Один из гостей предложил игру, которая сначала показалась странной, но постепенно всех вдохновила. По жребию все разбились на пары, и чтоб непременно мужчина и женщина. Пара, чья очередь приходила, удалялась в пустую комнату, придумывала сцену из какой-нибудь картины (так получилось, что в тот вечер чаще использовались картины на сюжеты из русских сказок), репетировала эту сцену, возвращалась в новогоднюю компанию и позами и выражениями на лицах иллюстрировала сцену из картины, а другие должны были угадать, что за картина и кто художник.
Заплетин оказался в паре с женщиной, с которой он только что познакомился. Припоминая сюжет картины, которую они решили оживить, он опустил холодную руку на слабое женское плечо. Они постояли так друг против друга, пытаясь припомнить точные позы мужчины и женщины на картине, и вдруг она руку его передвинула на свою полуголую грудь, неожиданно тёплую в зябкой квартире, прижала и сколько-то не отпускала. Он замер, не зная, что делать дальше – то ли убрать осторожно руку, то ли, напротив, прижать её крепче, и после этого, например, осмелиться на поцелуй…
Грохот двери возгласил о приходе низкорослого и полноватого мужчины. Он быстро направился к конторке, заметил Заплетина, остановился, поглядел на него вопросительно.
– Вы Басамент, – произнёс Заплетин, на сей раз ничуть не сомневаясь, что вошедший в самом деле Басамент, и отмечая, что тот изловчился наесть себе пожизненное брюшко, отпустил довольно длинные усы, но уход за ними забросил, начал лысеть и ветшать лицом, то есть столько в лице накопил морщин, что кто-нибудь другой такое же количество накопил бы за двадцать лет.
– Ну, Басамент! – отвечал вошедший, почему-то так неожиданно громко, что девица выразила на лице то испуганное почтение, какое вырабатывается у россиян по отношению к горлопанам, скандалистам и грубиянам.
С небольшой бородатой улыбкой и рукой, нацеленной, как кинжал, Заплетин приблизился к Басаменту. "Вот, – думал он, пожимая руку, мягкую, потную и горячую, – в облике этого человека ко мне приближается воплощение моего осознанного желания. Впрочем, – поправился он, по привычке усомнившись в любой своей мысли, – кто его знает, зачем и кем послан мне этот человек, и что именно он олицетворяет; а, может быть, он персонифицирует другое, значительно более важное, неосознанное желание?"
В блокноте, извлечённом из-под женского журнала, девушка вычеркнула фломастером строчку Евграф Басамент и пошла впереди мужчин, красиво плутуя джинсовым задом. Басамент вонзил локоть в живот Заплетина и подбородком указал на то замечательное вихляние. Заплетин сморщился от неудобства, возникшего в дыхательной системе, но заставил себя ухмыльнуться и понимающе закивал. Мелкий, казалось бы, эпизод, но оба взбодрились предвкушением, что совпадение в этой мелочи – как бы предтеча к совпадениям в чём-то существенно более важном. Столик был от сцены далековато, но девушка строго возразила, что лучшие столики невозможны ввиду предстоящего наплыва свадьбы, бар-мицвы, дня рождения и воссоединения семьи.
– Скажите спасибо, что этот достался, – приструнила она клиентов не забытым российским душком, который одни терпят всю жизнь, а другие, прикинувшись политэмигрантами, бегут от него на другой край света.
В почти пустой зале затерялись несколько тихих посетителей; самым живым оказался стол, за которым мужчины-официанты обсуждали что-то с серьёзными лицами, – то есть не женщин обсуждали, а что-то, связанное с финансами.
Пока Заплетин и Басамент оглядывали ресторан, застревая на сказочных сюжетах, раскиданных по тёмно-красным стенам, автор проскальзывает в щель, возникшую меж настоящим моментом и моментом появления официанта, с тем, чтобы читателя осведомить о причине свидания двух господ.
