Позвонили прорабу.
- Где же я вам украинскую бригаду сейчас найду? - возмутился подъехавший Олег, - да ещё и непьющую?
- Не найдёшь до двенадцати ноль ноль, - напомнил Рома, - генерал Тихоныча к стенке поставит и в расход пустит.
- Беда с вами, - Олег принялся шерстить записную книжку своего телефона, - а вы им точно не наливали?
- Не-е-е-ет, - в один голос загундосили тесть и зять.
Украинскую бригаду искали пять дней. Тихоныч всё это время хоронился в Бирюлёво и вздрагивал от каждого шороха. Ему казалось, что генерал вычислил его адрес и выстрелит по окнам из трофейного танка. Рома приносил со Сретенки угрозы, что если жители подъезда, пять дней сидящие без воды, подловят тестя, то линчуют его прямо на лестничной клетке. Когда новые мастера принялись ставить навороченный джакузи, то залили соседа, того самого генерала. Тихоныч съехал на дачу и ночевал в холодном сарае, зарывшись в полиэтиленовую плёнку. К тому же, прежняя бригада раскололась, кто её споил, и Сошникову выставили счёт. Пришлось брать кредит, чтобы сделать ремонт соседу и возместить неустойку фирме.
Когда ремонт был, наконец, закончен, и речи не могло идти о сдаче квартиры внаём. Ни за что. Только продажа. За миллион! Долларов!! До-о-о-лларов!!! Сошников обзвонил все риэлтерские агентства и выставил свой дворец с молотка. Сразу же пошли косяки.
- Эти риэлтеры вконец обнаглели, - взвизгнул Тихоныч, листая газету "Из рук в руки", - знаете, за сколько они нашу квартиру выставили?
- ?
- Не за миллион долларов, как договаривались, а за восемьсот тысяч.
- Это значит, что двести тысяч долларов как корова языком слизнула? - быстро подсчитала потери Света.
- Норма-а-а-ально ребята работают, - открыл рот Рома, - с такими друзьями и врагов не нужно.
- Гони ты их, Тиша, в шею, - поддержала Клавдия Петровна, - сами покупателя найдем, чай не пальцем деланные.
- А чем деланные? - поинтересовалась внучка.
Семейство Сошниковых попробовало обойтись своими силами и вывесить квартиру самостоятельно, где только возможно. Всё получилось, только звонков не было. Тихоныч сделался совершенно невыносим, он топал ногами, брызгал слюной и бросался на всех, словно цепной пёс. После двухмесячной самодеятельности Сошников позвонил в агентство и проблеял, что готов пойти на попятную и может быть сумма на его квартиру действительно несколько завышена. Он ещё долго бэкал и мэкал, пока его не пригласили приехать непосредственно в офис.
- Я два месяца не спал, - начал Тихоныч.
- Ну, - привстали риэлтеры.
- Я все последние ночи ворочался.
- Ну, и… - молодые люди устремились к Сошникову, бегая неуловимыми глазами.
- Я много думал.
- Ну же…
- Я готов подвинуться. Но, конечно, в разумных пределах.
- Слава Богу, - встрепенулись продавцы драгоценных метров, - и на сколько вы готовы упасть, Тихон Тихонович?
- На пять тысяч долларов! - гаркнул Сошников, поражённый размером собственной щедрости.
- Знаете что, Тихон Тихонович? Идите-ка вы…, - и менеджеры среднего звена отправили Сошникова опять на край Вселенной.
В конце концов, покупатель нашёлся. Им оказался богатый казах по имени Серик, решивший вложиться в московскую недвижимость. Поехали смотреть квартиру. Серик приволок с собой весь род, до седьмого колена. Они еле еле влезли в лифт, Тихоныч и Рома не поместились.
- Нет, казахи всё-таки молодцы, - сделал вывод Сошников и резво дунул вверх по лестнице.
- Куда ты? - оторопел Рома, - сейчас на лифте доедем.
- Не отставай, - Тихоныч вприпрыжку поскакал на пятый этаж.
