Дивлюсь проницательности Павла Чухрая, с буквальной точностью отразившего описанное мной выше метаисторическое происшествие в конкретной исторической тональности послевоенного времени. Его картина "Вор" рассказывает о трагическом заблуждении мамы и подмене отца на злого вора, хищное бесстыжее животное. Печаль в том, что ни мама, ни сын так и не смогли окончательно избавиться от любви к нему, возненавидеть его и освободиться. С Мамой неладно – и китчевое идеологическое формотворчество в виде "Русского проекта" среагировало на это расщеплением Мамы на две ипостаси: Маму дикую, злую, раздраженную (Нонна Мордюкова) и Маму добрую, любвеобильную (Нина Усатова). Что ж, шизофрения, как и было сказано. Для ее преодоления затевается уникальный фильм, который, собственно, не фильм, а Нечто. Остатки реальной истории, положенной в основу "Мамы", столь бледны и невнятны, что ничего прояснить в ней не могут. "Мама" создается как магический идеологический китч-ритуал, в котором символическая мама-родина должна принести некое воображаемое покаяние и попросить прощения у символических сыновей. В жуткое одномерное пространство фильма, где изображение равно изображаемому, действительность сведена к минимуму простейших обозначений, а все события могут быть адекватно воспроизведены средствами анимации, – в это пространство втиснуты живые актеры. Не могут живые актеры ничего символизировать, символические значения – удел интерпретации, трактовки, дальнейшего, после акта творчества, умозаключения. Они и не символизируют, а сворачиваются в одномерное подобие самих себя. Назывной способ существования, когда каждая картинка может быть обращена в подпись к себе без потери смысла ("Это сын Николай. Артист Владимир Машков. Он моряк. Он на Таймыре. Он трахает местных девушек" или "Это мама. Народная артистка Нонна Мордюкова. Она идет по улице. Она старая. На ней дряхлая шуба. Она заходит домой"), делает невозможной какую бы то ни было трактовку этого произведения. В нем нечего трактовать – разночтение исключено. Без всякого предварительного акта творчества взято умозаключение: "Мама-Родина виновата перед своими детьми. Но они любят ее, а она любит их. Поэтому ей следует извиниться, а им – принять извинения, и все будет хорошо, что и требовалось доказать", – и подобран простой иллюстративный материал.
Сильное творческое пространство Олега Меньшикова, играющего Безумного сына, несколько нарушило идеологическую одномерность Мамы. Его существование не переводится в назывной ряд ("Это Ленчик. Артист Олег Меньшиков. Он шестнадцать лет сидит в сумасшедшем доме…" и т. д.). Сквозь китчевую белиберду он как-то интуитивно угадал контуры подлинной трагедии. Цельнолитой образ человека, вышедшего из времени и мира и замершего в холодной ярости на непостижимых высотах несчастья, пронизан давно исходящим от актера излучением обиды, вражды, отторжения, несогласия на бессмысленную и вульгарную "просто так" жизнь, на общую социально-животную участь.
Это страстное и трагическое возражение духа – природе, великое гневное "не хочу!" обманутого Сына – изолгавшейся и опустившейся Матери. И хотя проглянувший в Меньшикове дух сомнения и отрицания скрылся в финале фильма за шикарной улыбкой в общем сыновнем веселье прощения, дар его не поддался на китч (как не поддался даже на стилизацию – в "Сибирском цирюльнике").
Ну-с, а тем временем дело-то сделано: перед браком Мамы с духом срединного царства, что ни добр ни зол, ни низок ни высок, всегда весел, при деньгах и со старой песней о главном на устах, ей символически-китчевым способом отпущены грехи.
Мама, подожди. Может быть, есть кто-то получше? Оглядись!
Лирическое отступление: "бессмысленная радость бытия"
Любой предмет при напряженном внимательном созерцании обнаруживает бесконечность смыслов. Что касается Никиты Сергеевича Михалкова, то он может быть назван "предметом" лишь в том милом значении, в каком употребляли это слово барышни прошлого столетия: "Это мой предмет", – вздыхая, лепетали они. Поскольку это – мой "предмет", из бесконечности посеянных им во мне смыслов, пора, пожалуй, выбрать локальный положительный сегмент.
