- Нет, важно, - возразила Джорджи. - Я дошла до последней точки. Ты себе этого даже не представляешь. Не могу тебе передать, как я страдала. И не только от лжи, но потому, что чувствовала себя скованной. Я должна была что-то сделать сама, по своей воле. Сейчас у меня вдвое прибавилось ощущения реальности. Ведь я последнее время перестала быть свободной. А для меня это равносильно смерти. В таком состоянии я не нужна ни тебе, ни самой себе. Ты должен увидеть меня такой, какая я есть, Мартин. Я сама виновата. При тебе я не была собой. Мне не позволяла ситуация. Неправда заражала все вокруг. Я должна была хоть немного это разрушить. Теперь ты понимаешь?
- Да, да, да, - согласился я. - Хотя это все не имеет значения.
- Перестань повторять одно и то же, - упрекнула меня Джорджи. - И, ради Бога, не смотри на меня таким удрученным взглядом.
- Как бы то ни было, но эра лжи миновала, - заявил я. - И мы всем скажем правду.
Джорджи промолчала. Я поглядел на нее. Она смотрела на меня как-то странно, ее лицо еще не высохло от слез. Оно показалось мне нерешительным, замкнутым, по-новому красивым и не таким молодым.
- Ты не хочешь всем сказать прямо теперь? - спросил я.
- Не уверена, - откликнулась она.
- Ты выйдешь за меня замуж, Джорджи? - задал я новый вопрос.
Она отвернулась и глубоко вздохнула. Это было похоже на плач. Потом она проговорила:
- Ты это не всерьез, Мартин. Ты просто сходишь с ума от ревности. Спроси меня позже, если тебе тогда захочется.
- Я люблю тебя, Джорджи, - сказал я.
- А, это, - она сухо засмеялась.
- Господи, - протянул я и закрыл лицо руками. Джорджи обняла меня за плечи. Мы повалились на кровать, и я обнял ее. Какое-то время мы лежали не двигаясь.
- Мартин, - обратилась ко мне Джорджи, - ты говорил, что знакомил своих девушек с Александром и передавал их ему. А ты уверен, что это не он уводил их от тебя?
- Да, - отозвался я. - На самом деле было именно так.
- Мартин, я так тебя люблю, - призналась Джорджи. Я опустил голову ей на плечо и застонал.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Я вновь стоял у двери дома на Пелхам-крессент и вновь был пьян. На исходе вечера туман, как и прежде, сгустился. Я привез тяжелый ящик с вином, и меня поразило, что я с возрастающей скоростью сную взад-вперед между разными полюсами моей жизни, так что сейчас нахожусь, можно сказать, везде одновременно. Я отворил дверь и втащил ящик с вином в холл. Мне просто требовалось сюда вернуться.
Оказалось, что я был не в состоянии заниматься любовью с Джорджи. Я слишком долго оставался у нее, слишком много выпил, и наше свидание кончилось жалкими слезами. Я с облегчением расстался с ней и почувствовал, что она тоже испытала облегчение от моего ухода. Больше мы серьезно не разговаривали, но обращались друг с другом исключительно бережно, словно двое больных.
Теперь мне было необходимо увидеться с Палмером и Антонией. Был уже двенадцатый час, но у меня имелось оправдание - я обещал доставить им ящик с вином. Я полагал, что они еще не легли спать. Постучал в гостиную и заглянул туда. В комнате было темно, если не считать догорающего огня в камине. Затем я услышал сверху голос Палмера:
- Кто это?
- Это Мартин, - откликнулся я. Мой голос прозвучал глухо, будто я говорил в пещере. И добавил: - Я принес вино.
- Входи и присоединяйся к нам, - донесся до меня голос Антонии.
- Вы уже легли? - спросил я. - Простите, что пришел так поздно.
- Нет, не поздно, - возразил мне Палмер. - Входи. Знаешь, достань три бокала и бутылку. Нам очень нужно повидаться с тобой.
Я нашел три бокала, взял бутылку Шато Лориоль и стал подниматься по лестнице. Я еще ни разу не был наверху в доме Палмера.
- Мы здесь, - сказала Антония. Из-за открытой двери лился поток ярко-золотого света. Я задержался у порога.