Носков, вздыхая, двинул следом. Покупателям квартира не понравилась. Серик едко заметил, что миллиона баксов она не стоит, вид из окна отвратительный, а из джакузи пахнет мышами.
- Чем пахнет? - онемел Сошников.
- Мышами, - отрезал Серик.
- Я сто тысяч долларов в ремонт вложил! - взревел уязвленный в самое сердце Тихоныч.
- Да хоть двести, - хохотнул Серик, - а миллиона она всё равно не стоит.
- Ну нет, так нет. Других покупателей найдём, - пожал плечами Рома, - квартира роскошная, в центре Москвы, от желающих купить отбоя нет.
- Что-то сердце щемит, - Тихон Тихонович присел на табуретку.
- Ничего, - успокоил его Рома, - вот продадим хату и в Париж махнём или в Ниццу. А может на воды в Баден Баден.
Тихоныч, держась за сердце, учащённо дышал.
- Клиент созрел, - потёр руки Рома, - не бзди, Тихоныч, купит Серик нашу хату, никуда не денется.
- Кончаюсь я кажись, - прохрипел Сошников.
- В Венеции побываем, во Флоренции, в Генуе, - не слушая тестя, продолжал Носков, - в Падуе, Вероне.
- Дышать нечем, - застонал Тихон Тихонович.
- Вот паркет здесь и вправду хорош, - донёсся из гостиной голос Серика, - и двери нарядные.
- А ещё бы здорово в Испании побывать, - размечтался Рома, - Иришке нужно загодя белый свет показывать.
- Зря я с этой квартирой связался, - прошептал Сошников, - сгубила она меня, зараза, всю кровь высосала, стервь.
- Расцветка обоев мне совершенно не нравится, - из-за стены послышался капризный женский голос, - требуется переклеить.
- А ещё нужно обязательно съездить на острова, - стал загибать пальцы Рома, - на Родос, Крит, Корфу.
- Зачем мне всё это? Ведь мне хватало моей пенсии в шесть тысяч рублей, даже оставалось ещё, - голова Тихоныча обессилено упала на грудь, и он боком повалился на паркет.
- Ты чего? - присвистнул Носков, - вставай быстрей, неудобно.
- Беру я вашу халупу, - из ванной комнаты сквозь шум льющейся воды раздался весёлый голос Серика, - беру, но исключительно из-за джакузи. За такую дискотеку и миллиона не жалко.
Но Сошников этих слов уже не слышал, он лежал на полу в позе эмбриона, его глаза были широко раскрыты, а на губах застыла презрительная улыбка, как будто перед самой смертью он, наконец-то, разобрался, в чём смысл жизни, но из вредности никому ничего не расскажет.
Потомственный кузнец
В середине девяностых многие россияне дрыстнули за пределы отчизны, как клопы после обработки окрестностей дустом. В русских людях откуда-то вырастали еврейские, греческие, немецкие и прочие корни. Процесс брожения умов докатился и до Калиновки, небольшого сибирского села под Абаканом. Однажды сыновья местного кузнеца Шмидта Пётр и Павел запросились в Германию. Они заявились в кузницу к отцу и предложили валить за кордон.
- Что вам там, мёдом что ли намазано? - усмехнулся Густав Фридрихович, - где родился, там и пригодился. Тоже мне нашлись - дети лейтенанта Шмидта.
- Отец, ты же чистокровный немец, лишь по недоразумению оказавшийся в Сибири, - стал настаивать старший сын Пётр.
- Не дай тебе Бог, пережить такое недоразумение, - нахмурился папаша Густав.
- Я тебя понимаю, отец, - заехал с другого краю младший сын Павел, - у тебя обида на Советскую власть и Россию. Вот и нужно отсюда побыстрее соскакивать.
- Подсобите лучше, - прикрикнул на сынов Густав, и парни кинулись ему помогать, исподлобья поглядывая на отца.
