Арье Йосеф не мог позволить себе такого. Сменить тамошнее имя и остаться на тамошнем куреве? Ну нет, он хотел отрезать и забыть все - весь подвал, до мельчайших его деталей. Отрезать и забыть. Вот тебе и "Ноблесс" без фильтра - ближайший местный аналог "Примы". Я осторожно затянулась… да, похоже…
Вот я и смоделировала тот его перекур. Но как смоделировать отчаяние? Арье Йосеф - не Карп Коган. Умница, он осознал свое заложничество очень давно - это видно уже по разговору на училищной гауптвахте. "Экзистенциальная причина"… - в отличие от многих, он умел выразить себя в тексте - оттого и осознал. Но это осознание имело оборотную сторону: оно не позволяло его психике воспользоваться спасительным стокгольмским синдромом, как это делали отец и сын Коганы. Арье Йосеф не мог возлюбить Карпа Патрикеевича, даже если бы очень захотел: как возлюбить осознанную мерзость?
В то же время он не мог и выбраться из подвала. Он мог лишь терпеть. Терпеть и умереть, не потеряв лица, как это делали подобные ему на протяжении веков. Думаю, что его мучило только одно: он неосмотрительно оставил подвалу своего ребенка. Инстинкты чаще всего подводят именно умных и сильных людей. Характерно, что недалекий Карп Коган такого промаха не совершил… да и Когану-отцу собственный сын представлялся скорее ошибкой, нежеланной и чуждой случайностью.
А потом…
Сигарета обожгла мне пальцы. Я встала и двинулась по тропе - дальше, в сторону вади.
А потом подвал вдруг распахнулся. Настежь! Выходи, кто хочет! Известно, какой невероятной неожиданностью это стало для всех - даже для дёжкиных и сукинсонов, а уж для заложников - и подавно. Как встретил это событие Арье Йосеф? Наверняка он был счастлив. Просто счастлив. Подумать только - выйти из гроба!.. Ольга сказала - "как на крыльях летал". Еще бы. Он ведь уже похоронил себя, жизнь кончилась, не начавшись… а тут - вот она, свобода! Главное - поскорее начать, поскорее вытравить из себя гадкий подвал - вытравить всё, без остатка - даже имя, даже "Приму", даже воспоминания!
Оливковая роща кончилась, и идти стало тяжелее. Тропа ныряла в овражки, карабкалась на холмики, перепрыгивала с камня на камень. Я быстро устала - с непривычки и от хамсина. На самом краю вади чьи-то заботливые руки устроили место для привала, и мы снова остановились передохнуть - мой воображаемый попутчик Арье Йосеф и я.
Дышалось трудно. Передо мной, как одурманенный морфием горячечный больной, едва шевелился растянувшийся во всю длину вади сухой умирающий воздух. В затылке нарастала тупая боль - верный признак обезвоживания. Надо же, какая дура… - размышляла, брать ли с собой пальто. Нет чтоб питья прихватить! Ястреб, паривший на уровне моих глаз, вдруг сложился и восклицательным знаком канул вниз, в зеленые кудри кустов. Жизнь продолжается - и смерть тоже. Одной мышкой меньше - одним птенцом больше.
Была ли в тот день вода у Арье Йосефа? Конечно - в отличие от меня, он точно знал, что такое прогулка в хамсин, и не вышел бы из дому без фляги. Но кроме фляги он взял с собой еще кое-что - пистолет. Зачем пистолет человеку, который идет сдаваться? Сдаваясь, люди бросают оружие на землю, а не засовывают за пояс. И все-таки Арье Йосеф шел именно сдаваться - ведь для него вторичный возврат в Россию означал не что иное, как последнее и окончательное поражение.
Как это сказала Ольга? - "он привез свой подвал с собой". Это так, причем дьявольская ирония ситуации заключалась в том, что Арье Йосефа подвела как раз самая сильная его сторона - язык. Язык - умение провести точный анализ, выразить себя в речи, составить текст - устный ли, письменный - все равно. Как человек, как осознавший себя заложник, Леонид Йозефович был в конечном счете текстом. Но увы - русским текстом. Чтобы начать заново, он должен был не только стать Арье Йосефом, не только создать новый текст, но еще и сделать это на другом, новом для него языке.