Прямо напротив двери стояла огромная двуспальная кровать. Ее белое изголовье было украшено позолоченными розами. Белоснежные простыни откинуты. Две лампы, водруженные на высокие, резные и тоже позолоченные канделябры, отбрасывали мягкий свет по обе стороны. На белый индийский ковер набросаны розовые персидские коврики. Я вошел.
Палмер сидел на краю кровати. Он был в кремовом вышитом халате из китайского шелка, надетом явно на голое тело. Антония стояла рядом с ним, завернувшись в хорошо знакомый мне вишнево-красный шерстяной халат. Я закрыл дверь.
- Как это мило, что ты принес вино! - воскликнула Антония. - У тебя все в порядке?
- У меня все прекрасно, - ответил я.
- Давай отбросим излишние церемонии, - предложил Палмер. - Я люблю пирушки в спальне. Я так рад, что ты пришел! Ждал тебя весь вечер.
Дорогой мой, здесь нет штопора. Тебе не трудно сходить за ним, Мартин?
- Я всегда ношу с собой штопор, - отозвался я. Достал его и откупорил бутылку.
- Боюсь, что мы попираем все твои правила, заметил Палмер. - Ты не возражаешь, если мы выпьем его холодным? Налей в бокалы, а оставшееся вино подогрей у огня.
Я поставил бокалы на столик из розового мрамора рядом с дверью и наполнил их. Потом осторожно пристроил бутылку поближе к электронагревателю, расположенному в низу стены. Перед моими глазами мелькнул бледно-желтый орнамент на атласных обоях. Я вернулся к столику.
Антония забралась на кровать и ползком передвинулась на другую сторону, держась за плечо Палмера. Она села, подобрав под себя ноги и плотнее укутавшись в красный халат. Ее волосы, прежде скрытые поднятым воротником, теперь рассыпались и упали на плечи тяжелыми волнистыми прядями цвета тусклого золота. Без косметики она выглядела старше, бледнее, но ее лицо сделалось более нежным, и живым, каким-то материнским, особенно когда она устремила на меня взгляд своих карих глаз. Она слегка улыбалась, но ее большой подвижный рот сохранял, четкость линий. Палмер сидел напротив нее, спокойный, отдохнувший, на редкость вылощенный и сверкающий чистотой. Он опустил небольшую голову и в своем вышитом халате стал похож на какого-то царствующего недолгий срок, но могущественного императора с византийской мозаики. Он сел нога на ногу - длинные, стройные и очень белые ноги, поросшие черными волосами, показались из распахнувшегося халата. Ноги у него были босые.
- Apec и Афродита, - произнес я.
- Но ты, Мартин, как полагаю, не Гефест? - откликнулся Палмер.
Я пододвинулся и протянул им бокалы с вином, сперва Палмеру, потом Антонии.
- Похоже, это мое высшее достижение, - признался я.
- Ты и так очень многого достиг, - похвалил меня Палмер. - И мы любим тебя за это. Ты уже поднялся на вершину.
- Значит, потом последует спуск, - заметил я.
- Лучше назовем его горным плато, - уточнила Антония. - Люди живут на горных плато.
- Только те, кто хорошо переносит высоту, - сказал я, поднял свой бокал и осушил его. Вино было холодным, с горьковатым привкусом. Меня смущало голое тело Палмера под шелковым халатом.
- Антония рассказала мне о вашем разговоре, - начал Палмер. - Я почувствовал ревность оттого, что не был с вами. Но этим утром меня ждали мои пациенты. Думаю, что ты поступил весьма разумно. Тебе необходим полный отдых. Ты уже решил, куда поедешь?
- Я передумал, - ответил я. - Наверное, в конце концов никуда не поеду.
Палмер и Антония переглянулись.
- Дорогой, по-моему, ты должен поехать, - самым своим сладким голосом обратилась ко мне Антония. - Поверь мне, поверь нам, для тебя это самое лучшее.
- Как странно, - отозвался я. - Вот я здесь, принес вам вино в постель. А вместо этого должен был бы убить вас обоих.
- Мартин, дорогой, ты пьян, - воскликнула Антония. - Может быть, вызвать такси, чтобы тебя довезли до дома?