Как Густав не отмахивался от этих разговоров, сыновья постоянно к ним возвращались. Наконец, Шмидт старший не выдержал.
- Вы хотите туда уехать? Езжайте. Я вас не держу.
- Нам ты нужен, - в один голос пробасили сыны.
- За каким чёртом?
- Ты будешь проходить в посольстве, как немецкий военнопленный, - взял слово младший Павел.
Он легче брата находил общий язык с отцом.
- И что? - не понял Густав.
- Значит проходишь по самой высшей категории для получения пособий. Они называются "комендантские". А мы к тебе прицепимся, как вагоны к паровозу.
- С тобой мы получим "комендантские" вдвое больше, чем без тебя, - уточнил Пётр, более прямолинейный и бестактный.
- Ага! - взревел Густав, - значит, со мной выгоднее стоять на паперти, чем без меня! Медяков больше подадут!
- Отец, ты опять всё не так понял, - попробовал загладить возникшее напряжение Павел.
- Чего тут понимать! - разбушевался Густав, - вырастил двух тунеядцев на свою голову. Им, видите ли, Германия стала по вкусу, а Россия вконец опротивела. Хотите всю жизнь не робить, а на пособии сидеть? Лодыри несчастные.
Он запустил в младшего сына подковой, а в старшего кочергой. Что не говори, а младшенького он любил больше. Сыновья, зная буйный нрав отца, заранее пригнулись и кинулись из избы.
Густав родился в Поволжье в семье немецкого колониста. Это было государство в государстве, основанное ещё Екатериной Второй. Там все говорили по-немецки, у всех были немецкие паспорта и немецкое гражданство. В 1941 году маленькому Густику только только исполнилось пять лет, когда в их село нагрянула колонна грузовиков. Из головной машины вышли офицеры НКВД и дали на сборы двадцать четыре часа. Ни в чём неповинных немцев, кроме того, что они тевтоны по крови, погрузили в грузовики, потом в теплушки и отправили по этапу в Сибирь. На каждой станции "потенциальные гитлеровцы" всё выходили и выходили, по сути, в никуда. Семья Шмидтов решила ехать до конечной остановки, чтобы дальше уже некуда было высылать. Вылезли в Абакане, взвалили на плечи скудный скарб и принялись осваивать Сибирь, как когда-то Поволжье. Отец Густава Фридрих был потомственным кузнецом, недаром Шмидт по-немецки - кузнец. Фридрих был рослым, основательным, молчаливым и работящим. Он не стал строить времянок, хлипких скворечников и шатких штакетников, а срубил огромную домину в сто двадцать квадратов, разбил сад и поднял кузнечное дело в Калиновке на недосягаемую высоту. Мать Густава Анхен не выла на Луну и не проклинала весь род человеческий, начиная от Адама и заканчивая Сталиным, а терпеливо и неуклонно приучала единственного сына быть островком германской стабильности в болоте российской расхлябанности. В школе Густава не любили и дразнили фашистом. Он разительно отличался от своих чумазых одноклассников. Его брюки всегда были идеально выглажены, а ботинки начищены до зеркального блеска. На переменах маленький Шмидт доставал специальную тряпочку и полировал обувь, чем доводил преподавателей до нервного срыва. Учителя, такие же зачуханные, как и их ученики, искренне недоумевали, как можно мыть голову и пользоваться утюгом ежедневно, а не от случае к случаю.
Однако сыновья Густава были истинными детьми своего отца. Если какая-то мысль западала в их светловолосые, упрямые головы, выбить её оттуда можно было только вместе с жизнью. Они подключили к уговорам свою матушку. Мать была русская, родом из Калиновки и нуждалась в германщине, как корова в шнапсе. Но материнское сердце более чувствительно к просьбам детей, чем отцовское и Анастасия Авдеевна встала на сторону сыновей.
- Им нужно, пусть и катятся в свой Берлин, - бесился Густав Фридрихович, - а у меня здесь родительские могилы. Я от них никуда не поеду.
- Они же тебе родные сыновья, - напоминала жена.