Нельзя сказать, что Арье Йосеф не пытался. Судя по количеству словарей и учебников в его комнате, он из кожи лез вон, чтобы научиться. Месяц за месяцем, год за годом. Отчего же так вышло, что дьявол посмеялся именно над ним? Нет-нет, это неверный вопрос - в конце концов, я ищу тут вовсе не дьявола - какое мне дело до его лукавых мотивов? Правильнее спросить: зачем вообще Арье Йосеф пришел к Эфи Липштейну - тогда, в первый раз? Ведь по сути это уже представляло собой капитуляцию, признание неспособности сотворить новый текст. Признание того печального факта, что по-настоящему он пригоден к чему-либо только там - в подвале, из которого вырвался совсем недавно - с сердцем, полным радости и надежд.
Ольга? Да, наверное. Причиной того первого возвращения была дочь. После десятилетия безуспешных попыток Арье Йосеф был вынужден поставить крест на себе, зато дочкин текст имел все шансы зазвучать так, как надо. Она уверенно и увлеченно щебетала на иврите уже через полгода после приезда. Но девочка нуждалась в помощи - в доме, в образовании, в надежной поддержке - во всем том, чего нельзя было добиться, конкурируя с китайцами на ремонте чужих квартир. И тогда Арье Йосеф подписал капитуляцию и вернулся в подвал.
Представляю себе, как его тошнило все те годы, которые он проработал у Липштейна. Но эта последняя жертва была оправданной - он увез дочь туда, где звучал лишь чистый иврит. В ее новом классе по-русски не говорил никто. Она закончила эйяльскую школу, отслужила в армии, вышла замуж. А еще она родила ребенка - чудесную девочку Тали, рожденную на свободе и для свободы.
Она вырастет и станет… кем? Честно говоря, неизвестно. Она может быть умницей или дурой, красавицей или уродиной, хамкой или праведницей. Но она точно никогда уже не будет урожденной заложницей, появившейся на свет в грязи и вони чужого подвала. В ней никогда уже не заговорит подлый страх, всосанный с молоком матери-пленницы. Хорошая или плохая - она вырастет свободной.
Свободной! Еще немного - и она услышит признания в любви на ее собственном свободном языке. Она проживет жизнь на своей собственной свободной земле, будет воевать за нее и рожать ее свободных детей, будет честить ее на чем свет стоит, уезжать из нее и снова возвращаться, потому что нет в мире ничего дороже свободы. Она ляжет в эту землю, когда придет срок - в свою землю. А если придется умереть за нее раньше времени - что ж, если не за что умирать, то незачем и жить.
Таков был новорожденный внучкин текст - ивритский текст, понятный Арье Йосефу лишь общим своим смыслом, но никак не отдельными словами. Чему он мог научить маленькую Тали - он, дед-урод, дед-заложник? Языку плена и рабства? Дать ей вдохнуть запах подвала, почувствовать вонь страха и унижения?
Ну уж нет. Кто-нибудь другой мог бы заморочить самому себе голову отговорками и объяснениями - но только не Арье Йосеф, с его склонностью к бескомпромиссной точности анализа. Он, еще в юности поставивший нелицеприятный диагноз себе и всему своему роду, не стал бы кривить душой и тридцать лет спустя. Тот, кто принес с собой подвал, должен был и унести его прочь - хотя бы для того, чтобы не мешать маленькой девочке Тали - новой жизни, новому тексту.
Вообще говоря, он мог сделать это существенно раньше. Ведь если единственным оправданием его последних лет была ответственность за дочь, то оправдание это потеряло смысл сразу после ольгиного замужества. Почему же он продержался еще почти три года? Простительная слабость? Видимо, да. Слишком уж хотелось увидеть первую улыбку внучки, ее первые шаги… а главное - услышать ее первые слова на так и не давшемся Арье Йосефу свободном языке свободной земли. Нет, он не намеревался капитулировать вторично. Предложение Эфи Липштейна вернуться стало для Арье Йосефа своего рода повесткой, напоминанием из подвала…
Боль в затылке усилилась, во рту совсем пересохло. Сквозь марево хамсина едва можно было разглядеть дома Эйяля на противоположном краю вади. Отсюда они казались монолитным массивом, напоминая стену средневекового города; посередине, как донжон сюзерена, возвышалась водонапорная башня. Справа, в сторонке, белело одинокое пятно - дом собачницы Шломин, местной юродивой. Туда-то мне и надо. Дойти бы только… Цепляясь за ветки кустов, я начала спускаться.