Под влиянием философии, которая сделала Америку богатейшей страной мира, которую с чьей-то лёгкой руки прозвали Американская Мечта, и которая утверждает, что без материального благополучия настоящее счастье невозможно, – под влиянием этой философии Заплетин решил приумножить деньги с помощью новой инвестиции. Для обретения уверенности в том, что он собрался затеять, он обзвонил нескольких знакомых, которые могли бы предоставить бесплатную дружескую консультацию. Один уклонился от лишних хлопот, себя подменив автоответчиком, другой торопился в аэропорт, третий не знал, что посоветовать и предложил позвонить четвёртому, четвёртый спал, – сказала жена, пятым оказался Басамент, которому Заплетин позвонил, не рассчитывая ни на что, поскольку они уже много лет не встречались и не созванивались. Басамент, по слухам, разбогател, занимаясь торговлей недвижимостью.
Бурно приветствовав Заплетина и не выслушав даже, в чём дело, Басамент предложил выпить по стопке в ресторане, который был популярен среди русскоязычных иммигрантов. То есть, что странно, он предложил не чашечку кофе и не ланч, как чаще встречаются по делу, а ресторан, да в субботний вечер, когда вся Америка традиционно наводняет хорошие рестораны. И знает Америка, что в этот вечер ресторанные очереди длиннющие, и готова по часу и дольше ждать, когда, наконец, столик освободится, но, тем не менее, семь в субботу – это как пожизненный ритуал. Даже какой-нибудь старик, который уж сколько лет на пенсии, и может поехать в ресторан в любой день недели, в любое время, – и тот выкарабкивается из машины перед дверями ресторана именно в субботу, в семь вечера. Заплетин идеей не вдохновился.
– А мы пораньше пойдём, до толпы, – успокоил его Басамент. – Я приглашаю, и я плачу!
Заплетин не знал, что Басамент завлёк его в русский ресторан по своим деловым соображениям: он хотел обкатать идею, в которой русские иммигранты могли ему очень пригодиться. Идея эта была большой, даже лучше сказать – великой; от неё у кого-нибудь другого просто захватывало бы дух, но Басамент по своей натуре всегда затевал только большое, посему он к последнему своему замыслу, достойному какого-нибудь короля, относился, как к другой большой мечте, которая, он трезво понимал, в реальной жизни может столкнуться с непреодолимыми препятствиями.
До того, как возникла эта идея, он с недавними россиянами избегал деловых отношений: ему казалось, что большинство из них – жулики и бездельники. Многие были переполнены фантастическими идеями, например, как стремительно разбогатеть, но у всех отсутствовало терпение эти идеи претворять в дело. Заплетин, создав успешный бизнес, оказался на них не похожим.
– Что будем пить? – спросил развязно наконец-то приблизившийся официант.
Он не ошибся в их желании выпить чего-нибудь алкогольного, но по обычаю официантов русскоязычных ресторанов, в фамильярности несколько перехлестнул.
– А что выпивают два русских человека, когда сидят в русском ресторане? – спросил Басамент на русском с акцентом.
– Понятно, мужики! – сказал официант. – Какую именно приволочь?
– Приволоки нам именно "Столи", – распорядился Басамент.
– Пивца, шампанского, газировки? – подбросил идеи официант.
– Пару "Столичных"! – хлестнул Басамент.
– И пару могу, – ухмыльнулся служивый.
Отметив, что с ним Басамент не советуется, Заплетин, однако, не возражал ни против вида заказанной водки, ни даже против её количества, какое для американского ресторана являлось страшно преувеличенным, но для русского – ничего.
Пока под лёгкую болтовню и под малосольного лосося они расправлялись с первой "Столичной", зал ресторана оживлялся. Римма их, впрямь, не обманула: постепенно все столики заполнили пары и шумные компании – по-российски отметить день рождения, свадьбу, бар-мицву, что-то ещё; очевидно, и семья воссоединилась, но это в глаза пока не бросалось.