- Не беспокойтесь, - проговорил я. - Я на машине.
Я встал, нагнулся за бутылкой кларета, желая налить себе еще. Но каким-то образом зацепился за нее ногой, и она беззвучно опрокинулась. Большое красное пятно расплылось по белому ковру.
- Проклятие! - выругался я.
- Не волнуйся, мой дорогой, - сказала Антония. - Оно отойдет.
Она вскочила и вышла через белую дверь в ванную. А уже через минуту, согнувшись, вытирала ковер у моих ног, промывая его водой из кувшина. Пятно побледнело и сделалось светло-розовым.
- А если не отойдет, мы постелем на него коврик, - успокоил меня Палмер. - Я запрещаю тебе даже думать об этом, Мартин. Но, дорогой мой друг, сможешь ли ты добраться до дома? Не подвезти ли тебя? - Он сидел, улыбался и покачивал босой ногой.
- Нет, конечно, нет, - отказался я. - Со мной все в порядке. Мне страшно жаль, что я испортил ковер. Мне сейчас лучше уйти. Я оставил в холле ящик с вином. Там для него подходящее место?
- Если ты не возражаешь, его неплохо бы отнести в подвал, - посоветовал мне Палмер. - Распаковывать не надо, просто оставь его там. Наша служанка появляется в совершенно невообразимое время, а кроме нее - мальчишки-почтальоны, продавцы молока и другие загадочные личности. Они приходят и уходят, когда мы с Антонией еще спим, и лучше убрать ящик из холла. Это будет очень любезно с твоей стороны.
- Мне страшно жаль, - повторил я и поглядел на Антонию, которая продолжала отмывать ковер.
Она быстро поднялась и поцеловала меня в щеку.
- Не расстраивайся. Правда, Андерсон, ему нечего расстраиваться? Обещаешь?
- Обещаю, - сказал я, сконфуженно засмеялся и двинулся к двери.
Антония снова села на кровать, и они оба наблюдали за моим уходом. Свет от ламп в канделябрах отбрасывал нимб вокруг ее золотистых волос и его серебряных. Они следили за мной с улыбкой - она с бесконечно мягкой и нежной, а он - с самоуверенной, открытой, ослепительной. На фоне белой постели их плечи соприкасались, и они смотрели на меня, озаренные белым и золотистым светом. Я закрыл дверь, как закрывают крышку драгоценного ковчега или створки великолепного триптиха. Свет остался за дверью.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Чертыхаясь, я стал спускаться по лестнице в подвал. Ящик оказался чудовищно тяжелым. Я добрался до самого низа и толкнул ящик ногой. Бутылки укоризненно загромыхали. Неяркий электрический свет от лампочки без абажура освещал холодную, туманную пещеру, которая и была подвалом Палмера. Это место показалось мне темнее, чем всегда. Сернистый запах тумана смешивался с запахами гниющей древесины и холодного, сырого камня. Я сел на сломанный кухонный стул. Я ушиб ногу, толкая ящик.
Обнаружив, что положил свой бокал в карман, я подумал, что неплохо бы выпить еще. Не вставая, потянулся к ящику и достал бутылку. Мне понадобилось несколько минут, чтобы взять штопор и откупорить ее. Я наполнил бокал, пролив несколько капель себе на брюки и на пол. Выпил вино залпом и снова налил.
В подвале было холодно, и запах, который я определил как сернисто-туманный, заметно усилился. Я вздрогнул и поднял воротник пальто. Не похож ли этот подвал на газовую камеру, подумалось мне. Вино тоже показалось мне холодным, резким, терпким на вкус, короче, каким-то незнакомым. От него оставался неприятный привкус. У меня немного закружилась голова и странно сдавило живот, уж не знаю, то ли от страха, то ли от несварения.
Внезапно сверху донесся шум. Я мгновенно вскочил и отступил на несколько шагов по неровному полу подвала. Сердце у меня стучало, словно гонг. На лестнице появилась фигура. Сначала в полумраке я не мог разглядеть, кто это. Затем узнал Гонорию Кляйн. Мы уставились друг на друга. Сердце у меня по-прежнему отчаянно билось, и на минуту я увидел себя со стороны - высокого, ссутулившегося мужчину с поднятым воротником пальто, растрепанными волосами, расширенными от изумления глазами и рядом с ним пролитое вино. Мне было трудно начать разговор.
