Я только теперь, в Ремберсе, заметил одну странную вещь: хотя по чертам его лицо удивительно походило на отцовское, но по общему духу и выражению оно столь же удивительно напоминало о матери. Она "ожила" в нем куда явственнее, чем в Роузмери или во мне, мы остро ощущали это. Мы считались, да, полагаю, и были, очень дружной семьей, и, хотя финансовое благополучие зависело от меня и я в значительной степени играл роль отца, Александр, вжившись в роль нашей матери, был подлинным главой семьи. Здесь, в доме и мастерской с белеными стенами, на которых все еще висели ее акварели и темноватые литографии пастельных тонов, я особенно ясно вспоминал ее с какой-то щемящей болью и чувством вины, ведь мой старый дом одновременно и подавлял, и защищал меня. Возвращаясь в него, я всегда заново испытывал это чувство, но теперь к нему примешивалась и боль из-за Антонии, чувство очень похожее, но более сильное, смутное и мучительное. Возможно, это и в самом деле была все та же боль, и тень от нее лежала на всей моей судьбе - на прошлом и будущем.
Мы не стали зажигать свет. Сидели у окна, не глядя друг на друга, и наблюдали, как тихо падает снег. От нас теперь был скрыт пейзаж за окном, которым в светлые дни любовался Александр. Занавеси отделяли пристройку от мастерской. В ней царила полная тьма. Летом здесь пахло деревом, из сада доносился аромат цветов и свежий, влажный, чистый запах глины. Однако сейчас я вдыхал только керосин от четырех больших обогревателей. Его знакомый запах заставил меня вспомнить плохо освещенные зимы моего детства.
- И что же?
- Да, собственно, вот и все.
- И Палмер больше ничего тебе не сказал?
- Я его ни о чем не спрашивал.
- И ты говоришь, что был с ним просто ангелом?
- Просто ангелом.
- Не стану утверждать, - заявил Александр, - что я бы набросился на него как дикий зверь. Но расспросил бы его. Хотел бы понять все до конца.
- Ну я-то понял, - сказал я. - Ты же знаешь, мы с ним очень близкие друзья, так что расспрашивать невозможно, да в этом и нет никакой необходимости.
- Как по-твоему, Антония счастлива?
- Так и порхает. Александр вздохнул:
- Могу признаться, Палмер мне никогда не нравился. Он какой-то не настоящий - прекрасная механическая копия человека, отлично придуманная, расцвеченная, но все же копия.
- Он - маг, - пояснил я, - и уже одно это вызывает неприязнь. Но он вполне живой человек из плоти и крови. Любовь нужна ему не меньше, чем прочим. Меня очень растрогало, как они с Ан тонией пытались удержать меня. Представь себе, удержать в подобной ситуации…
- Позвольте, сэр, выразить мое громкое "фи", позвольте мне защищаться! - подшутил Александр.
- Антония написала тебе? - Я повернулся и стал наблюдать за ним. Его большое, тяжелое лицо подсвечивалось желтоватым снегом.
- Да, - ответил он.
Интересно, мог бы я это предвидеть? Но нет, подобный шаг казался мне немыслимым. Я был просто ошеломлен ее письмом.
- Значит, письмо пришло после моего телефонного звонка? Вряд ли она написала бы тебе, не поговорив сначала со мной.
- Ну конечно нет, - подтвердил Александр. - Но я не принял твоих слов всерьез, когда ты позвонил. Она ведь ничего не сообщила в своем письме, никакой информации в нем не было. Кстати, скажи мне, где ты теперь намерен жить?
- Не знаю. Наверное, сниму квартиру. Роузмери хочет стать моей домоправительницей.
Александр засмеялся:
- А почему бы тебе не остаться здесь? Ты же сейчас не занимаешься своими делами?
- А что мне здесь делать?
- Ничего.
- Ну и ну.