Басамент хотел бы как можно скорее начать разговор о своей идее, но из вежливости придержал её, чтобы выслушать дело Заплетина. А дело это было вот каким. Заплетин задумал купить здание на коммерческой бойкой улице. Сам музыкант, он сумел создать довольно популярный в городе ансамбль из музыкантов, певцов и танцоров. Заказов было хоть отбавляй, развлекали везде, где нужно развлечь, и где предлагали хорошие деньги. Свой бизнес, и многие репетиции, если в танцорах не нуждались, Заплетин вёл в собственном доме, который был в зоне некоммерческой. Дом был просторный, двухэтажный, с большим, хоронящим звуки подвалом, но, тем не менее, репетиции слышали ближайшие соседи. Кроме того, на взгляд соседей, мимо их священных жилищ проезжало слишком много машин.
Пусть к дому Заплетина проезжали не автобусы дальних маршрутов, не тяжёлые грузовики, не самосвалы, ни что подобное, а аккуратно шуршали шинами машины порядочных людей, но, – говорили друг другу соседи на зелёных вылизанных лужайках, – но много ли нужно, чтоб задавить кошку, собаку или ребёнка. Совсем ерунда, – кивали в ответ, – это под силу букашке "Фольксвагену". А посему, – поднимали палец, слегка вымазанный землёй при выпалывании травы (не сорной, а просто нежелательной), – чем меньше машин, тем меньше риска для наших животных, детей, и для нас же.
Соседи были, конечно, правы: для тишины, чистоты, покоя в районах проживания горожан город был тщательно и сложно поделён на жилые и коммерческие зоны, и никто не имел права вести коммерческое предприятие в сугубо спальном районе. Бизнес Заплетина перерос ситуацию его улицы, клиентов пора было переводить в зону коммерческого назначения, в здание достаточное и для танцев. В любой момент ближайший сосед мог накапать куда надо, за этим последуют письма из мэрии, инспекторы, штрафы…, – к чему всё это.
– Я хочу вам оффер два опшенс, – сказал Басамент, внимательно выслушав, какое там дело у Заплетина. – Один – я буду смотреть рентал проперти, какая вас может сатисфай. Другой опшен – мы трай купить домик ин клоузист коммершал эария. Это – мач беттер, но у меня вопрос: у вас есть уан хандред таузэнд долларс на даунпэймент?
Сочувствуя читателю без английского, переведём на русский язык. Басамент предложил два варианта: арендовать либо купить здание в ближайшем коммерческом районе. Купить – много лучше, – добавил он, – но есть ли у вас на первый взнос примерно сто тысяч долларов?
– Откуда? – сказал Заплетин.
– Будут! Мы рифайненс твой хауз (перевод: мы вытянем деньги из твоего дома. То есть он так вырос в цене, что если оформить новый заём, то разница между первым займом и возросшим вторым займом и даст Заплетину сто тысяч)…
Базамента его русские родители произвели уже в Америке, и все, что прожил он, прожил в Америке, поэтому такую тарабарщину ему позволительно извинить. К счастью, ему тут же надоело напрягаться для тарабарщины, и он перешёл на родной английский, который мы и будем использовать, но в переводе на чистый русский.
– Считай, что дом у тебя в кармане, – сказал Басамент и разлил ещё. – Давай за твою новую халупу (халупа с акцентом сверкнула по-русски).
– А если мой дом плохо оценят, – медлил Заплетин с торжеством.
– Не волнуйся. Ты получишь лучшего оценщика. Я ему завтра позвоню.
– Разве не банк выбирает оценщика?
– Да, но банк выберу я!
Басамент твёрдо глядел на Заплетина бледно-голубыми честными глазами, какие бывают, как ни странно, не только у порядочных людей, но и у отъявленных негодяев. Заплетин взглядов в упор не выдерживал. То ли, – себе он объяснял, – не доставало ему характера отвечать взглядом на долгий взгляд, то ли считал он борьбу взглядов бессмысленным состязанием.