Если мы ждали от Михалкова чего-то большего или чего-то иного, чем картина "Сибирский цирюльник", то нас можно поздравить с удачным выбором занятия. Ждать от художника, чтоб он на санях ехал от шедевра к шедевру, – беспечально и безопасно. Михалков ни от кого подарков не ждет. Живет своим трудом.
И он нам ничего не должен, совсем ничего.
Его, пионером, крепко выучили в сталинской школе: "Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если мы гореть не будем – кто ж тогда рассеет тьму?!" И вот он, обреченно зависнув и фатально расширяясь в русской пустоте, один, как утомленное солнце, мужественно сияет – сильный, державный, на славу нам. Не назло. Просто он не выносит, когда ничего нет. Он хочет, чтоб все – было.
Кто-то думает, что в "Сибирском цирюльнике" Михалков нападает, навязывая всем свою идеологическую великодержавную Россию, а он защищается от плачевной пустоты своего времени, сгребая в одну нарядную и праздничную кучу-малу чуть ли не все, что ему мило-дорого: лошадей, снег, купола, водку, юные чистые лица, собственных детей, любимых артистов… "Сибирский цирюльник" нравится тем бесхитростным правлением, каким нравятся теплый весенний день, березовая роща или хорошенькое личико. Кому-то показалось этого мало, кто-то разглядел, что березки кривы, а личико бестолково, кто-то отмахнулся от своей же приязни по сложным мотивам.
Сам Михалков, как всегда, решительно ничего в своем фильме объяснить не может и традиционно бормочет про жизнь, Родину, молодость и любовь.
Не столкновение новосветного прагматизма с русской иррациональностью, не любовь нервного юнкера к бойкой американской авантюристке, не апология златоглавой Московии и сибирской тайги – "бессмысленная радость бытия" (выражение Евгения Шварца) является животворной сутью картины. Михалков сочинил страну, где хотел бы жить и царить.
Конечно, Михалков не исторический царь Александр III, а, как говорится в русских сказках, настоящих, которые от сказителей записаны, "чарь". "В некоем царстве, некоем государстве жили-были чарь с чарицею". Это, в общем, не Россия, а какая-то Россиния – ритмы водопадного веселья "Севильского цирюльника" Россини отзываются в России "Сибирского цирюльника"…
Как-то вечером, вышивая, допустим, крестиком, я смотрела телевизор с изображением Никиты Сергеевича Михалкова.
Изображение Никиты Сергеевича Михалкова рассказывало, что в детстве золотом у него была няня-испанка. И что он и по сю пору неплохо знает испанский язык… и светлое озарение посетило меня!
Так он и есть испанец! Испанский дворянин. Дон Сезар де Базан. Я примерила Михалкову (мысленно) испанский костюм: шляпа, камзол, шпага – и все сошлось окончательно. Воинственность, веселость, озорство. "Солнце в крови". Страсть ко всему нарядному и праздничному. Верность монарху. Честь, честь! Авантюризм. Легкомыслие и геройство… Неисповедимыми путями реинкарнации в русской советской дворянской семье родился испанский гранд, доблестный сеньор с жаждой служения и веселья, дон Никита де Михалков.
В России он попал совершенно как кур в ощип. Ни монарха, ни чести, ни подвигов, ни веселья… Кое-что ему, однако, приглянулось: размеры у страны хорошие, потом снег… женщины добрые. Феерическим образом Михалков, вроде бы коренной русский житель, умеет показать Россию глазами благожелательного иностранца, и это выходит у него мило и естественно. Но когда в "Сибирском цирюльнике" он решил целиком сочинить себе и россиянам воображаемую страну, вся цепь предыдущих рождений перепуталась в его сознании, и получилась законченная Испания в снегу.
