образован, слишком дитя своего похожего на таблицу умножения века, где дважды два всегда обязательно четыре, слишком европейцем стал в своих колледжах, чтобы поверить во что-то, чего нельзя измерить, взвесить, пощупать руками, разложить на составные элементы…
Он понял, что большего ему от Михеича не добиться, тем более что тот, сам наполнивший свой стакан непривычным для себя зельем и залпом опорожнив его, уже и вовсе стал хорош.
- И ты живешь в доме совсем один? Кроме тебя - никого? - спросил Иннокентий Павлович напоследок, не надеясь на вразумительный ответ.
И тут Михеич ошарашил его совершеннейшей уже нелепицей:
- Зачем один? Полна коробочка. Если хочешь, сведу - тут один до последнего дня держался, никак не хотел съезжать, умнейшая голова, будто даже ученый, вот и месяца с три назад незванно наведывался… Много еще разных других шебуршится. Ты приходи, может, я ненароком с кем-нибудь и сведу. Сам приходи, парадное нынче не запирается, замок, черти, выломали, замок-то бронзовый был, вот они его и снесли в металлолом… Глядишь, и сам без меня на кого-то напорешься, а вот
когда - никому не ведомо… Только не тяни, как банк тут оборудуют, небось охранника на охраннике понаставят, без пропуска ни шагу…
- Не будет банка, - неожиданно для самого себя с горечью признался Иннокентий Павлович, - не будет, Михеич…
- А что же будет? - уже и вовсе заплетающимся языком спросил тот. - Так и стоять дому в развалинах до скончания века? А ведь какой дом, на загляденье!
- Ничего не будет, Михеич. Ничего. Снесут его, и никто даже не вспомнит, что стоял он на этом месте…
- То есть как - не вспомянут?! Как это - ничего не будет?! - вдруг разом придя в неописуемую ярость, выкрикнул Михеич. - Кто осмелится?! У кого рука поднимется?!
- Да найдутся такие, кому ничего не жалко, ни о чем душа не болит. Да уж и нашлись. Не сегодня-завтра явятся с бульдозерами, с бабами железными, а то и просто взорвут его в один миг, поминай как звали… Одна пустота и останется.
- Да уж лучше я сам его спалю! - Михеич схватил рукою лампу со стола. - Лучше уж сам! Я один имею право! Жил с ним сколько себя помню, с ним и помру!
Вскочил на плохо слушающиеся ноги, занес тяжеленную лампу высоко над головой, рука тяжести не удержала, Михеич покачнулся и уронил лампу на пол. Лампа разбилась на мелкие осколки, керосин из нее мигом вылился на стол, на кресло, на пол, и тут же все вокруг заполыхало - старое сухое дерево, обои на стенах, занавески на окнах. Дом был деревянный, лишь оштукатуренный под мрамор снаружи, стены тоже в мгновение ока занялись, затрещали деревянные балки потолка, грозя обрушиться, комната тут же наполнилась едким дымом. Многоцветное пламя выло на тысячи голосов, словно радуясь, что пришел наконец и его час…
Иннокентий Павлович, спотыкаясь на ступенях, кинулся вон из охваченной огнем дворницкой в кромешную темноту вестибюля, нашарил дверь на улицу, перебежал на противоположный тротуар, не в силах понять происходящее. Наконец обрушилась кровля, а за ней и парадная лестница, и он услышал, как из замурованного пламенем подвала раздается истошный крик Михеича: "Горю, братцы, горю! Конец мне, окончательный конец! Ратуйте, братики, живой человек намертво горит!" - крик перешел в высокий душераздирающий вопль и - замолк…
Дом занялся как спичечный коробок, закрывающее его живописное полотно, прикрепленное к железным лесам, окольцевавшим его, относимое ветром, дувшим со стороны переулка в противоположную от огня сторону, каким-то чудом все еще было цело и, освещаемое сзади пламенем, представляло собою страшное и вместе прекрасное зрелище - будто живой дом был подсвечен изнутри праздничной иллюминацией, обрели живой объем мускулистые кариатиды, вспыхнули ярким светом бесчисленных свечей зеркальные окна, словно там, в пылающем графском барокко, давался многолюдный праздничный бал, завывание пламени напоминало звуки стоголосого оркестра, кружились, в шелках и бархате, в напудренных высоких париках, пара за парой нарядные гости - менуэт, полонез, мазурка… Будто в доме вовсю веселились, не ведая того, что это - тризна, поминки, конец…
Иннокентий Палович был совершенно один в безлюдном ночном переулке. Михеич, судя по всему, уже пребывал в небесах, растворившись в них дымом пожарища.