Глава 2. Сто процентов в месяц
К столу Абадонина осторожно приблизился Амерян. Рассуждая логично, его осторожность была совершенно неоправданной. С чего это владелец ресторана будет церемониться с посетителем, который уселся за лучший столик, за который лично сам Амерян устраивал самых важных гостей. Конечно, увидев там незнакомца, Гарик сначала решил спросить Римму, какого это чёрта, и так далее.
– Да как же? – сказала девушка. – Этот мужчина…, – глянула в записи, – этот Абадонин мне сказал, что вы дружили ещё со школы. Что вы его лично пригласили…
"Абадонин? – задумался Гарик. – Со школы? Чего-то не помню".
– Ладно, работай, – сказал он Римме. – И на всякую дрянь не отвлекайся, – кивнул он на толстый журнал перед девушкой.
"Ну-ну, поглядим на школьного друга", – думал он, направляясь к столику, за которым незнакомый человек в тот момент закусывал бутербродом, густо обмазанным чёрной икрой.
Незнакомец поднял глаза на Гарика, широко улыбнулся, вскочил со стула.
– Сколько лет, сколько зим! Да ты чего? Что ли, в самом деле, не узнаёшь?
– Напомни, – сухо сказал Гарик.
– И Полину Никитичну забыл? Помнишь, как мы в четвёртом классе учились стирать белые воротнички?
Взгляд Гарика потеплел.
– Конечно, помню. А вот тебя… А звать тебя как?
– Да Леонард я. Лео. Помнишь, как ты в девятом классе разбил мне нос баскетбольным мячом? Сам же потом оттирал мою кровь, и даже майку помог отстирывать.
"Чёрт знает что, – растерялся Гарик. – Всё это помню, а вот его…Да, вроде, и не было у меня знакомых по имени Леонард".
– Ну что, до сих пор меня не признал? А Осипа помнишь? Из "Ревизора"? Ты был Хлестаковым, а я Осипом. Помнишь, как во время репетиции мы с тобой едва не подрались? Слишком ты в роль тогда вошёл, командовал мной, как своим рабом.
– Осип? – Гарик себя ощутил человеком с отшибленной памятью.
– Да хрен с ней, с памятью. Ненадёжна. И непредсказуемо избирательна. – Руки Абадонина разлетелись для дружеского объятия. – Давай лучше тяпнем за нашу встречу.
– Ну и встреча! – воскликнул Гарик. И отдался в объятия Абадонина. Фальшивил, конечно, но что оставалось после трёх школьных эпизодов, которые он тоже не забыл.
Тяпнули по стопке, побеседовали, припомнили каких-то одноклассников, но, покидая стол Абадонина, Гарик был всё в том же недоумении. Да, наша память, в самом деле, непредсказуемо избирательна.
Попрощавшись со школьным другом и направляясь в свой кабинет, Гарик, как любой хозяин бизнеса, придирчиво оглядывал помещение, подмечая мусоринки на полу, сбившуюся скатерть, отсутствие бокала, опухшее лицо официанта, – с тем, чтобы тут же позвать менеджера и указать на недостатки. И тут его взгляд узрел на стене картину, которой он раньше не видел.
На этой картине, совсем маленькой, размером с лист писчей бумаги, художник выписал двух мужчин, в полный рост, в элегантных костюмах и даже с бабочками под шеями, и похожих, как близнецы. Придвинувшись ближе, Гарик заметил малую разницу между мужчинами: выражение лиц было несколько разным, – у одного как бы лукавое, у другого слегка нахмуренное. Да, и бабочки были разные, одна была чёрной, другая белой. "Какой идиот, – взбеленился Гарик, – приволок эту мазню; она ни размером, ни содержанием совершенно не вяжется с рестораном". Он тут же велел пригнать к нему менеджера. Менеджер тоже обалдел, увидев незнакомую картину, и тут же послал официанта содрать её со стены. Эта простая операция у официанта не получилась, он даже сбегал за инструментами, начал стучать и скрежетать, и даже сумел повредить стену. Уже посаженные клиенты нервно оборачивались на шум, а новые, входящие в ресторан, невольно притормаживали с мыслью: что, так и будет продолжаться? не могли, что ли, раньше ремонт закончить?