- Почему бы и нет? - продолжал Александр. - Здесь самое идиллическое времяпрепровождение - просто земной рай. Мы это прекрасно понимали в детстве, пока жизнь нас не испортила. Если хочешь чем-то себя занять, я научу тебя лепить из глины или вырезать змей и ласок из корней деревьев. Вся беда в том, что люди в наше время не понимают, как это можно ничего не делать. Мне пришлось основательно потрудиться, обучая безделью Роузмери, и теперь она, в отличие от тебя, знает в этом толк.
- Ты - художник, - возразил я. - Для тебя ничего не делать и значит делать что-то. Нет, я вернусь к своим Валленштейну, Густаву Адольфу и книге "Что такое быть хорошим генералом". Недавно я весь погрузился в исследование о Тридцатилетней войне и сравнивал этих двух командующих. Это была глава в большой книге о том, в чем секрет удачи военачальника.
- Хороших генералов вообще не существует, - сказал Александр.
- Ты начитался Толстого. Он полагал, что все генералы никуда не годятся, потому что русские генералы были никудышными. Как бы то ни было, я надеюсь серьезно поработать. Надо признать, что Антония умела заполнять собой время.
- Отлично, - проговорил Александр. Он снова вздохнул, и мы минуту помолчали.
- Познакомь меня с результатами твоей бездеятельности, - попросил я.
Александр поднялся и отдернул занавес. Он включил свет в мастерской, и вверху засверкало множество длинных, узких полос. От освещения начало казаться, что за окнами сейчас весенний полдень. Огромная комната некогда была котсуолдским сараем, и моя мать перестроила его, но сохранила высокую крышу и грубо отесанные деревянные стропила, сквозь которые струился теплый, мягкий воздух и в полосах света кружились пылинки. Длинный рабочий стол с исцарапанной поверхностью и аккуратные связки инструментов на дальней стене. Остальные вещи, хотя на первый взгляд и находились на своих местах, были разбросаны повсюду: глыбы необработанных камней; огромные корневища деревьев, сложенные как шалаш; деревянные обрубки разной величины, похожие на гигантские детские кубики; высокие статуи, укутанные тускло-серой тканью; коробка с резными бутылками из тыквы, столбик из черного дерева, выточенный или самой природой, или мастером, трудно сказать, чем или кем. На стене у окна стояли ряды глиняных кувшинов, а в дальнем конце мастерской виднелись гипсовые слепки, торсы, извивающиеся тела без голов и головы на грубых деревянных подставках. Пол, выложенный плиткой под голубые голландские изразцы, был, по прихоти Александра, покрыт высохшим тростником и соломой.
Александр пересек комнату и стал аккуратно снимать ткань, закрывавшую высокие скульптуры. Первым он открыл вращающийся пьедестал, на котором громоздилось что-то непонятное; полностью сняв покрывало, он зажег свет в центре мастерской и повернул единственную, находящуюся на его рабочем столе угловую лампу, направив ее прямо на пьедестал. На нем оказалась гипсовая голова, к работе над которой он только приступил. Глина еще не засохла, и куски проволочного каркаса проглядывали то тут, то там. Сходство с головой лишь начинало проявляться. Я всегда считал опасным момент, когда безликий образ вдруг приобретал черты какого-то человека. В глубине души невольно возникало чувство - вот так и рождаются чудовища.
- Кто это?
- Не знаю, - откликнулся Александр. - Это не портрет. Однако у меня странное ощущение, будто я искал того, кому принадлежит это лицо. Раньше я так никогда не работал, и, возможно, это ни к чему не приведет. Впрочем, ты помнишь, как несколько лет назад я сделал ряд совсем нереалистических голов.
- Твой плексигласовый период.
- Да, в то время. Но мне и прежде совершенно не хотелось лепить чьи-то мнимореалистические головы. - Он медленно передвинул лампу, и ее косые лучи обозначили темные линии в складках глины.
- А почему современные скульпторы вообще отказались от портретов? - спросил я.