Если наверху еще можно было уловить разгоряченной щекой некое подобие ветерка, то в глубине вади воздух не двигался вовсе. Пыльная взвесь забивала легкие, вокруг вздымались неровные стены исполинского русла с проплешинами ветхих скал и колючим кустарником. Все здесь казалось каким-то затаившимся, испуганным - и камни, и растения, и даже узкие ящерицы, завороженно провожавшие меня продолговатыми блестящими глазами. Неудивительно - это место казалось чреватым самыми неожиданными и страшными переменами - потопом, обвалом, землетрясением. Оно дышало катастрофой и не скрывало этого. Над головой на грязно-серой войлочной попоне неба висел давешний ястреб, словно видео-око бдительного хозяина.
Я запрокинула гудящую голову, чтобы показать ему свое лицо. На, смотри! Ты можешь в два счета утопить меня, задушить, отравить, высушить насмерть - вместе со всеми, гуртом или точечно - быстрым нацеленным клевком, как ту малую мышь, за которой ты посылал свой хищный клюв четверть часа тому назад. Но я не мышь, слышишь?! Я корректор. У меня свой мир, он называется текст, и я творю его так же, как ты творишь свой. Я не мышь!
Ястреб качнул крыльями и скользнул дальше, на юг. Тропа уже карабкалась вверх. Пот заливал глаза; каким-то чудом я успела заметить ответвление вправо и свернула туда, к дому Шломин, в направлении собачьего лая, который становился слышнее и слышнее с каждым десятком пройденных метров.
До задней калитки собачьего рая я добралась, уже мало что соображая, на автопилоте. Главный вход - тот, что со стороны улицы, наверняка выглядел куда монументальней и был снабжен столь необходимыми деталями, как замок и звонок. Здесь же не наблюдалось ни того, ни другого - ничего, кроме хлипкой щеколды. За забором загодя расслышали мое приближение и подготовили встречу по всем правилам собачьего протокола. Никогда не видела столько собак вместе - десятков пять или шесть. Все они одновременно лаяли, тявкали, гавкали и рычали, создавая оглушительную звуковую завесу, по мощи не уступающую хамсину, а из глубины двора продолжало поступать все новое и новое подкрепление.
Заткнув уши, я ждала появления Шломин - должна же она отреагировать на эту ненормальную какофонию! Но, видимо, здесь существовали иные понятия о норме. Время шло, но никто не выходил. Неужели хозяйки нет дома? Я беспомощно взирала из-за калитки на беснующуюся свору. Может, с ними нужно поговорить? Поискав, к кому бы тут обратиться, я выбрала голубоглазого пса-инвалида с ампутированной передней лапой. По идее, подобные увечья должны способствовать сердобольному отношению к страждущим и гонимым. Хотя в литературе описан и прямо противоположный пример в лице капитана Сильвера.
- Привет, земляк! - изо всех сил крикнула я. - Привет! Земляк!
Собаки постепенно перестали лаять: их явно интересовало, что я могу сказать в свое оправдание. Польщенный особым вниманием правонарушительницы, капитан Сильвер навострил уши.
- Не знаю, почему, - льстиво проговорила я, - но мне кажется, что ты сможешь понять. Оттого, что ты с севера, что ли?
Пес склонил голову набок и зарычал, подрагивая верхней губой. С севера, не с севера - моих аргументов явно не хватало. Я в отчаянии ухватилась за прутья калитки.
- Мне нужна Шломин! Шломин! Позовите Шломин!
Капитан Сильвер с неожиданной для инвалида ловкостью подскочил и щелкнул зубами у самого моего носа. Свора вновь сорвалась в яростный лай. Имя хозяйки определенно не являлось здесь решающим козырем. Тогда чье? Подчиняясь внезапному наитию, я потрясла калитку и завопила:
- Жаклин! Жаклин! Где Жаклин?! Хочу Жаклин!!!
Собаки вдруг разом смолкли и отступили. Вот он, волшебный пароль!
- Жаклин! - продолжала кричать я. - Жаклин!
Но меня уже услышали. Из-за угла дома, заливаясь тоненьким лаем, пулей вынеслась скандальная болонка. А за нею, как океанский лайнер за портовым катерком, чинно следовала собачница Шломин собственной персоной.
- Боже, деточка, - басом изрекла она, подойдя к калитке. - Да на вас лица нет. Вы что - заблудились? Из Гинот - через вади? Да еще и без воды! В такую погоду?! Боже… Пойдемте, я вас напою.
Звякнула щеколда, и я ступила внутрь, стараясь дышать ртом из-за острого запаха псины. Собачья армия, тут же потеряв ко мне всякий интерес, разбежалась по двору. Лишь голубые глаза коварного капитана Сильвера продолжали отслеживать каждое мое движение.