- Знать их больше не желаю.
- Отец, так нельзя, уступи, Христом Богом прошу.
- Женить их нужно, бездельников. Сразу вся дурь пройдёт.
Сыновья будто ждали этой команды и через месяц объявили о предстоящих свадьбах. Обе свадьбы решили справлять в один день. Только за праздничным столом, предварительно уговорив литр самогонки, Густав простил сынов и любовался их рослыми фигурами и ясными глазами. Невестки ему тоже глянулись, особенно у младшего. Засыпая лицом в тарелке с кислой капустой, он подумал, что и внуков будет любить больше от Павла.
Напрасно Густав думал, что поженившись на русских девушках, сыны и думать забудут о Германии. Наоборот. Теперь и невестки, прижимаясь к его плечам высокой грудью, только и трещали, что о переселении в Берлин. Попробуйте повоевать сразу на пяти фронтах, Густав был вынужден капитулировать. Под его эгидой семейство Шмидтов шло в эмиграцию по самой высшей категории: военнопленные, невинно пострадавшие от сталинских репрессий, а также позорно позабытые, позаброшенные немецкими властями на бескрайних просторах Сибири. На трёх вещах Густав Фридрихович и Анастасия Авдеевна всё-таки настояли: дом не продавать, корову оставить и пригласить родственников со стороны жены присматривать за хозяйством и брошенной кузней. Уладив все формальности, тронулись в Берлин.
Столица Германии Густаву не понравилась, хоть тресни. Раздражало вечное столпотворение разношёрстного народа, куча лодырей, праздно сидящих в многочисленных кафе и глазеющих на таких же прохожих. На почве неприятия берлинских ценностей он сошёлся с русскими стариками, такими же изгоями, не по своей воле оказавшимися в "немецком плену". Вот с ними он чувствовал себя замечательно и комфортно, они дружно кляли местные порядки, скупердяйство и отчуждённость немецких бюргеров, но признавали качество пива и разнообразие закусок. Анастасия Авдеевна приживалась несравненно легче: она то сидела с родившимися внуками, то бегала по магазинам с невестками и уже что-то лопотала по-немецки. С Густавом всё оказалось гораздо сложнее. У Шмидта была военная выправка, он ходил, печатая шаг, развернув плечи и задрав подбородок. Когда он скинул куцую телогрейку и нарядился в приличный костюм и кашемировое пальто в пол, все пожилые фрау смотрели ему вслед. Представьте себе, идёт эдакий двухметровый атлет с твёрдым лицом и голубыми глазами, все германцы принимают его за своего, а он ни слова не знает по-немецки. Густав принципиально не учил родной язык заново, прекрасно понимая, как он будет жутко его коверкать. Сначала Шмидт прикидывался глуховатым, он подносил ладонь к уху и ревел: "А-а-а-а?", потом плюнул и стал вообще глухонемым. Его сыновья, невестки и внуки врастали в берлинскую жизнь: посещали курсы немецкого языка и ясли, отрывались в ночных клубах и песочницах, а старый Густав ощущал себя здесь абсолютно инородным телом. Все эмигранты учили лающий немецкий язык, заглядывая в глаза прижимистым спонсорам, а Густав пошёл в отказ. Кстати говоря, до пяти лет пока его не выслали под Абакан, он шпрехал исключительно на родном хох дойче и только потом в силу обстоятельств ему пришлось выучить русский язык, а родной благоразумно забыть. Гордость потомственного кузнеца отказывалась следовать неписаным эмигрантским законам, он упорно не хотел прогибаться под изменчивый мир. Густав материл всех: и наших, и ваших, а потом ещё повадился в самый ответственный момент лупить кулаком по столу. Двухметровый кузнец, стучащий кулаком по столу это вам не городской хлюпик с узкими плечами и визгливым голосом, истерящий по поводу и без. Это я вам доложу, разящий меч Одина, боевой топор Олафа, крушащий всё, что попадётся на его пути. Старина Шмидт разнёс в щепы семь столов с одного удара, и немецкое правительство выделило ему персональную пенсию, которой с лихвой хватало на безбедную жизнь в Берлине и окрестных европейских странах.