- Не знаю, - сказал Александр. - Мы больше не верим в человеческую природу, как верили древние греки. Между схематическими символами и карикатурой ничего не осталось. А здесь я желал передать ощущение какого-то полного высвобождения. Ничего. Я продолжу свою игру с этой скульптурой, стану задавать ей вопросы и, быть может, получу какой-нибудь ответ.
- Завидую тебе, - признался я. - У тебя есть способ узнать что-то новое о реальном мире.
- У тебя тоже, - заметил Александр. - Твой способ называется моралью.
Я засмеялся:
- Я ею давно не пользуюсь, братец, так что она основательно заржавела. Покажи что-нибудь еще.
- Угадай, кто это? - Александр передвинул угловую лампу прямо кверху, и я увидел голову из бронзы, укрепленную на кронштейне над рабочим столом.
Я был поражен, даже не узнав ее как следует.
- Давно я ее не видел. Это была Антония.
Александр вылепил ее голову в самом начале нашей семейной жизни, однако сделанное его не удовлетворило, и он отказался отдать ее нам. Это была светло-золотая бронза, и он изобразил молодую, окрыленную Антонию, почти незнакомую мне, принадлежащую совсем другой эпохе. С лицом женщины, танцующей на столе, за которую пьют шампанское. Форма ее головы была великолепно схвачена, в огромной, ниспадающей на спину копне волос угадывалось что-то греческое. Я сразу узнал и ее крупные, жадные, полураскрытые губы. Но эта Антония выглядела моложе, веселее, непосредственнее моей жены. Возможно, она и была такой, да только я об этом забыл. В бронзовой голове напрочь отсутствовала пьянящая теплота сегодняшней Антонии. Я вздрогнул.
- Без тела я ее не воспринимаю, - произнес я. Покачивающаяся походка Антонии была существенной частью ее облика.
- Да, для некоторых тела важнее всего, - заметил Александр. Он играл над головой лучом, освещавшим щеку. - И все же головы более всего передают нашу сущность, это высшая точка нашего воплощения. И будь я Богом, не было бы для меня большей радости, чем создание голов.
- Сами по себе скульптурные головы мне не нравятся. По-моему, в них есть какое-то нечестное преимущество, и они говорят о незаконных и несовершенных отношениях.
- Незаконные и несовершенные отношения… - повторил вслед за мной Александр. - Да. Возможно, даже наваждение. Фрейд о Медузе. Голова способна передать и женские половые органы, тогда она пугает и не возбуждает желания.
- Мне и в голову не приходили такие изощренные мысли, - сказал я. - Всякий дикарь любит коллекционировать головы.
- А вот ты не разрешил включить твою в мою коллекцию, - упрекнул Александр. Я наотрез отказывался позировать ему, хотя он не раз просил меня об этом.
- Чтобы ты насадил мою голову на копье? Ни в коем случае!
Пока мы смеялись, он провел рукой у меня по затылку, чтобы почувствовать его форму под волосами. Для скульптора важнее всего форма черепа, а не его содержание.
Мы постояли еще немного, глядя на голову Антонии. Наконец я ощутил, что на сердце у меня стало тяжело.
- Не пора ли нам выпить? - предложил я. - Кстати, я отправил сюда ящик "Верж де Клери" и немного бренди.
- Да, мы получили их сегодня утром, - ответил Александр. - Но не портвейн! Любой кларет сделался бы портвейном, если б мог.
- Нет. Не сделается, если ему не позволят, - возразил я. Мы всегда спорили об этом под Рождество.
- Боюсь, что завтра сюда, как обычно, нагрянет целая толпа, - сказал Александр. - Мне не удалось все отменить. Роузмери говорит, они так об этом мечтают. Но вдруг нам повезет и снег заметет все дороги?..