- Смотрите под ноги, деточка, - не оглядываясь, предупредила Шломин. - Вообще-то они делают свои дела у забора, но есть несколько новичков… Самоутверждаются, так сказать.
Мне стало смешно - вспомнился обелиск заурожайников. Дом собачницы стоял на невысоком фундаменте. По периметру цоколя шли редкие подвальные отдушины, наглухо закупоренные мутными стеклоблоками. Дверь в прихожую и гостиную была распахнута настежь; четвероногие друзья свободно разгуливали повсюду. Человеческое жилье в этом смысле представляло собой прямое продолжение собачьего двора.
- Садитесь, деточка, - хозяйка кивнула на диван. - Я сейчас налью вам воды.
Я села, гадая, можно ли вообще привыкнуть к столь сильной собачьей вони, - она подавляла здесь все прочие запахи, как асфальтовый каток - зазевавшихся букашек. Неудивительно, что все отсюда сбежали… Вернулась Шломин с двумя запотевшими стаканами; один сунула мне, второй поставила на столик.
- Выпейте оба, дорогая моя. Не торопясь, маленькими глоточками, - сказала она, усаживаясь в кресло.
Жаклин немедленно улеглась на коленях у хозяйки - видно было, что болонка рассматривает это место одновременно как будуар, пьедестал и командный пункт. Лишь с первыми глотками я поняла, насколько хотела пить. Даже дышать стало легче - благотворная вода примиряла со всем, даже с вонью. Шломин, милостиво кивая, наблюдала за моим возрождением.
- А я знаю, кто вы, - вдруг объявила она. - Видела вас с Борисом Шохатом. Вы его подруга. Так?
- Так, - согласилась я. - Меня зовут…
- Лина! - торжествующе воскликнула Шломин и заговорщицки прищурилась. - Как видите, мне и это известно… Не удивляйтесь, деточка: этот Бенда… он все про всех знает. Такой сплетник - Боже упаси! И давно вы с Борисом знакомы?
Глаза хозяйки искрились от любопытства. Видимо, отшельническая жизнь приучила ее дорого ценить каждую возможность сунуть нос в чужие дела. Прежде чем ответить, я с наслаждением прикончила второй стакан.
- Недавно. Мы познакомились на почве поисков Арье Йосефа. Вы ведь знали такого?
- А как же, - закивала она. - Но почему вы говорите об Арье в прошедшем времени? Что, уже нашли тело?
- Пока нет, - я вздохнула и поставила стакан на столик. - Вы не могли бы рассказать о нем хоть немного? Вдруг это поможет в наших поисках…
Шломин задумчиво почесала за ухом свою фаворитку. Болонка заурчала и закатила глаза.
- Рассказать?.. - собачница пожала плечами. - Честно говоря, и рассказывать-то особо нечего. Он ведь двух слов не мог связать на иврите. Как, собственно, и на английском. А по-русски говорить вообще не желал.
- А вы понимаете по-русски? - удивилась я.
- Что вы, деточка, откуда? - Шломин округлила глаза. - Но я была бы не прочь научиться…
- Как же вы общались?
Хозяйка рассмеялась.
- А никак! Непроницаемый языковой барьер. Потому-то я и говорю, что рассказывать нечего… - она наклонилась вперед и прошептала, словно по секрету от болонки. - Мой сын Ави вбил себе в голову, что между мной и Арье Йосефом было что-то… ну, вы понимаете… Полнейшая чушь! Полнейшая! Хотя мужчина он очень видный, вполне пригодный к… - ну, вы понимаете… Только как это возможно при такой пропасти в общении? Любой флирт, деточка, начинается с разговора, пусть даже совсем пустякового… - ну, вы понимаете. А тут - ноль, ничего, полная немота!
Шломин с сожалением цокнула языком.
- Зачем же он тогда приходил? - спросила я.
Она снова пожала плечами.
- По-моему, пообщаться с собаками. Собаки его понимали без слов. Очень любили… - Шломин вздохнула. - Ну, а еще он помогал. По хозяйству - это починить, тут прибить, там подкрасить. Мастер на все руки. И всё бесплатно. Я как-то пробовала сунуть деньги - не взял, обиделся. Больше не пыталась. Все мне тут наладил - кормушки, сарайчики, электричество… протечки все устранил. И ведь главное - просить ни о чем не надо - всё сам видит. Я ему и ключ от подвала дала - там мужнины инструменты остались. Сам придет, сам достанет, сам сделает… и уйдет, даже не покажет. Такой удивительный человек… так жалко его…
Лицо у собачницы вдруг сморщилось, и она заплакала. Пора было приступать к главному.