Полгода пробездельничав, и совершенно от этого одичав, Густав устроился работать на мойку машин. Мойщиками работали четверо русских, три чеха и три украинца, руководил ими поляк Кшиштоф, низкорослый вредина, самолюбивый и обидчивый, который с первых же минут возненавидел упрямого немца и стал донимать его придирками. Кузнец мужественно кряхтел два дня, на третий его терпение лопнуло. Бригадир как обычно вызвал Густава к себе в подсобку и устроил нагоняй.
- Опять от тебя луком пахнет! - завизжал Кшиштоф на ужасном немецком, дыша в пупок Густаву и делая крошечный глоток кофе.
Шмидт промолчал, не понимая, что от него хотят. Кшиштоф повторил претензию по-польски. Густав пожал плечами. Тогда выведенный из себя поляк послал за русским работником, чтобы тот перевёл унизительную фразу этой рослой образине.
- Опять от тебя лучищем несёт, - дублировал земляк.
- Ну, несёт! И что!!? - взревел Шмидт и со всего размаху залепил кулаком по столу.
Пластмассовый столик сложился пополам, и недопитый кофе рухнул на ботинки Кшиштофа, залив попутно рубашку и брюки.
- А нет, ничего, - затявкал бригадир на плохом русском, - просто спросил.
- Ещё пахнет самогонкой и студнем! - предупредил Шмидт и примерился, чтобы ещё разнести.
На шум прибежали братья-славяне и принялись успокаивать взбесившегося тевтона. Кшиштоф гордо сложил руки на груди и учащённо задышал в пупок Густаву. С одной стороны ему хотелось поддержать свой бригадирский статус, с другой он не знал, как далеко может зайти разъярённый кузнец. Шмидт с вожделением посмотрел на лысоватое темя поляка и поднял разящий кулак… Кшиштоф зажмурился, но удара не последовало. Через несколько секунд бригадир приоткрыл один глаз, и увидел, что кулак кузнеца перекочевал к его носу. Поляк как вдохнул запах абаканской кузни, так и потёк. В прямом смысле этого слова - позорно надул в штаны. Больше Густав нигде не работал.
Щедрость немецких властей по отношению к Шмидту не знала границ: ему, как пострадавшему от сталинских репрессий выделили огромную квартиру в Западном Берлине и подарили новенький "БМВ". Фридрихович и тут остался недоволен, он посчитал, что у машины слишком низкий потолок, непригодный для его огромного роста. Если бы хотели ему угодить, то подарили бы грузовик. Шмидт в отместку парковал "БМВ" где ни попади, и естественно постоянно нарывался на штрафы. Последний штраф оказался роковым.
- Машину не там поставил - штраф! - разбушевался Густав, - не там плюнул - штраф! Да у себя в Калиновке я могу плевать где угодно и куда угодно. Домой хочу.
Шмидт наказал жене срочно накрыть стол и устроить общий сбор. Когда подтянулась вся семья, Густав взял слово:
- Вы хотели, чтобы я вас вывез по высшей категории? Хотели. Вы желали для себя максимального пособия? Желали. Получили? Получили. Какого рожна вам ещё от меня нужно? Больше я вам ничем помочь не могу. Всё, решено, я возвращаюсь в Калиновку.
- А Анастасия Авдеевна? - забеспокоились невестки.
Им очень хотелось, чтобы она осталась. Свекровь здорово им помогала: во-первых, нянчила внуков, во-вторых, отдавала им все деньги из своего пособия, поддерживая молодые семьи.
- Как она сама скажет, - отрезал Густав, - не поедет - её дело. А я возвращаюсь домой.
- Куда ж я от тебя денусь, - жена с тоской посмотрела в окно на ухоженные улицы Западного Берлина, изобильные продуктовые и уютные промтоварные магазины, но перевела взгляд на мужа.