Гонория Кляйн спустилась еще на две ступеньки.
- А, это вы, - сказала она, - я увидела свет и подумала, что здесь может быть мой брат.
Она стояла на лестнице, руки в карманах твидового пальто, и задумчиво смотрела на меня. Ее глаза сузились, а линия рта сделалась прямой и жесткой.
- Ваш брат в постели с моей женой, - ответил я и добавил: - Я только что принес им вино в спальню.
Гонория Кляйн продолжала задумчиво разглядывать меня. Затем ее лицо немного расслабилось, она приоткрыла глаза, и в них мелькнула ирония.
- Вы герой, мистер Линч-Гиббон, - произнесла она. - Рыцарь безграничного смирения. Трудно даже определить, что с вами делать - не то целовать вам ноги, не то рекомендовать обратиться к хорошему врачу. - Она сказала это тем самым тоном, каким другие говорят: "задать хорошую взбучку".
- Вы любезно согласились познакомить мою любовницу с моим братом, - заметил я. - Это было очень мило с вашей стороны.
- Она сама попросила меня, - откликнулась Гонория Кляйн после недолгой паузы.
- А почему вы с такой готовностью предложили свои услуги? Мне не кажется, что у вас доброе сердце.
Она перестала иронически усмехаться и очень мрачно посмотрела на меня. Эта угрюмость усугублялась меланхолией. Лицо Гонории стало тяжелым и унылым, как на испанских религиозных полотнах, где из тьмы на нас глядят варварские, дикие, но в то же время глубоко одухотворенные и понимающие лики.
- Это не имеет значения, - небрежно проговорила она. - Так, мгновенный порыв. Я подумала, что для нее настало время увидеть кого-то нового.
- Но для меня это имеет значение, - возразил я. - Неужели вы не понимаете, что разрушаете все вокруг? Я был бы вам весьма благодарен, если бы в будущем вы не вмешивались в мои дела.
- Вряд ли мы еще встретимся, - сказала Гонория Кляйн. - Я возвращаюсь в Кембридж и уеду через несколько часов.
- Вы так говорите, словно едете на Северный полюс, - отозвался я. - Вот это бы меня от души порадовало. И не я один вздохнул бы с облегчением.
- Что вы имеете в виду?
- Палмер и Антония отнюдь не в восторге, что вы кружите над ними, как ворон над падалью.
Гонория Кляйн взглянула на меня, и ее лицо на мгновение исказилось. Затем она отрезала:
- Вы пьяны, мистер Линч-Гиббон, омерзительно пьяны, но даже если и трезвы, то просто глупы. Спокойной ночи. - Она повернулась, чтобы уйти.
- Подождите минуту, - окликнул ее я.
То, что случилось потом, может показаться немыслимым, но читатель должен мне поверить - все обстояло именно так. Она остановилась и снова повернулась ко мне. Я поставил ногу на нижнюю ступеньку и схватил ее за руку. Потом потянул вниз, прямо на себя. Она споткнулась, сдвинулась с места, и какое-то мгновение мы стояли рядом у подножия лестницы. Тяжело дыша, я сдавил ей руку, она напряглась и злобно посмотрела на меня. Впоследствии у меня осталось воспоминание, что ее лицо, начиная с этого мгновения, стало совершенно черным.
С внезапным усилием она рванулась от меня и попыталась высвободить руку. Странно, что мое нападение ее не очень-то удивило. Я разжал запястье Гонории и начал выворачивать его, заламывая руку за спину. И тут она с силой ударила меня коленом. Я снова схватил ее за запястье, подняв руку вверх, к плечу. Потом взял ее другую руку. Я услышал, как она с трудом вздохнула от боли. Теперь я стоял сзади, и, когда попробовал надавить на нее покрепче, она тяжело навалилась на меня. И опять ударила меня, на сей раз очень больно.