- Извините, Шломин, - я старалась говорить как можно мягче, чтобы не напугать ее раньше времени. - Возможно, это просьба покажется вам странной, и тем не менее… Нельзя ли заглянуть в ваш подвал?
Она подняла на меня недоумевающие заплаканные глаза.
- В подвал? Зачем вам?
- Понимаете, - терпеливо сказала я. - На этом этапе поисков важна каждая деталь, даже самая несущественная. А вдруг он оставил какой-нибудь намек именно в вашем подвале?
"Намек… ну да, - пронеслось в моей голове. - Ничего себе намек…"
- Ну, не знаю… - Шломин механическими движениями гладила свою болонку. - Вообще-то подвал заперт, а ключ у Арье. Так-то туда уже годами никто заходит…
- А другой ключ, Шломин? - ласково подсказала я. - У вас ведь есть дубликат, правда? Где-нибудь на кухне, в выдвижном ящичке… или наверху в комоде.
Хозяйка наклонила голову, словно вслушиваясь в едва различимый голос своей памяти.
- На кухне. Должен быть на кухне.
Она поднялась, не забыв при этом принести потревоженной Жаклин свои глубочайшие извинения, которые, впрочем, были возмущенно отвергнуты болонкой. Втроем мы прошли на кухню, где на прохладном мраморе дремали несколько мелких шавок, а уже знакомый мне ризеншнауцер гипнотизировал холодильник.
- Наверное, здесь…
Шломин выдвинула ящик и, немного в нем покопавшись, достала связку ключей.
- Вот… - она протянула мне связку. - Один из этих. Только не спрашивайте, какой - не знаю. Деточка, вы уверены, что вам это надо?
Я молча взяла связку. Уверена ли я… - хороший вопрос! Уверена ли я, что хочу закончить текст - сейчас, когда впервые в жизни вплотную подошла к его полному завершению? Мое спокойствие внезапно исчезло - испарилось, улетело, как сорванная ветром занавеска. На трясущихся ногах я вышла во двор. Не знаю, чего я боялась больше в тот момент - своей правоты или своей ошибки? Откуда, в конце концов, такая уверенность, что Арье Йосеф окажется в подвале? - Из того лишь, что это место подходит лучше остальных?
Да, из-за этого. Как сказала Шломин, в подвал уже годами никто заходит. О странной дружбе Арье Йосефа с собачницей не известно никому - факт, что ни полиция, ни Вагнер не приходили сюда с вопросами. Дверь заперта, отдушины наглухо заделаны. Снаружи невозможно услышать одинокий выстрел, а из дома… - всегда можно дождаться, пока хозяйка уедет на прогулку. А потом… потом запах псины надежно прикроет любую вонь - даже если она просочится наружу. Если Арье Йосеф хотел спрятать свой труп - а он непременно хотел этого, чтобы не причинять дочери лишней боли - то трудно было найти лучшее место.
Но это еще не все. Помимо этих чисто практических причин, существовала и другая, символическая. Сам Арье, наверное, назвал бы ее экзистенциальной. Он, привезший сюда свой подвал, должен был и закончить в подвале. Просто чтобы не загрязнять воздух свободы миазмами мертвого заложника. В подвале родившийся - в подвал и вернется…
Когда, преодолев четыре ступеньки вниз, я царапнула первым попавшимся ключом по замку обитой железом двери, во дворе воцарилась такая тишина, что я не выдержала и оглянулась.
- Что, не подходит? - спросила сверху Шломин.
- Нет… не это… - я показала дрожащей рукой. - Они… смотрят…
И в самом деле, собаки, навострив уши, внимательно взирали на меня с разных концов двора.
- Они всегда смотрят, - ворчливо сказала Шломин. - Попробуй другой. Вон тот, желтый.
Желтый подошел. Я щелкнула замком. Кто-то из собак заскулил, остальные подхватили тоскливой пронизывающей нотой. Я сделала последний оборот, потянула дверь на себя - и тут же в лицо мне шибанула сильная, не оставляющая никаких сомнений в своем происхождении вонь - вонь смерти и разложения. Сзади заголосила, заохала Шломин. Вот и все. Нет, надо сделать еще два шага. Надо увидеть. Зажав нос ладонью, я шагнула внутрь. Сначала мне бросился в глаза лежавший на полу пистолет, а уже пото
Бейт-Арье, ноябрь 2009 - март 2010
Copyright © Алекс Тарн 2010