Мы подошли к двери, открыли ее и, встав на пороге, посмотрели во двор. Задул холодный ветер, и от морозного воздуха зазнобило. Начало темнеть, но последние дневные лучи по-прежнему окрашивали золотистым блеском падающий снег. Перед двумя большими заснеженными акациями расстилалось белое полотно. Из-под густого зимнего покрова торчали темные ветви. Тут, рядом с нами, заканчивалась поляна, а за ней тянулась гряда холмов, скрытая теперь от наших взоров. За холмами притаились заброшенные железорудные поселки Сибфорд-Гоуэр и Сибфорд-Феррис. Снег тихо падал с безветренных небес, и через открытую дверь мы могли наблюдать за этим безмолвием природы. Мы были отрезаны от мира, словно в склепе. Затем перед нами мелькнуло темное пятно, совсем как на китайском рисунке, - черный дрозд важно шествовал к своему гнезду и вдруг остановился и спрятался под кустом, повернул голову в нашу сторону, а затем бесшумно проследовал назад, за сугроб. Мы увидели, как сверкнули его глаза в лучах заходящего солнца, и обратили внимание на его оранжевый клюв.
"Эй, черный дрозд, эй, черный хвост.
Оранжевый носок", -
пробормотал Александр.
- Уж слишком ты часто цитируешь, братец.
- Слишком?
- А помнишь, как там дальше?
- Нет.
"Щегленок, зяблик, воробей,
Кукушка с песнею своей,
Которой человек в ответ
Сказать не часто смеет: нет!"
Александр минуту помолчал, а затем спросил:
- Ты был верен Антонии?
Я не ожидал от него такого вопроса, однако сразу ответил:
- Да, конечно.
Александр вздохнул. Свет из гостиной вырвался наружу, и тьма озарилась золотистым конусом; снежинки, ставшие тускло-серыми и едва различимыми, на мгновение оказавшись в нем, снова ярко заблестели. Вечнозеленые ветви, которые Роузмери старательно переплетала каждое Рождество, как ее приучила мать, висели на окне. Они были украшены разноцветными шарами, апельсинами, длиннохвостыми игрушечными птичками и свечами, рядом с ними свисала омела. Я увидел, что моя сестра взобралась на стул и принялась зажигать свечи. Они вспыхнули и ярко загорелись, как старый, многозначный символ, трепеща на ветру, который всегда проникал в это время в высокие, плохо подогнанные викторианские окна.
- Почему "конечно"? - спросил Александр.
В этот момент до нас донеслись звуки фортепиано. Роузмери заиграла рождественскую песню: "Как во граде царя Давида". Я глубоко вздохнул и отошел от двери. Затем прошел в комнату и взял сигареты, которые оставил на окне. Александр, очевидно, не ждал ответа на свой вопрос. Он повернул угловую лампу и вновь осветил незаконченную голову. Мы молча рассматривали ее, а вдали слышались звуки фортепиано. Я знал, она напоминает мне о чем-то грустном и пугающем, и, вглядываясь теперь в это смазанное тенями лицо, понял вдруг, о чем именно. Когда умерла моя мать, Александр хотел сделать посмертную маску, но отец ему не позволил. И вдруг я живо вспомнил ее спальню, неподвижную фигуру на кровати, лицо, укрытое простыней.
Я вздрогнул и повернулся к двери. На улице совсем стемнело. Снег по-прежнему шел, видимый лишь из освещенных окон и словно погруженный в глубокую дремоту. Роузмери начала следующий куплет.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
"Моя дорогая Джорджи, я предполагал провести Рождество совсем иначе. Вечером того дня, когда мы в последний раз виделись, Антония внезапно объявила, что хочет разойтись со мной и выйти замуж за Палмера Андерсона. Не буду сейчас пересказывать подробности, но похоже на то, что именно так и будет. Я также не стану тебе говорить, что я чувствую. Очевидно, я и сам до конца в себе не разобрался. Как ты можешь вообразить, я до сих пор в шоке. Никак не могу прийти в себя и лишился всякой уверенности. Ты должна понять, что больше я ничего тебе сказать не могу. Однако я хотел изложить тебе факты, и это письмо стало для меня колоссальным облегчением. Надейся на лучшее и ничего не бойся, если можешь. О, моя радость, я еще никогда не чувствовал себя до такой степени неспособным к ясным и решительным действиям. Я кажусь самому себе выцветшим и полустертым, похожим на какую-то фигуру на заднем плане старинной картины. Постарайся хоть немного вдохнуть в меня энергию, помочь мне вновь обрести смысл жизни. Дорогая девочка, твои любовь и преданность для меня бесценны, поддержи меня своим терпением. Прости меня за это трусливое и бестолковое письмо. Твой бедный, незадачливый принц целует твои ноги. Просто я сейчас слишком огорчен и не в силах рассуждать четко и логично. Пожалуйста, оставайся со мной и люби меня по-прежнему. Если смогу, то зайду к тебе завтра в обычное время. Но если мне это не удастся, то позвоню примерно в это же время.