Я немного разжал ей руку, обвил ее ноги своей ногой и с силой толкнул ее вперед. Она упала на колени, я чуть было не свалился ей на голову и отпустил ее руку. Мы сплелись в клубок и покатились по полу. Я давил на нее всем телом, стараясь отыскать запястье. Она лежала на спине, пихала меня и царапала обеими руками, силясь угодить мне ногой в живот. Гонория боролась как одержимая, но любопытно, что за время нашей короткой схватки ни разу не вскрикнула.
Пальто мешали нам, а я к тому же был очень пьян, что отнюдь не помогало. Она оказалась еще сильнее, чем можно было ожидать. Но мне потребовалось лишь мгновение, чтобы схватить ее за обе руки. Я сдавил их своей рукой и давил на нее, пока она не успокоилась. Я видел ее лицо под своим - черные усики над верхней губой и сверкнувшие белые зубы. Я немного приподнялся и трижды ударил ее свободной рукой. Я бил ее ребром ладони поперек рта. Она закрыла глаза и попыталась увернуться. Это я тоже ясно видел в воспоминании.
Ударив ее в третий раз, я спросил себя, что же я делаю. Я отпустил ее руки и отодвинулся в сторону. Она неторопливо поднялась, а я сел. Моя голова внезапно заявила о своем существовании и страшно разболелась. Не глядя на меня, Гонория отряхнула пальто и по-прежнему медленно поднялась вверх по лестнице.
Минуту я просидел, чувствуя себя ужасно смущенным и растерянным. Затем поднял голову, которая, казалось, готова была расколоться на части, и, шатаясь, встал. Двинулся по ступеням и вышел в холл. Входная дверь была раскрыта, и снаружи плотно, как одеяло, нависал туман - желтый, непроницаемый, дьявольский и совершенно неподвижный. В сыром молчании до меня донеслось эхо удаляющихся шагов. Я выбрался на улицу, немного пробежал за ней, затем остановился и прислушался. Сзади отпечатались мои следы - знак моего неуверенного, спотыкающегося бега по влажному тротуару. Меня окружал удушливый туман, еще более глубокий, чем молчание. Я открыл рот, желая позвать ее, но оказалось, что я забыл ее имя.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
"Дорогая. Прости, что вчера я был так пьян. Надеюсь, что с ковра исчезло это свинское пятно. Ты и Палмер вели себя очень достойно. Вы должны позволить мне оплатить чистку ковра. Наверное, я все-таки уеду, но пока не знаю куда. Так что некоторое время не ждите от меня никаких известий. Со мной все в порядке, и обо мне нечего беспокоиться. До отъезда я распоряжусь относительно перевозки части мебели. Буду рад, когда это благополучно завершится. Я, возможно, показался тебе грубым, но не думай, что я не благодарен тебе за участие и внимание. Мне может еще понадобиться твоя помощь, и я был бы последним идиотом, если бы сейчас не оценил твою любовь. Хотя в конечном счете я, пожалуй, не понимаю, что такое великодушие. Но даже если это и не великодушие, то, наверное, очень на него похоже и со временем незаметно может в него превратиться. Ты так не думаешь? Прости меня и терпи меня.
М."
"Моя дорогая девочка, извини, что вчера я так напился. Надеюсь, я тебя не слишком утомил. Мне следовало бы пораньше уйти. В этой короткой записке я хочу сообщить, что, по всей вероятности, я уеду на некоторое время и в ближайшем будущем мы не увидимся. Я искренне полагаю, что это пойдет нам на пользу. Боюсь, что если мы сейчас встретимся, то начнем ссориться. Как я сказал вчера, я вовсе не обиделся на Александра. Это я легко пережил и верю, когда ты говоришь, что любишь меня. Но сейчас я чувствую себя чертовски жалким и ничтожным. Во мне все спуталось и перемешалось, и я не в состоянии увидеться с тобой. Меня раздражает, что я должен принять решение, а я до сих пор не знаю, каким оно будет. Ты это понимаешь. Может показаться неразумным, что я прошу любить меня, как прежде, и любить только меня; но ничего разумного здесь вообще не существует, а любовь неразумна по своей природе. Итак, эгоистично, себялюбиво извиняясь, я прошу именно об этом.