Вольный, веселый, драчливый, нарядный народ. Уютный, нестрашный Восток, с солнцем, играющим на золоте крестов. Апельсинов нет, зато икра. Честь имеется. Монарх на месте. Бледный юноша с черными глазами вызывает соперника на дуэль. Кровь, слезы, музыка… И вышла Сибирья – Севилья без фабульной любви, зато с внесюжетной всеобъемлющей любовью автора к бытию и к милому испанообразному "фантому России".
Театр полон, ложи блещут, раздвигается занавес, а там российские просторы – стиль остроумного начала картины, конечно, не выдержан строго, но дух озорства, добродушной игры, влюбленности в мгновения Бытия там царит – "чарит" повсюду. Шальной, веселый мальчишеский мир, где все свежо, прекрасно, случайно, по-дурацки, наобум. Жил себе юноша, грыз бублики, маршировал, учил географию – да ни с того ни с сего попал в историю. Да и как тут не закрутиться, на этой пребойкой ярмарке, не пропасть в шальном маскараде… Маленький наследник престола лупит по башке великого князя, чтоб не пялил масленые глазки на заморскую диву. "Чарь" по-дружески, по-домашнему похлопывает своего генерала: "Ну и пузо ты отрастил". "Отпустите меня, пожалуйста", – жалобно просит печальноглазый террорист, и юнкер Толстой, слуга своего "чаря", отпускает злоумышленника.
Все хорошо, и все хороши. Хорошо после дикого загула вылить на спекшиеся мозги ведро ледяной воды из проруби. Хорошо проехаться зимним вечерком по Москве – той Москве! Кустодиева, не Кагановича! – на лошадушках. Хорошо на балу поплясать, когда кротких, чистеньких барышень привозят и увозят строгие воспитательницы. И в удалом кулачном бою получить по удалой русской морде – хорошо. И на дуэль пойти за кукую-то честь какой-то дамы – хорошо. Да, в общем, и на каторгу отправиться – тоже хорошо.
А что? Бельишко казенное дадут, посадят с народом в вагончик – и с песнями да с Богом в Сибирь-матушку. И в Сибири люди живут, зверя бьют, детишек растят. В сибирском эпилоге мы видим избу злосчастного героя – и ясно, что человек в надежных руках и полном порядке: цветущее хозяйство, изобилие продуктов, верная по гроб жена, наливные яблоки.
Когда Михалкова допрашивают с пристрастием, почему он снял немолодого Олега Меньшикова в роли юнкера, тот честно, как на исповеди, отвечает, что он снял Меньшикова потому, что хотел снимать Меньшикова. И если бы допрашивающие когда-нибудь хотели кого-нибудь снимать, они бы поняли, что никакой ошибки в приглашении не было, а была интересная, драматическая встреча двух разных художественных пространств, михалковского и меньшиковского.
Наверное, какой-нибудь юный талант куда убедительнее Меньшикова изобразил бы нам любовь невинного юнкера к американской проходимке, хотя я, убей Бог, не понимаю, зачем бы он это сделал. Но уж пойти против всего мира со смычком от контрабаса в руках – такого лучше Меньшикова не сыграешь. Этот артист, в своем творчестве по бессознательному требованию русских зрительниц ничейный и несчастный, сделал все, чтобы остаться в их сердцах. Да, неубедительно он влюбился в Ормонд. А не хватало еще, чтоб он убедительно влюбился! У нас на Руси что – женщины перевелись?
С Меньшиковым связана сильная и диссонирующая нота фильма: необычность артиста, его эмоциональная чрезмерность, "неподражательная странность" – вроде бы идут вразрез с "чарьской" Россинией Михалкова. А как начнешь вспоминать фильм – нет, право, что-то интересное, непростое и чувственно волнующее есть в этом контрасте. С одной стороны, масленистая, аппетитная, как домашний пирожок, хрустящая, вкусная жизнь. А с другой – гордые черные глаза, свист шпаги, кровь на белой рубашке, отчаяние, одиночество, слезы, дым, звон кандальный и путь сибирский дальний… Бессмысленная радость бытия и роковая тоска небытия.