Гарик, наблюдавший со стороны, взбеленился ещё больше, когда бестолковый официант, не способный справиться с мелким делом, вдруг грохнул по стенке молотком, оставив в ней хорошую дыру, и отшвырнул молоток на стол, отчего там разбились пара бокалов. После того он осел на пол, и, обхватив лицо руками, стал громко рыдать, хохотать и икать.
Лицо Гарика побагровело. С улыбкой, предназначенной для посетителей, но с такой искусственной и искажённой, что лучше бы он не улыбался, он подошёл к картине вплотную, подёргал за тонкую оправу, – картина даже не шелохнулась. В момент, когда Гарик тронул оправу, ему показалось, что от картины повеяло трудно объяснимым, чем-то таким, от чего хотелось плакать и смеяться одновременно…
– Ладно, ты, – пробурчал Гарик, наклонившись к уху официанта. – Мотай отсюда. Потом снимем.
Менеджер увёл официанта, подталкивая в спину, как арестанта. А Гарик, удаляясь в кабинет, не раз оглянулся на картину, чтобы представить, как она смотрелась на разном расстоянии. И понял, что нечего волноваться: картина почти не замечалась среди других крупных полотен, а если б её случайно заметил какой-то скучающий посетитель, то он бы ещё больше заскучал, подумав, что там фотография братьев, а кто эти братья, чёрт его знает.
Если бы Гарика Амеряна не отвлекали его эмоции, он бы внимание обратил на то, как похож человек на картине на его школьного друга. А сам Абадонин с лёгкой усмешкой наблюдал за вознёй с картинкой, которую, казалось бы, легко одним пальчиком сковырнуть.
Вот и оркестр объявился и стал настраивать инструменты. На сцену выпрыгнул конферансье. Первые шутки его касались брачной ночи молодожёнов, которых звали Мара и Зорик, и все мужчины, кто был поблизости, ласкали взглядами груди Мары, такие белоснежные и пышные, что вытекали из декольте, как могут из тарелок вытекать чрезмерные порции взбитых сливок. И те же мужчины втыкали в Зорика взгляды зависти и неприязни.
На сцену вскочил армянин в пиджаке, – в ослепительно белом, на голую грудь, на которой зверино курчавился мех. Звякнули тромбоны, взвыли саксофоны, узнался мотив, завязались слова, промчался озноб, взвизгнули женщины, свистнул мужчина, затопали ноги – по "Русской Сказке" пошёл приплясывать натренированный баритон: "Я больше жить так не мог, не хотел, сел в самолёт и в Нью-Йорк прилетел".
Весь народ, жевавший и пивший, и перекрикивавший друг друга, бросил перечисленные занятия и осклабился, как по команде, а шеи почти одновременно поворотили осклабленность к сцене. Ритм двигал ногами, как чёрт, напитки в посуде – бушевали.
"В супермаркете украл, меня простили, "Кадиллак" угнал, и тоже отпустили".
– Вы всё понимаете? – спросил Заплетин.
– Просто замечательно! – ответил Басамент, под столом подпрыгивая ногой.
Басамент, хоть и силился показаться завсегдатаем подобного заведения, на самом деле, впервые попал в ресторан русскоязычной иммиграции. Он был дитя второй волны, которая по признаку национальному в основном состояла из русских людей, но которая собственных ресторанов мало старалась наплодить, а в рестораны третьей волны ходила редко и с недоверием. Третья, еврейская волна, едва выплёскивалась с самолёта где-нибудь в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, спешила знакомой едой и напитками, и, желательно, в ресторане, отметить конец неудачной жизни на такой-рассякой родине и начало жизни в раю, каким Америка представлялась; а если ресторан не находился, его немедленно создавали.
"Вместе с ухом оторвал я бриллианты, а судья сказал мне просто: хулиган ты".