"Сгорел… - подумал о нем Иннокентий Павлович, но как-то без жалости, равнодушно: горел дом, а Михеич был всего-навсего неотъемлемой частью его вроде камина, мебели красного дерева, напольных часов с навершием в виде какого-то герба… - Сгорел…"
Как зачарованный смотрел Иннокентий Павлович на это буйство и пиршество огня.
Потом набежала из соседних домов толпа зевак, и завыли истошно сиренами пожарные машины.
23
Через несколько дней Иннокентия Павловича неудержимо потянуло на пепелище. Он пришел один, без провожатых - да и кому бы еще могло в голову прийти попрощаться с останками бывшего дома графа Сокольского: Катя была далеко; неизвестно где именно, пытаясь спасти деньги, в свое время переведенные на Мальту, обретался Левон Абгарович; мальтийский его братец дожидался в одиночной тюменской камере конца следствия и суда…
От дома, собственно, ничего не осталось - он сгорел дотла, до жирного и мертвого пепла, поднимавшегося в воздух при каждом шаге Иннокентия Павловича. Лишь местами попадались непожранные огнем разрозненные куски гипсовых и алебастровых титанов, поддерживавших некогда высокий фронтон, кариатид, державших на своих могучих плечах балконы, легкомысленных амуров, капители колонн в виде кистей винограда… Все это напоминало разворошенное, разграбленное гробокопателями кладбище с вывороченными из могил частями человеческих тел.
""Русское наследие"… - пришло на ум Иннокентию Павловичу, - вот все, что от него осталось…"
В противоположном конце пепелища он увидел фигуру человека, как и он, бродившего среди того, что осталось от особняка. Человек, видимо, тоже заметил его и направился к нему. Иннокентий Павлович с удивлением узнал в нем Сухарева, первого и теперь уж наверняка последнего и, стало быть, единственного лауреата Премии "Русского наследия".
Сухарев, подойдя к нему, сказал ровно и буднично, будто продолжая давний неоконченный разговор:
- Этого и следовало ожидать. Этого с самого начала было не миновать.
- Отчего же?! - вскинулся с обидой Иннокентий Павлович.
- Россия, - ответил непонятно и неопределенно, но и убежденно мыслитель. - "Красный петух" - классический российский заключительный аккорд. Финита - только не комедии, как водится в более просвещенных краях, а - трагедии. Или в лучшем случае трагикомедии. Бессмысленность и беспощадность, не нами сказано. Россия на своем веку горела многажды, но вот же - стоит, как стояла прежде, и будет еще не век стоять. Возьмите хоть московский пожар двенадцатого года - и вот она, белокаменная, - широко обвел рукою вокруг, - сорок сороков вечные, неистребимые… "На том стою и не могу иначе", как сказал некий мудрец о том, что не горит в пламени, не тонет в воде.
- Что вы имеете в виду? - не понял его Иннокентий Павлович.
- Место в мире, которое ни заполнить, ни заместить никем и ничем, кроме России. А гореть и не сгорать - наш урок и предостережение, как говорится, граду и миру.
Иннокентий Павлович промолчал, слишком уж мудрено выражался Сухарев. Да если бы и проще - что на это ответишь, чем возразишь?
Словно бы опять, как в первую их встречу, прочтя его мысли, спокойным и равнодушным тоном Сухарев заключил:
- Сказано же, как вырублено топором - ни ум, ни аршин тут не сгодятся, только и остается что верить, невзирая ни на что.
- Чему? - не спросил, а взмолился Иннокентий Павлович. - Чему?! Еще одному мифу?!