В Меньшикове проглядывает некий иной мир, который притягивает Михалкова и ему неведом – начиная свой фильм, режиссер совершенно не знал окончательного результата.
Думаю, что сотворчество Михалкова и Меньшикова когда-нибудь даст более гармоничный результат. Думаю также, что следующий фильм Михалкова явно угрожает быть шедевром. Огромный опыт работы над "Сибирским цирюльником" по освоению масс пространства, средств, форм и смыслов не пройдет для него даром.
Для него вообще ничто даром не проходит. Такой у него дар.
Михалков, как его не трактуй, несомненно, посланец царства Отца, представитель Божественной Плеромы (полноты). Доблестной шпагой своего дара он завоевал честь, подвиги, веселье…
Но монарха, которому мог бы служить, он завоевать не в силах. Испанцы – люди простодушные. Если трон пуст – его должен занять самый достойный. А кто у нас самый достойный?..
Откуда в информационном поле завелся вирус про то, что Михалков может-хочет стать во главе России, я знаю. Это уж неважно, кто выпустил сей вирус и сколько в нем правды. Важно то, что отважный дон Никита в некоем ментальном измерении, конечно, предложил Маме руку и сердце.
А она? Да отказалась она. Блистательные безумцы, доблестные завиральные мечтатели, вдохновенные артисты ее мало волнуют. И потом, он ее слишком идеализирует, все видит стройной дамой, в кружевах, на балконе, с гитарой.
А у Мамы бока широкие, рука тяжелая и характер такой, что унеси ты мое горе на гороховое поле. Мама милостива к Михалкову, своему верному поклоннику, но замуж упорно собирается за другого.
Вот что тут поделаешь!
Заключение: мужики, выручайте
Чего ж он так размножился, расползся и обнаглел, питающийся эфиром и вообще всякой публичностью самодовольный Дух мнимостей и жизнерадостной пошлости? И, собственно говоря, как осмелился подкатиться к Маме? Где настоящие мужики?
Где, где… На охоте. На рыбалке. Отдыхают. Думают…
Излучение остатка абсолютного душевно-духовного здоровья русского народа преломилось в единичном авторском сознании Александра Рогожкина, сочинившего сказочную дилогию "Особенности национальной охоты" и "Особенности национальной рыбалки". Какие бы реальные цели ни ставила перед собой компания мудрых идиотов самых наимужских профессий (генерал, егерь, следователь, мент…), у них ничего не получится. Не убит ни один зверь, не поймана ни одна рыба. Ни один поступок не приведет к намеченному результату, а выйдет удалое смешное черт знает что такое. Осуществится не реальная, а мифическая цель: могучий и полный отдых от исторического времени, мистериальное помрачение разума стихией Воды и Водки. Доверчиво прильнув охреневшими башками к лону матери-природы, величавые и сурьезные мужики добывают себе чудесный мир без войны и политики, без начальников и подчиненных, без кордонов и границ. Здесь луна всегда полная и русалки хохочут в камышах. Здесь держат путь на звезду Алкоголь и никогда не сбиваются с курса. Здесь не вспоминают якобы старых песен – а тянут натурального старого "Черного ворона"… Теплый, родной, лукавый мир.
Мужики молчат. Думают…
Мама, а зачем тебе вообще замуж? Ты не суетись. Отдохни.
Апрель 1999
Русский культурный бунт девяностых, безобидный и безобразный
Я не стану утверждать, будто я понимаю, что произошло. Те, кто утверждают это, – хвастуны или глупцы. Я вижу перед собой то, что видят все: жизнь, фантастически переменившуюся в рекордные сроки. Полностью обновленный Кодекс Времени (набор самых характерных внешних его примет – то, чем питаются разные "Старые квартиры"). Облик культуры, почти что не имеющий общих точек с обликом двадцатилетней давности.
"Кто это сделал, лорды?" (из "Макбета").
Не знаю. Я образованна ровно настолько, чтобы понимать всю пучину своего невежества. Почему население, которое отымели по полной программе, вместо того, чтобы устроить реальный кровавый бунт, обошлось бескровным культурным бунтом? Видимо, это комическая форма Божьей милости. Поясняю.