М."
Я кончил письмо и торопливо сунул его в карман. По лестнице спускались Антония и Роузмери и говорили наперебой.
- И во всем доме центральное отопление, - сказала Антония.
Я встал из-за письменного стола "Карлтон-хаус" и подошел к камину. Была середина дня, но за окнами уже темнело, и пришлось включить свет. Комнату освещали две лампы, но Антония предложила также зажечь камин, чтобы мне, как она выразилась, было повеселее.
Войдя, они встали рядом и с нежным вниманием поглядели на меня. Обычно женщины смотрят так на маленьких детей. У Роузмери это внимание соединялось с любопытством, а у Антонии - с тревогой. Роузмери в элегантном сером костюме выглядела совсем крошечной рядом с моей женой.
- Антония сейчас рассказывала мне о твоей квартире, - сообщила Роузмери. - Судя по всему, она само совершенство. И оттуда божественный вид на Вестминстерский собор.
- Что же, ты знаешь о ней больше, чем я. Палмер подыскал мне квартиру на Лоундес-сквер.
Кажется, действительно хорошую.
- Но ты не позволил мне рассказать о ней сегодня утром! - воскликнула Антония. - Как он себя ужасно ведет! - обратилась она к Роузмери. - Ты даже не хочешь посмотреть свою новую квартиру, - упрекнула она меня.
- Не особенно.
- Голубчик, перестань дуться, - продолжала Антония. - Тебе все равно вскоре придется решать, как быть с мебелью. Роузмери и я только что вымерили гардины. Те, что у входа и в голубой комнате, как раз подходят. Так что здесь ничего не придется менять.
- Какая удача!
- Ну, ты как хочешь, а вот я хочу поглядеть на твою квартиру, - заявила Роузмери. - Антония дала мне ключ, и я сейчас туда отправлюсь. Ты уверен, что тебе не хочется ее посмотреть, Мартин?
- Уверен.
- Ну что ж, мне пора, - проговорила Роузмери. - Должна признаться, что я еле ноги волоку. Вечером занесу ключ. Пока, Мартин, дорогой, пока, Антония. - Она похлопала меня по плечу, а потом привстала на цыпочки и чмокнула Антонию в щеку. Они казались теперь неразлучными.
Антония проводила ее до двери и окинула пристальным взглядом. Я услыхал, как она сказала:
- И дай мне знать, что ты думаешь о ламбрекенах.
Дверь закрылась.
Я стоял у камина и смотрел на огонь, пытаясь вычистить случайно найденную старую трубку - время от времени я покуривал трубку. До меня донеслись шаги Антонии, она вернулась в комнату. Антония подошла к камину и остановилась напротив меня. Я смотрел на нее, а она на меня, теперь уже пристально, без улыбки. Я впервые оказался с ней наедине после того, как вернулся в Лондон вместе с Роузмери. Благодаря какой-то тайной алхимии, связанной со сложившейся ситуацией, мы с Антонией стали новыми, непохожими на прежних людьми. Теперь мы воспринимали друг друга настороженно, и за этой настороженностью, во всяком случае у меня, таился жалкий страх и недоумение перед этими переменами. Внезапно мне стало тошно до боли, и я почувствовал, что не выдержу никаких объяснений. Я отодвинулся назад, чтобы дочистить трубку.