Распад союза советских республик и свободные цены предоставили наконец задачу культурного воспитания масс самим массам. Требования масс, которые мистифицировались (массам постоянно приписывали мнимые желания и требования, исходящие из воображаемого идеального массового советского человека) или подавлялись (множество фильмов, к примеру, запрещались или не покупались потому, что в них была "чуждая народу идеология потребления"), предстали главным двигателем и формообразующей силой стихийного рынка культуры. Мало кто из идеологов перестройки хорошо представлял себе, а чем на самом деле является "массовый человек", воспитанный тихим омутом застоя, с его скрытностью, лживостью, хитроумием, вороватостью, жаждой жизни и весьма специфическими идеалами. Теперь он оказался свободен в выборе удобной для него культуры.
Ничего страшного и небывалого не произошло. Восстание масс по поводу культуры случилось повсеместно и давно. Очень специальными выглядят только сроки, в которые были оборудованы новый масскульт и формы его бытования. Любой цикл культуры включает в себя отношение к жизни и смерти, представление о прекрасном и возвышенном, иерархию ценностей, набор моделей "правильного" поведения и список символов (одушевленные или неодушевленные знаки общепризнанных симпатий). Головокружительно быстрая смена общественного строя потребовала немедленной культурной реакции – и таким реактивным мобилем оказались массовая песня и фигура певца. Именно певцам в девяностые годы предстояло определять отношение к жизни, олицетворять представления о прекрасном и возвышенном, формировать иерархию ценностей, предлагать модели поведения и заполнять список символов – причем не нормативно, как это делала заменившая идеологию реклама, а по любви. Они это сделали. Они создали некое эфирно-воздушное пространство и заполнили его собой. Это пространство безразмерно, импульсивно, бесструктурно… в общем, "чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй".
Нормативным и одновременно титаническим образом культурного Миропорядка долгие годы была структура Большого Кремлевского Концерта. Все там мирно покоилось на своих местах: военные хоры и па-де-де из балета "Дон Кихот", стихи Рождественского и ария из оперы "Князь Игорь", а так называемая "эстрада", "легкий жанр", допускалась в конце, в микроскопических дозах и только на патриотическую тему. Образ культурного Миропорядка конца девяностых – это любой концерт, сочиненный к очередным выборам, где величина прикупленной или чем-то зачарованной "звезды" способна прибавить политический вес и энергетическую силу претенденту, а вопрос "кто после кого выступает" является вопросом "кто кого круче" и столь смутен, что его разрешение может быть трагическим (смерть Игоря Талькова произошла в результате разборок, кому выступать – Талькову или Азизе). Кто же тогда – власть? Очевидно, властью является массовый спрос на "звезду". Откуда берется массовый спрос? Из масс. Значит, массы нашли способ управлять сами собой. И массовая культура – это и есть самоуправление масс.
Итак, мы рассматриваем отношение к жизни в масскульте девяностых. Оно абсолютно ликующее. Массы, что называется, дорвались. Жизненный процесс, не требующий более никакого идеологического оправдания, становится большим и сладким предметом воспевания. Жизнь – это праздничный пирог, где ты можешь получить свой кусочек, немедленно, сейчас; жить – это есть, пить, путешествовать, совокупляться с представителями разных стран и народов ("Чио-Чио-сан, я хочу быть с тобой", "моя мулатка-шоколадка"), ловить момент. Замелькали в песнях другие берега, пальмы, реалии вечера в ресторане, появилось кое-какое имущество ("угнала тебя, угнала", "я верну тебе все, что ты подарил"), лирический счет пошел на дни, часы, минуты. "Все перемелется, родная!" Взвинченная, лихорадочная, слишком уж румяная, не вполне здоровая жизнерадостность масскульта исходит из такого же не вполне здорового отношения к жизни. Жизнь ощущается не своей законной женой, с которой надо спокойно и сознательно жить, а чужой, праздничной, желанной, от которой хочется всего и сразу и которая в любой момент может кинуть.